А. Аствацатуров, «Скунскамера»;

М., «Аd Marginem», 2010

Начать придется издалека. В 1885 году японский филолог Цубоути Сёё провозгласил принцип «сядзицусюги», в дословном переводе – «отражать, как есть». А поскольку писатель в состоянии адекватно отразить лишь себя, любимого, закономерно родился новый жанр – эгобеллетристика (на языке оригинала – «ватакуси сёсэцу»).
Россияне, должен заметить, тоже не лаптем мисо хлебают. На упомянутом поприще не без успеха подвизались и Довлатов с Лимоновым и иные прочие, имя им легион. Но пуще других отчего-то повезло Андрею Аствацатурову с «Людьми в голом»: дружные аплодисменты критиков и номинация на все мыслимые премии.
Если помните, около года назад правительство Москвы объявило «Людей…» образцово-показательной словесностью. Столичная мэрия всегда отличалась нетрадиционной эстетической ориентацией, – один Церетели чего стоит… После такой похвалы любой уважающий себя литератор умолкает, хотя бы на время. Однако наш герой оказался не лыком шит и тут же изваял сиквел – к вящей радости чиновных меценатов и на страх просвещенной публике.

Назвать опусы Аствацатурова романами означало бы сказать незаслуженный комплимент. Ибо формальные признаки изящной словесности здесь напрочь отсутствуют: сюжет издох в эмбриональном состоянии; композиция откровенно лоскутная, клиповая; стиль балансирует между анекдотами про Вовочку и школьным сочинением… Впрочем, что придираться к мелочам? Гегеля еще никто не опроверг: форма и содержание диалектически едины, – а сказать-то г-ну сочинителю ровным счетом нечего. Учеба в школе, учеба в университете, работа в том же университете, – вот и весь его жизненный багаж. Если в первой книжке Аствацатуров заполнял пустоты старательным пересказом Довлатова, то теперь пересказывает самого себя. Результат изначально предсказуем: тень тени, клон клона. Никак не больше.
«Жизнь – это не стрела, не путь из пункта А в пункт Б», –  утверждает А.А. Но раз за разом обреченно проделывает один и тот же путь из университетской аудитории на тусовку. И то, и другое обрыдло до жестокой изжоги. Единственная отдушина этого ступорозного бытия – воспоминания о детстве. Тогда можно было отважно плюнуть в окно, самоотверженно написать на портфеле одноклассницы «дура» и геройски бросить в лицо родителям запретное «жопа». Весь нынешний экстрим – курение в неположенном месте. Большего себе позволить нельзя, ибо продуман распорядок действий. Любое отклонение от маршрута «пункт А – пункт Б» пугает. Герой боится декана, хулиганов, самолета, досмотра в ночном клубе и проч. А необходимость произнести вслух фамилию «Жавно» и вовсе повергает паренька в панику. Детские мемории несколько утешают, но это плохой транквилизатор: и в нежном возрасте все было далеко не безоблачно.
Небезызвестный ворон доводил Эдгара По до обморока мрачным рефреном «Nevermore». Примерно то же самое проделывает с читателем Аствацатуров. Только мантра у нашего чуда в перьях не в пример проще: дер-рьмо! И в детстве, и потом…
«С утра воздух комнаты был насквозь пропитан молоком, и на маленьких столах нас уже поджидали большие чашки с горячей тошнотворной жижей. Молоко вы­зывало у меня рвотные спазмы, и, поднося чашку ко рту, я всегда до смерти боялся, что меня стошнит. Давясь от отвращения, я пытался отпивать малень­кими глотками, испуганно косясь на мерзкую пенку, плавающую на поверхности, тошнотную, липнув­шую к губам».
«Мне вдруг сделалось очень скуч­но. Окружающие показались страшными дураками, но это меня нисколько не радовало, а угнетало».
Учителя безнадежно тупы, студенты непроходимо безграмотны, депутаты Госдумы сродни коню Инцитату, от молока и вовсе тошнит… Дер-рьмо!
В отличие от дерьма метафизического, реальные экскременты для А.А. – предмет неиссякающего интереса и постоянного осмысления. Добрая треть событий «Скунскамеры» происходит в сортирах – то в школьном, то в университетском. Объявление о залповом выбросе фекальных вод невзначай становится для героя фетишем («сохранил его и потом многие годы всем показывал»). А как вам такой пассаж?
«Я как всегда задумался о своем и слушал Ларису Палну вполуха. До тех пор пока она не дошла до слов: “И вот Иван-царевич собрался в путь. А хлеб в ширинку завернул”… Я… представлял себе, как бы это все выглядело в жизни. Как Иван-царевич с трудом запихивает круглый хлеб себе в ширинку, и его штаны топорщатся спереди. Он куда-то идет, к каким-то древнерусским стрельцам, достает из шта­нов хлеб, чтобы их угостить, и они начинают есть из уважения к нему, к его царскому званию, но с грима­сами отвращения на бородатых физиономиях».
Копролалия лежит в основе авторских неологизмов («толстожопить», «полупопие»), на ней же замешен и здешний, с позволения сказать, юмор. Гэги Аствацатурова до того незатейливы, что вполне могут конкурировать с «Comedy Club’ом». Морской свин навалил на стол кучу. Очень смешно. Африканец написал в сочинении «героически срался за родину». Еще смешнее. Профессор-математик провалился в канализационный люк. Ну, это уже посильнее, чем «Фауст» Гете…
Вот так, мало-помалу складывается образ рассказчика: 40-летний мальчик, намертво застрявший в препубертате, беспросветно нудный, до икоты перепуганный, с болезненным интересом к фекальной теме (доктор Фрейд, хоть на минуту встаньте!) и застенчивым ребяческим матерком на устах… Самое любопытное, что этот типаж время от времени принимает байроническую позу и начинает претендовать на роль enfant terrible. В «Людях…» герой самонадеянно сравнивал себя с ядовитым грибом среди съедобных, в «Скунскамере» вполне серьезно приписывает себе «ярость одиночества». Бросьте этих глупостей, как говорят в Одессе. Яда в текстах Аствацатурова не больше, чем в детсадовском кипяченом молоке, а ярости ровно столько, сколько в прошлогоднем отрывном календаре. Enfant – с этим нельзя не согласиться. Но отнюдь не terrible, ибо не дотянул, а grincheux – брюзгливый. И проза у него соответственная: выше ушей не прыгнешь.
Впрочем, окололитературным мидрашам кто ни поп, тот и батька. «Современная русская литература стала больше на одного писателя, писателя, который играет с текстом не в чужие, а в свои собственные игры», – утверждает Т. Злыгостева. Ой ли? В подобные игры уже не первый год играют и Малатов (кстати, несравненно более способный имитатор Довлатова), и Кетро, и Саломатина, – благо, издатели наши давно и прочно попутали лытдыбр с беллетристикой. «”Скунскамера” – хорошая инвестиция в современную литературу», – настаивает А. Аминклаус. Отчего унылый анамнез возведен в ранг шедевра? Нет мне ответа…

С японцев я начал, ими и закончу. Ватакуси сёсэцу в считанные годы приелась им до оскомины, и литературным эксгибиционистам пришлось в спешном порядке осваивать саспенс. И русских эгобеллетристов не минула чаша сия (см. лимоновский «316, пункт “в”»). Но Аствацатурову даже такая переквалификация не светит – с его-то фатальным неумением выстроить сюжет…

Книга Александра Кузьменкова «Уроки чтения»