СТАРУХА

«В комнату вошла старуха пятидесяти двух лет». Эта фраза сидела в голове Старухи со школы, запомнилась из книжки для чтения по русской литературе. Кажется, это из Капитанской Дочки, или… неважно. Всего, выходит, жизни-то лет двадцать, не боле. Поначалу ты все дитя, ничего нельзя, и вдруг какой-то тип под юбку лезет, люблю, говорит, давай. Только от него избавилась, а другие бегут, еще хуже. Пока огляделась, поняла, чего самой хочется, а и жизни нет уже, укатилась под горку. Вечером молодуха, а поутру старуха.

Старухе исполнилось уже пятьдесят пять. Можно бы пойти на пенсию, но она не хотела; лучше работать, уходить утром и приходить вечером, после того как все уже поужинают и усядутся у телевизора. Очень хорошая, дружная семья. Ее кузены и кузины, их мужья и жены, дети и внуки. Все живут рядом, в одном загородном поселке и ходят друг другу в гости, рассказывают об успехах детей, показывают новые приобретения. Говорят громко, перебивая друг друг, у старухи от них голова болит. То есть она не говорит, что болит, да они у нее никогда ничего и не спрашивают: что она может им рассказать? Но она так морщится, как-будто голова заболела, и уходит на заднюю веранду или наверх, к себе в мансарду. У нее нет детей, и соответственно нет внуков, и приобретений она тоже не делает. Она бы чего-нибудь приобрела, конечно, не для того, чтобы похвастаться, а просто так, как доказательство своего присутствия. Но на ее зарплату не разгонишься, она уборщицей работает, контору убирает.
Совершенно она им ни к чему, но приходится терпеть. Ей родители дом завещали, напополам с Бориком. Теперь ее половина до мансарды ужалась, так это по справедливости. У Борика семья, дети, ответственная работа, ему кабинет нужен. Зато он с нее за свет не берет, и за воду, и земельный налог сам платит. Они, конечно, надеются, что она Митечке в благодарность свою половину завещает, но разве у нее узнаешь? Скрытная она Старуха. Дом, хотя и старый, но просторный, два этажа, и мансарда, и круговая веранда, а вокруг старый сад, еще родители сажали, а перед домом поляна, заросшая зеленой травой. Такая трава густая и пахучая, сколько ее не стриги, наутро опять по колено, просто беда с этой травой.
Так вот, сегодня Кисочка, Борикина жена, случайно вышла на заднюю веранду и увидела Старуху. Оказывается, она неожиданно для всех начала рисовать. На холсте и сразу масляными красками, никогда этому не училасъ, вдруг купила канву, краски, поставила на треногу (нашла на чердаке, от давнего жильца осталосъ) и нарисовала луг. Летний луг, трава, цветы, пчелы собирают мед, дует легкий ветерок. Большая картина, и Старуха в нее кисточкой тычет, вроде как последние мазки наносит. Кисочка просто сама себе не поверила, Борика позвала, а с ним и гостей, что у них были в этот день к обеду. Домашние увидели, стали смеяться, не верят, что Старуха сама это нарисовала. Ты на базаре купила, говорят. Совсем с ума сошла, говорят. Прямо так и говорят, вслух:
— Совсем эта Старуха сошла с ума, надо ее устроитъ в дом для престарелых инвалидов с психиатрическим уклоном.
— Да, я и раньше замечала, — говорит Кисочка, — она не в себе. Вдруг встанет у окна, смотрит и молчит. То есть дел же полно, обеда нет, и надо Митечку вести на тренировку, и вещи забрать из химической чистки и много разных дел еще.
И они говорят между собой о том, какая она странная и почти что непригодная ни к чему, хотя у нее и дипломов всяких много, но это все из той жизни, а в этой она только поломойкой и могла устроиться, а что мы ей, помогать должны, и вообще она какая толстая, краснощекая и неприятная.
— И дышит так громко, вы замечали? — спрашивает кузина.
Они стоят возле картины и говорят, как будто ее и в комнате нет, и совершенно все друг с другом согласны. Вдруг откуда-то сбоку, из-за угла раздается тихое жужжание, никто поначалу ничего и не слышит, а оно жужжит громче и громче, и кузина говорит: что это, у соседей стиральная машина работает? Что это они в выходной день стирают? И все начинают обсуждатъ этих соседей, какие они неделикатные и вообще, хотя как-то странно, все-таки до их дома метров сто, не меньше, какая на природе слышимость хорошая. И вдруг Митечка говорит:
— Ой, мама, она меня хочет укуситъ! — И машет так ручкой, вроде отгоняет кого-то.
