(чтение Сергея Слепухина)
Рассказать о книгах? Я читаю много. Как редактор журналов «Белый Ворон» и «Сетевая Словесность» я буквально завален литературой – прозой, поэзией, эссе. Всех авторов не перечислишь. Есть тексты запоминающиеся, а есть творчество, о котором сразу же хочется забыть.
Много лет назад придумал такую игру. В декабре называю книгу, которая стала самой главной в уходящем году.

Когда-то это были «Иосиф и его братья» Томаса Манна, когда-то – «Наследники» и «Зримая тьма» Уильяма Голдинга, «Амстердам» Иэна Макьюэна, «Дептфордская трилогия» Робертсона Дэвиса». С отечественной прозой сложнее. Книги Савицкого, Саши Соколова, ранней Улицкой и Асара Эппеля, увы, назывались мною, увы, давно. В последние годы «ожогом» стали только проза Саши Кузьменкова и два последних сборника рассказов Андрея Назарова – «Участь» и «Прочерни».
Ушедший 2011 год запомнится поэтическим романом Клода-Анри Роке «Брейгель, или мастерская сновидений». Возможно, это вовсе и не биографический роман, хоть он и опубликован в серии «ЖЗЛ». Это прекрасная книга с яркими, точными метафорами и уникальными авторскими «отмычками» для понимания сложной философии старого нидерландского мастера.
Что я читаю? Третий год читаю «Волшебную гору» Манна, третий год пишу исследование о том, как средневековые образы полиптиха «Танца смерти», увиденные мальчиком Томасом в любекском соборе Святой Марии (задолго до того, как его разрушила британская бомба), восстали в «Волшебной горе», «Смерти в Венеции», «Докторе Фаустусе».

МАРИЯ

Что с ним случилось в том лесу, среди зарослей ежевики, — лихорадка ли его свалила или на него напали хищные звери, разбойники, духи из иного мира? Кто вынес его на обочину дороги, где он очнулся на рассвете, дрожа от холода? Он никогда никому не рассказывал ни об этой ночи, ни о ледяном утре следующего дня, ни о том, что было дальше.
Каждый из нас переживал в своей жизни какие-то вещи, которые невозможно объяснить, и со временем мы начинаем думать, что они нам приснились, — но при этом знаем, что они существуют где-то в мире как нечто осязаемое и реальное и что из-за того, что мы столкнулись с ними, смысл и тональность наших дней изменились.
Телега выныривает из-за поворота, из зарослей кустарника, и останавливается. У человека, который спрыгивает на дорогу и склоняется над ним, — лицо и голос Йоссе. Он, Брейгель, проваливается в сон. Иногда — из сновидения или из реальности — выплывают очертания деревьев, уходящая вдаль дорога, мост, скрипящий под колесами телеги, теплеющее голубое небо. Потом — снова беспамятный сон.
Он просыпается в хорошей приютской постели от звона колоколов: на стену молочного цвета падает зеленоватая тень, за окном щебечут птицы. Ему говорят, что он находится в Брюгге. Дают миску горячего супа и кусок мягкого серого хлеба Женщины в голубых платьях и накрахмаленных чепцах своими жестами и интонациями напоминают ему мать, родную деревню, соседок. А лицами — святых жен на пути к Голгофе, какими они виделись Метсису или Мемлингу. Он поднимется завтра, обещают они ему, а пока пусть наберется терпения. Да, он поднимется завтра: уже приблизился пурпурный вечер, а за ним вскоре появится и ковчег ночи. Он поднимается, идет, прогуливается (во сне) по берегу Озера Любви, что около шлюза, и смотрит на лебедей, скользящих по отражениям ив и облаков.
С каждым шагом, который он делает, гуляя у озера, среди зеленых от мха древесных стволов, в нем крепнет ощущение, что он попал во Фландрию прошлого столетия, а может, в еще более глубинные временные слои — такие глубинные, что все здесь кажется не земным, а небесным, или, вернее, таким, каким видится отраженное в воде небо. Воздух, в котором он движется и которым дышит, имеет благородный привкус снега. В саду приюта Святого Иоанна он срывает примулу. Он может оставаться здесь, сколько захочет. Он уже поправился. Окреп. Старается быть полезным. Он заново покрасил двери и ставни монастыря бегинок. Он радуется свету дня. Каждому приходящему часу. Вечеру, который вскоре наступит. Он, никуда не торопясь, бродит по улицам Брюгге, города нежного и влекущего, как голубиные крылья.
