Первое, что пришло в голову при прочтении «Приглашения на казнь» – некоторая вторичность набоковского абсурда. В уме всплывал Кафка, как ярчайший представитель эстетики этого направления. Оказалось, что меня не одного посещали подобные мысли. Сам же Набоков всеми средствами открещивался от параллелей между «Процессом» и «Приглашением на казнь».

Леонид ПЕКАРОВСКИЙ пишет: «Когда в 1936 году на литературном вечере в Париже, где Набоков читал отрывки из романа «Приглашение на казнь» Григорий Адамович прямо спросил, знаком ли он с «Процессом» Кафки, тот ответил – «нет!» К тому же, Набоков всю жизнь упрямо отрицал свое владение немецким языком, и, следовательно, читать Кафку в оригинале не мог. Надо отметить, что на это повелись многие ведущие критики. Правда, они не знали некоторых тонкостей его биографии: в Тенишевском училище он 7 лет изучал немецкий, а перед эмиграцией переводил Гейне.
Однако стоит признать, что «Приглашение» выделяется на общем фоне набоковского творчества. Несмотря на известный атеизм автора, роман получился метафизичным. Об этом свидетельствует даже приговор Цинцината: он осужден за «гносеологическую гнусность». Сергей Давыдов отмечает, что в своем собственном переводе на английский Набоков называет это преступление «гностическим», а гностицизм, как известно, это раннехристианское эклектическое религиозное направление. И тут становится понятно, что в «Приглашении» Набоков выдает нам гностическую модель мира. Роман просто напичкан гностическими символами: крепость – гностический лабиринт, бутафорская луна и «намалеванные стрелки» отмеряют несовершенное, конечное время, творение Демиурга. Метафора «тела-тюрьмы» становится очевидной, когда Набоков описывает Цинцинната после купания в лохани: «Самое строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решетчатую сущность его среды, его темницы». В этом плотском, покорном узнике живет еще другой, «добавочный Цинциннат». Ну и, конечно, развоплощение, когда Цинцинат снимает с себя плотскую оболочку: «Какое недоразумение!- сказал Цинциннат и вдруг рассмеялся. Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы в угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух». В момент казни, пока один, смертный Цинциннат, еще считает до десяти, второй Цинциннат, бессмертный гностик, поднимает голову с плахи и покидает эшафот. Роман заканчивается тем, что все апокалиптически рушится, и сбывается гностическое пророчество:
«Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли… Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашенные щепки, мелкие обломки позолоченного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат прошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
Получается, что Набоков не противопоставляет абсурд разуму, но, с помощью него, передает собственные религиозные и философские взгляды. В каком-то смысле, любая вера для Набокова основывается на абсурде. Хотя лично меня набоковская метафизика с извечным фрейдизмом (куда уж без него?) не очень впечатляет.

http://jonny-begood.livejournal.com/8905.html