А веранда наполнилась вся жужжанием, и золотистыми тельцами- веретенцами, и они как пульки золотые, стреляют вверх и вниз и по диагонали, и по кривой Мебиуса (это ученый племянник потом так описывал траектории золотистых пулек), и неожиданно они все оказываются как в пчелином улье, и машут руками, и кричат, потому что их жалят. А как же вы хотели, если кричатъ и махать руками, так пчела обязательно ужалит. Пчелы не любят когда шумят. Кое- как в столовую забежали, пчел вытолкали, окна закрыли, все охают, ахают, укусы считают, кто-то в обморок упал. И тут Митечка говорит:
— А где же бабушка?
А Старуха, оказывается, спокойненько себе картину в белую ткань завернула и мольберт складывает. А только что ведь была грубо сколоченная тренога, и вдруг настоящий мольберт красного дерева. И ее совсем не покусали пчелы. В общем ерунда какая-то получилась вместо семейного обеда. И все Старуха виновата, потому что она вечно окна открывает, воздух ей спертый. А того не понимает, старая дура, что у нас система полного кондиционирования, на весь дом, и окна открывать нельзя. То есть действительно, надо что-то со старухой делать.
— Времени нет этим заняться, но видимо, к тому идет, — сказала Кисочка. И Борик с этим согласился.
А Старуха унесла мольберт к себе в комнату, и что-то там рисовала, замечали, но никому не показывала, прятала за шкаф. Да никто особенно и не интересовался, все очень заняты, у всех куча проблем, мужья, жены, дети и карьера. Не путается под ногами, сама себя на свои уборочные копейки содержит и прекрасно. Старались поменьше с ней встречаться и разговаривать. Какую-то неловкость она у них вызывала своей безмужнестью и тем что на жизнъ зарабатывала физическим трудом и видимо, мало, но как-то все-таки на это жила. Она не просила у них ничего, но все равно некое неудобство вносила в их сообщество успешных, хорошо устроенных людей.
— Вы замечаете, возле дома появились коты? — спросил как то утром Борик.
— Да, я тоже вчера в саду видела трех или четырех бездомных кошек, — сказала кузина Мимочка.
— И что же они там делали? — Поинтересовался толстый Мимочкин муж Додик.
— Ничего, — ответила Мимочка, — на ветках сидели.
— А как ты знаешь, что они бездомные? — Спросил Додик.
— Они не отзываются на кис-кис, и у них нет ошейничков и колокольчиков. У каждой домашней кошечки обязательно должен быть ошейничек, а у этих нет. И смотрят они как-то сверху вниз, — нервно объяснила Мимочка.
— Все это очень странно, — сказал Борик. — Наверное, старуха их прикармливает, иначе откуда бы они вдруг взялисъ. Надо за ней понаблюдать и пресечь это дело на корню. Только этой заразы нам тут не хватало.
И Борик взял выходной на своей ответственной работе, остался дома, засел в кабинете на втором этаже и с самого утра стал наблюдать за садом. Сначала ничего не происходило. Он просидел у окна часа два, но старуха не выходила. В траве под деревом спал черный кот с белым ухом. Борик устал и захотел есть и в туалет, и пока он делал сначала первое: съел банку сайры с черным хлебом и помидорами и запил кока-колой, а потом второе: сидел на унитазе, курил сигарету и читал Финансовые Ведомости, прошло около часа. Наконец Борик освободился, вымыл руки, он вообще соблюдал все гигиенические правила, и подошел к окну.
Под окном Черный кот с белым ухом сосредоточенно трахал рыжую кошку. Та припала к земле, откинула хвост на сторону и внимала. Под деревом в траве спал белый кот с черным ухом. Другой, пятнистый, сидел на ветке и умывался. Старухи нигде не было видно, но коты явно чего то ждали. Борик загляделся на рыжую кошку. Чудо как хороша, думал он. Зад какой высокий, и бедра сильные. Черный кот с белым ухом вцепился ей зубами в загривок, а она ничего, не возражает. А Мимочка все время кричит:
— Не целуй меня взасос, а то Додик узнает! Природа! — Борик так разомлел, что пропустил бы явление Старухи, если бы не коты.
Черный кот с белым ухом испустил страстный вопль и в последнем толчке отпустил рыжую кошку на волю. Та встряхнулась и покачивая своими замечательными бедрами пошла к веранде. За ней вереницей шли коты. Борик подумал: ну вот, сейчас она их будет кормить, тут я ее и накрою! И побежал вниз.