Порой он добирается до моря, до Дамме — местечка, где есть только песок, забвение, ветер да еще серо-белые птицы, сидящие на развалинах крепостных стен. — Что мне делать с моею жизнью? — Потом идет назад, по направлению к розоватому силуэту города, едва различимому вдали. В былые времена корабли теснились у пристаней Брюгге, как ныне теснятся в антверпенском порту, а банкиров и менял здесь было куда больше, чем монахинь-бегинок. Солнце, похожее на плод боярышника, освещает крыши и башенки безмолвного, все еще далекого города. Он, Брейгель, уже побывал во всех церквях Брюгге, этого истинного лабиринта. Он заходил в них, чтобы помолиться. Ему кажется, что Иерусалимская церковь — живое сердце города. Ему нравится видеть, как нежданно, в просвете между крышами, возникает ее восточный купол.
Брюгге — зеркальное отражение земного Иерусалима, а также Иерусалима небесного, обетованного. В любимой церкви Брейгеля хранится изображение Гроба Господня; пелены Христа, брошенные на камне, свидетельствуют, что смерть побеждена. Именно в Брюгге однажды утром в памяти Брейгеля всплыл образ юной сивиллы в платье из зеленого бархата — образ, наполнивший его душу волнением, радостью, уверенностью. Проходя по улице с белыми и розовыми фасадами, улице, где живут кружевницы, он вдруг почувствовал, что больше не одинок. В те времена люди с удовольствием отправлялись даже за тридцать лье*, чтобы погулять на чьей-нибудь свадьбе. И Гвиччардини с удивлением пишет о пышности таких праздников:
«Свадебные пиры — в любом случае, хотя, конечно, каждый устраивает свадьбу соответственно своему положению, — бывают щедрыми и роскошными, со множеством гостей, помимо родителей и друзей молодоженов, и длятся они обычно по три дня. Новобрачный одевается очень красиво, а новобрачная — еще лучше; причем в каждый из этих трех дней они облачаются в новые наряды, богато и изящно изукрашенные».
Часто жених и невеста бывали уроженцами разных мест — и браки в таких случаях способствовали установлению дружеских связей. В целом можно сказать, что жители Нидерландов — будь то моряки или крестьяне, буржуа или ремесленники — устраивали свои свадьбы по-королевски. Великолепные подарки, как и сами пиры, были проявлениями той любви, с которой здесь относились к молодым; нежной заботы о них; готовности сделать все для благополучия их жизни, их дома, их будущих детей. Во Фландрии люди умели веселитьсяна свадебных застольях, всегда как бы озаренных светом Каны Галилейской. Эти свадьбы чем-то напоминали праздник урожая, который справляется в риге. Они тоже пахли соломой, пшеничной соломой. Крестьяне заканчивали жатву, и как раз в это время устраивались свадьбы. Свадьба ведь тоже жатва: сбор плодов любимого тела, ожидание следующего урожая — детей; молодая семья ощущала в себе готовность жить, следуя потоку жизни, вплоть до того часа, когда наступит конец мира, когда будет выпита последняя капля земного времени — жить в нескончаемой славе, в том времени года, которое объемлет в себе все четыре сезона, в вечности вечного бытия.
