М. Елизаров «Библиотекарь»;
М., «Ad Marginem Press », 2008
Живо представляю, как будущий биограф Михаила Елизарова начнет свой труд словами: «Он каждый день по капле выдавливал из себя интеллигента…»
Закрыв «Pasternak’а», можно решить, что так оно и есть. Ибо тут между строк читается бессмертное: уж коли надо зло пересечь, собрать все книги да и сжечь. Однако не так страшен наш паренек, как сам себя малюет: от музыкальной школы и филфака не отвертишься. Да и любимая Елизаровым советская эпоха была литературоцентрична до мозга костей. Итогом всех этих высокодуховных заморочек стал роман «Библиотекарь», призванный разъяснить, что книга книге рознь.
Итак, жил-был советский писатель Дмитрий Громов. Скучнейшие его фолианты никто не мог дочитать до конца. И зря. При соблюдении двух условий – Тщания и Непрерывности – труды Громова давали потрясающий эффект. Тусклая соцреалистическая графомания таила в себе эзотерический подтекст: Ярость, Радость, Силу, Власть, Терпение и Память. Говорили, что есть и седьмая, главная книга – Книга Смысла. Громовские адепты принялись создавать крупные сообщества – «библиотеки» и мелкие – «читальни». Фанаты вооружались чем попало (большей частью сельхозинвентарем) и под песни Пахмутовой не на живот, а на смерть бились за обладание чудодейственными текстами, – ну точь-в-точь «Банды Нью-Йорка»:
«Белобрысый распахнул полы дождевика, выхватывая два тупоносых мясницких тесака. Трое его товарищей вытащили скрытые под телогрейками топорики и ножи и ринулись в схватку. Впрочем, азарт не подкреплялся достаточным мастерством. Резкий штыковой выпад Кручины пронзил живот нападающему, тот с воем рухнул, поджав ноги. Рявкнула Найда, смыкая челюсти на горле упавшего. Сверкнула шашка Дежнева, и на песок шлепнулась рука с топором».
Пока елизаровские персонажи вдохновенно разыгрывают сцены из фильма Скорсезе, сделаем паузу, скушаем «Твикс» и поразмыслим об одном любопытном парадоксе современной российской литературы.
Начать придется издалека. Советская генетика отличалась необъяснимой тягой к идиотским экспериментам. Лысенко зачем-то скрещивал ель с сосной, а Иванов – человека с обезьяной. У корифеев, если помните, ничего доброго из этого не вышло: Лысенко тихо-мирно перевели на административную работу, Иванова и вовсе расстреляли. Но молодые наши писатели диалектику учили не по Гегелю, а потому с пионерским задором норовят пришить уши Павки Корчагина к заднице Джеймса Бонда. Этак вот причудливо нынче выражается любовь к Стране Советов… Должен сказать, что подобные эстетические предпочтения в СССР были чреваты статьей 7Б расписания болезней, – но это никого смущает. Гибрид саспенса с социалистическим реализмом пытались вывести и Биргер («По ту сторону волков»), и Лукошин («Капитализм»). Не остался в стороне и Елизаров.
Но гиньоль скверно уживается с буднями великих строек. Плодом этого противоестественного союза может быть лишь чернушный фарс. Лучший тому пример – садюшки, популярные на излете советской эпохи: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» Уж не знаю, как Елизаров мыслил себе «Библиотекаря», но в конце концов изваял откровенную буффонаду. Оцените хоть клоунскую экипировку героев перед очередным побоищем:
«Доспехи Пал Палыча представляли собой искусно соединенные то ли проволокой, то ли шнурками паркетины. Марат Андреевич соорудил длинный, до колен, панцирь из плотного линолеума. Гигант Иевлев носил сооружение, чем-то напоминающее мушкетерский плащ, из одеревеневшей толстой кожи. Сухарев облачился в брезентовую робу с часто нашитыми солдатскими звездчатыми пряжками, а Ларионов укрепил ворсистую шинель грубыми сапожными подошвами».
Монологи лирического героя, – пламенные, как речь на отчетно-выборном профсоюзном собрании, – окончательно превращают книгу в бурлеск:
«Советский Союз был цельным. Это была не самая лучшая на свете страна, но она умела дарить счастье».
«Я любил Союз не за то, каким он был, а за то, каким он мог стать, если бы по-другому сложились обстоятельства. И разве настолько виноват потенциально хороший человек, что из-за трудностей жизни не раскрылись его прекрасные качества?»
Впрочем, любовь к Союзу Нерушимому у Елизарова странным образом соседствует с полным незнанием советских реалий. «Председатель совхоза» – это, право слово, дорогого стоит. Я же говорю: диалектику на площадке литературного молодняка учили не по Гегелю…
Ну да все то еще полбеды. Настоящая беда «Библиотекаря» – русский язык на грани нервного срыва. Милости прошу убедиться: «закатив рукав» (закатав, черт возьми!), «кивающий палец» (а я-то думал, кивают головой…), «упругая гипсовая мощь» (упругий гипс? – новое дело!), «временное затишье» (затишье и есть временное прекращение) и проч. Наткнувшись на «мачете импортного производства», понимаешь: дальше падать некуда. Но впереди еще и «коряжистые ветки», и «горклый кофе»… Такой вот соцреализм импортного производства. Критики, однако, в восторге. «До Елизарова такого “Библиотекаря” мог бы написать только Андрей Платонов», – заявил В. Иванченко. Право слово, странный какой-то у них Платонов…
Впрочем, речь у нас о другом классике. О Громове, авторе Книг Ярости, Радости, Силы… что там еще в реестре?
Так вот: главный герой романа Алексей Вязинцев все это самым доскональным образом прочитал. А потом его засадили в подземный бункер и заставили читать снова и снова. Ибо Семикнижие Громова обеспечивало родной державе магическую защиту от супостатов всех мастей:
«Если свободна Родина, неприкосновенны ее рубежи, значит, библиотекарь Алексей Вязинцев стойко несет свою вахту в подземном бункере, неустанно прядет нить защитного Покрова, простертого над страной. От врагов видимых и невидимых».
Опять буржуйский синематограф: «Lost», бункер, заветная кнопка… Но все это мелочи рядом с главным: вот так у нас хранится советская граница! Любимый город может спать спокойно! А коль скоро все у нас ОК, – пойду-ка поищу мистическую подоплеку у классиков советской литературы. Тщательно и непрерывно, как велели. Начну, пожалуй, с Павла Тычины. Есть у него, знаете ли, дивной глубины и неземной красоты строки: «Трактор в поле дыр-дыр-дыр, / Мы за мир!»