На веранде перед мольбертом сидела Старуха. Она рисовала тонкой кистью на холсте. Перед ней на поляне стояли коты, они молчали и смотрели на старуху круглыми глазами. Ах, что это были за глаза: все оттенки зеленого, от светлой весенней травки до темно зеленой глубины бутылочного стекла, и золотые, как янтарь, и голубые, да-да, у белого кота с черным ухом были ярко голубые глаза. Борик взглянул на мольберт. Старуха рисовала кота, но бог мой, что это был за кот. Он был как маленькая думочка, что старушки кладут под голову, и как теплый спальный мешок в холодную снежную ночь, и как кудрявая голова молодого мужчины, которую так приятно погладить, и как 911, который всегда приходит на помощь тем, кто позвонил. Вот какой это был кот.
Борик же увидел на холсте какие-то завихрения красок, вот торчит лапа, вот кончик хвоста. Из-за этой ерунды она и притащила сюда всю эту дикую сластолюбивую свору, прикормила их кусочками мяса, которое она ворует у нас, рассердился Борик. Нелепые фантазии, что за художества на старости лет. Он подошел, снял полотно с мольберта и не говоря ни слова, стал срыватъ тканъ с подрамника. Старуха подняласъ со своего стула и сказала:
— Не делайте этого, а то пожалеете.
— Ты мне еще и угрожаешъ, нелепая Старуха, — совсем разозлился Борик. — Вот что я сделаю!
Борик прыгнул на траву и стал рватъ полотно на мелкие кусочки. Раз — оторвал кусочек с когтистой лапой, и тут же пятнистый кот издал хриплый крик. Два — вырвал клочок с полосатым хвостом и рыжая кошка подскочила в воздух на целый метр.
— Не надо, — сказала Старуха. Но было поздно.
Коты пошли вперед, окружая Борика. Oн успел взмахнуть сломанным подрамником, и кольцо сомкнулось. Борик только пискнул, как толстая неповоротливая мышь, и в этот единственный писк все было кончено. От него даже ботинок не осталось. Когда коты разомкнули кольцо, в середине валялась круглая металлическая пуговица-заклепка от джинсов. И больше ничего.
— Ай-яй-яй, — сказала Старуха, — какое неожиданное происшествие. Борик явно этого не планировал. Однако надо закончитъ картину.
Она натянула порванный холст на новый подрамник, приложила оторванные кусочки и они встали на место как пришитые. Коты сидели полукругом на поляне, ждали. Наконец Старуха закончила картину и повернула мольберт к поляне; коты привстали на цыпочки, осмотрели картину, затем развернулись и ушли восвояси. Впереди шла рыжая кошка. Вот из травы виднеются только кончики хвостов, а вот и они пропали совсем.
Борика искали всем семейством, потом наняли частного детектива, но так ничего и нашли, даже пуговицы. Старуха предлагала поискать в траве, но зачем ее сумасшедшую слушать? В конце концов Додик выдвинул версию, что Борик скрылся с деньгами, которые потихоньку тащил из семейного бизнеса. Денег там и правда не хватало, потому как все помаленьку воровали, и недостачу с тайной радостью списали на Борика. На том и успокоились.
Семейные обеды продолжались, теперь уже Додик сидел во главе стола. Он потихоньку от Мимочки трахал вдову, утешая ее в неожиданной потере и помогая управлять бизнесом, оставшимся от Борика. Мимочка делала вид, что ни о чем не подозревает, у нее раскручивался роман с новым менеджером. Старуха по-прежнему ходила на работу в свою контору; вечерами она что-то рисовала на задней веранде. По молчаливому всеобщему согласию ее больше не беспокоили. Изредка в дверь стучали какие-то странные, прежде невиданные люди. Они приходили к старухе, поднимались в мансарду, о чем-то с ней говорили. После этого она рисовала, иногда несколько дней подряд, иногда всего один вечер, потом отсылала картину с посыльным по только ей известному адресу. Посыльный был всегда один и тот же: высокий худой старик с длинными седыми волосами, стянутыми резинкой на затылке.
Если бы семейство читало местную газету, оно бы узнало, что с недавних пор в городе стали происходить странные веши. Неродеха-невестка городского головы неожиданно родила двойню. Термиты сгрызли дом начальника милиции до основанья, то есть до бетонного фундамента: народы утром проснулисъ, а дома нет, посреди колоссального фундамента стоит диван, а на нем начальник милиции спит сном праведника. Летучие мыши поселились на чердаке городской бани; иногда они залетали в женскую раздевалку, то-то было веселье! Черная обезьяна Кика из зоопарка (между прочим, большой редкости животное) среди бела дня затащила в свою клетку главного животного повара и не отпускала его три дня, все ласкала и ласкала. Неожиданно достроили мост через реку, а раньше все денег не было. А в городском музее случился пожар и все принятые в музей картины сгорели ясным огнем. При этом они кричали и пищали от ужаса, но пожарные так и не смогли ничего поделать. Но счастливое семейство газет не читало.