Если я и сейчас чувствую этот запах соломы и пшеницы, если слышу смех в риге, стук деревянных ложек, шелест вина, льющегося в кувшины и из кувшинов, если вижу крепкий стол, за которым собрались гости, — значит, я вспоминаю брейгелевскую «Крестьянскую свадьбу» из Вены. Вспоминаю эту новобрачную, такую серьезную под бумажной короной, краснолицую, — она сидит как царица на фоне повешенной на стену зеленой драпировки, в риге. Для меня эта молодая женщина является олицетворением Земли, великим триумфом жизни. Я вновь вижу прожорливого розовощекого мальчугана в красном берете, украшенном павлиньим пером, который лакомится мармеладом. Вижу коренастых разносчиков лепешек и манной каши, соорудивших себе носилки из снятой с петель двери. Слышу голоса гостей, сидящих на дубовой скамье, на табурете из хлева, на кадке из-под молока. Замечаю у большой распахнутой двери соседей, которые тоже не собираются оставаться на пороге. Среди гостей присутствует и Брейгель, одетый в бархатный камзол цвета спелой сливы, в круглой шляпе, слегка сползшей на лоб. Он делает вид, что внимательно слушает соседа, но беседе мешают нестройные звуки волынки.
Если, как сообщает ван Мандер, Брейгель охотно ходил на деревенские свадьбы в компании своего друга Франкерта и дарил невестам хорошие подарки, словно принадлежал к числу их ближайших родственников, то, несомненно, делал он это не потому, что его, горожанина, привлекали неотесанные красавицы и вольные сельские нравы, — просто он любил наблюдать полнокровную, бьющую ключом жизнь. В этих свадьбах ему виделось нечто библейское. Ему мнилось, он слышит на них смех Сары, которой три странника, поднявшись из-за стола, предрекли, несмотря на ее преклонный возраст, рождение сына. Он думал о Лии и Рахили: о том, как долго Иакову пришлось работать на Лавана, чтобы жениться сначала на одной из них, а потом — на другой. Он думал о Руфи, собиравшей колосья. Его трогали лица новобрачных, редко отличавшиеся особой красотой. Слишком румяные лица людей, привыкших работать под ветром и солнцем. Лица настоящих мужчин и женщин. Лица двоих, которые полюбили друг друга.
Да, Фландрия — библейская земля.
В день их свадьбы Питер был серьезным, а Мария — сияющей, как никогда прежде. Пиршество устроили за городом, в домике, который когда-то приобрел Питер Кукке, а потом унаследовала Мария Бессемере. В Брюсселе и его окрестностях имелось много таких ненаселенных, поросших лесом участков, где обычно выпасали скот. Дом стоял на краю луга, с другого конца которого протекал ручей. Новобрачные остановились на мгновение у этого ручья — молча (ибо были слишком взволнованы, чтобы говорить), соединив свои руки, на которых поблескивали новые золотые кольца, — и посмотрели на воду, кишевшую уклейкой и корюшкой. Облака и деревья отражались в ручье, и казалось, будто в нем плавают хлопья овечьей шерсти.
— Сколько времени нам осталось, чтобы прожить его вместе, Мари?
— Сколько времени для такого великого счастья, Питер? — Пели птицы.
Ветер комкал кроны деревьев и мял траву. Вдали звонили колокола Брюсселя. Они пошли через луг к дому. На хозяйственном дворе, под навесом, были накрыты длинные столы. Глядя на лица друзей, Питер вспоминал этапы своей жизни.
Там был Мартин де Вое, с которым он когда-то проделал часть пути до Италии. Николас Йонгхелинк и его брат Якоб, скульптор. Ганс Франкерт и Герман Пилгрим, только что приехавший из Амстердама Ортелий. Многие поэты из «Левкоя», которые ждали удобного момента, чтобы прочитать свою эпиталаму, многие живописцы из братства Святого Луки; купцы из Брюсселя, Антверпена и Мехельна; кое-кто из будущих соседей. А эта пожилая женщина, одетая по-крестьянски, — мать Питера. Мария разговаривает с ней очень приветливо. Видимо, мать Питера чувствует себя немного чужой в этой компании, но тем не менее ей здесь хорошо. Питер к ней часто подходит. Он знает, что она не любит уезжать из деревни. Сын и невестка предложили ей переехать в Брюссель, поселиться вместе с ними. Но она не захотела. Видно, что она из тех, кто предпочитает жить в тишине и одиночестве, как бы затворившись в крепости своего преклонного возраста. Мария Бессемере смотрит на Питера и вспоминает время его ученичества — такое далекое, такое близкое. День незаметно клонится к вечеру, вот уже и Мария с Питером покинули застолье..