5/11/09 — 8/24/2009

ХУРГАДА

Перед дверью над кустом бурьяна
Небосклон безоблачен и синь,
В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь
Н. Гумилев «Открытие Америки»

— Сегодня хороший день. Бутылок приняла десять ящиков, Ромка-алкаш приволок. Взяла по пять копеек, а не то у меня тары нет! Нету тары и все тут. Куда ему с этими бутылками, сдал и даже не матерился. Боится, что я рассержусь и совсем не возьму. Ну, взяла. Хозяйке сдам по двенадцать, не забыть четырнадцать гривней из кассы снять. С утра Тамила подьехала, с колбасного. Взяла у нее полста кило сосисок, под вчерашнюю накладную. Заплатила из кассы, наличными. Риск, конечно, если хозяйка приедет кассу снимать. Да ничего, обошлось. Ушли влет, еще сто гривней не забыть снять. Вот прямо счас и сниму, а то потом забуду. Как-то уже было, хозяйка кассу сняла, а там излишек. Разговоров! Как да почему да откуда, кого я обсчитала, или ошиблась, или еще что? Когда ты интеллигентная, так не открывай магазин, а если уже открыла, так торгуй или не мешай людям торговать! — Нинка прибирает на полках и говорит сама с собой, вроде как про себя, мысленно, как в книгах пишут. У нее выходит вслух, бормочется под нос, но она этого не замечает.
Магазин небольшой, все стены завешены полками, заставлены товаром, не повернись. По центру и слева располагаются два продуктовых прилавка, а справа в витрине лежат промтовары — женские украшения, темные очки, платки, шлепанцы, яркие пакеты, сумки, зонты и еще всякая ерунда по мелочи. Для покупателей остается небольшое пространство посредине, так что если трое зайдут, четвертому уже некуда и ногу поставить. Однако торговлишка ведется бойкая, люди идут один за другим: кому пива, кому селедки или еще какой колбасы, кому бычков в томате; берут карамельки к чаю и сам чай, благо выбор большой, печенье, изюм, кофе, пастилу, хорошо уходят розовые мятные пряники и серая рассыпчатая халва. А если завозят бочку тюльки, так очередь выстраивается по тротуару. Тюлька очень хороша — азовская, толстенькая, жирненькая, с пивом — так просто мечта поэта! Тюлька идет в улет, а с ней и пиво, и сигареты.
Maгазин стоит на углу, на ходовом месте. Пойдешь налево — придешь на вокзал, пойдешь направо — придешь на базар. Такой базар-вокзал, понимаешь! Это Нинка так шутит по-приятельски с базарными торговками и торговцами, которые по дороге с вокзала на базар и обратно забегают в магазин скупиться.
— А если прямо пойдешь, куда попадешь? — спрашивают они у Нинки, запивая тюльку пивом.
— А то сами не знаете, — отвечает Нинка, отпуская очередного покупателя, — прямо у нас ментовка располагается, вон там, за Домом Культуры, видите, уголок торчит, стиль «баракко»? Туда ходить не надо, они вас сами найдут на базаре. Или на вокзале, если на базаре не доберут. Так что не спеши, Гапуся! Сами придут и сами все возьмут!
Летом магазинная дверь распахнута настежь, занавешана тюлевой занавеской от мух и пыли. Сразу за вокзалом вдоль железной дороги располагается цементно-шиферный комбинат. Трубы над ним пылят день и ночь. Когда ветер с горы, так оно ничего, жить можно. А когда ветер на гору, так скорей снимай белье с веревки, пока колом от цемента не встало! Через тюль виден взгорок напротив через дорогу. Вид так себе, не на миллион долларов, но Нинка давно привыкла, не замечает. Там стоит кирпичный пятиэтажный дом, новый, и пяти лет нет как построили. Горка и двор перед домом совсем лысые, там даже трава толком не растет. Каждую весну домоуправление сажает какие-то маргаритки, сеет траву, но люди, двигающиеся по постоянным маршрутам между вокзалом и базаром, все вытаптывают, а что выживает, так выкапывают и уносят с собой, и земля лежит голая, неприбранная, в зеленых ошметках. Когда покупателей нет, Нинка выходит за дверь, садится на ступеньку, курит, смотрит на дом напротив, на людей, что идут через двор, кивает знакомым. Ее тут все знают, она в магазине с утра до вечера, всю свою двухнедельную смену. Вечером четырнадцатого рабочего дня Нинка идет из магазина сразу на вокзал, садится на электричку и уезжает в село, к родителям. Там она ломит две недели по хозяйству, у них корова и кабанчик, кролики и куры, и огород двенадцать соток. Работы много, но и доход неплохой. Сметану и творог Нинка продает в городе знакомым, мясо и овощи мать везет на базар. Денег все равно не хватает. У Нинки два сына-школьника, а мужа нет. Она его сама выгнала, после того как однажды вечером раздался звонок в дверь. Нинка открыла, там стояли два незнакомых парня.
— Здравствуйте, вы к кому? Мужа дома нет, — спросила Нинка. Она уже поняла, кто это и зачем. Давно ждала чего-нибудь в этом роде, но дни шли, и ничего не случалось, а муж все обещал достать денег и наладить их жизнь как следует, как прежде было, и она верила и не верила. Ну вот, дождалась.
— Мы к тебе, Нина, — ответили парни и прошли мимо нее в квартиру. Она так и осталась стоять в коридоре. Постояла, закрыла дверь, прошла на кухню, села за стол и стала ждать.
Парни обошли квартиру, все три спальни и залу, посмотрели и ванную, и кладовую, вышли на балкон. Квартира была хорошая, в сталинском доме, муж ее получил еще когда работал в управлении поставок и не пил почти совсем. Давно это было, в другой жизни. В той жизни Нинка была Ниной, про вчерашние накладные ничего не знала, пустые бутылки не принимала, а сдавала.
— Как же ты так живешь? — парни вошли в кухню и сели за стол.
— Как так? — спросила Нинка.
— Да так вот, пусто совсем. Ничего у тебя нет, ни ковров, ни хрусталя, ни техники никакой, и мебель одна рухлядь. Взять с тебя совсем нечего, — сказал белобрысый и посмотрел на нее узкими бледно-голубыми глазами.
Парни были совсем молодые, на вид на пару лет старше ее первенца, но глаза их, холодные, наглые, много повидавшие, смотрели уверенно.
Нинка молчала, ждала что скажут. Квартира действительно опустела за последние пару лет; муж пил, давно не работал, играл, занимался еще чем-то, во что Нинка и вникать не хотела. Только просила: детей не трогай, не вовлекай в свои дела, и это он обещал и исполнил.
— Так что делать будем, Нина? — спросил темноволосый. Он поигрывал зажигалкой, крутил, вертел между пальцами.
— А в чем дело, об’ясните мне толком, — подняла глаза Нинка.
— Дело наше совсем простое, — положил зажигалку на стол темноволосый. — Муж твой занял деньги у серьезных людей. Большие деньги. Товар кой-какой хотел двинуть, да не вышло у него. Товар растерял, деньги не вернул. А теперь уж и не вернет, потому как счетчик быстрей него работает. Мы — посредники, нас разобраться попросили. Пятнадцатый Участок, слышала? Ну так это мы. Крови мы не хотим, да и что в ней толку? Тем более дети у вас, хорошие ребята. Подрастут, можем трудоустроить, ты как насчет этого? Нет, не хочешь? Ну не будем, так и быть, уговорила.
Он достал сигареты, закурил, выпустил дым в сторону и продолжил:
— В общем, такое тебе предложение. Отдавай квартиру за долги, и все спишется, живите себе спокойно дальше, как ничего и не было. Никто вас не тронет, Участок гарантирует.
— Куда же я с детьми, на улицу, что ли? — тихо сказала Нинка. Она смотрела в пол, перебирала пальцами край кофты. Голова кружилась, вроде ее несло куда-то влево и вниз, и кроме как за кофту, не за что было уцепиться.
— Зачем на улицу? Мы же не звери, тоже понимаем. Дадим тебе «хрущевку», первый этаж, зато две комнаты, жить можно. Как ты на это смотришь?
Нинка подняла глаза, посмотрела на парней. Они спокойно сидели, ждали, что она скажет.
— Ладно, спасибо, коли так. Когда переезжать-то? — спросила Нинка.
— Да хоть завтра, — темноволосый достал из кармана куртки бумаги. — Вот подпиши, это на обмен квартиры, тут и договор, на твое имя, и в инвентарбюро заявление, и в ЖЭК на домовую книжку. Молодец ты, правильно себя ведешь. В горгазе и в электросети потом сама переоформишься. Распишись, здесь, здесь, вот тут еще. Вот здесь, на договоре, твой новый адрес, ключи, сейчас, — он порылся в кармане и вытащил два ключа на железном колечке. — На, возьми. Сходи, посмотри, может, побелить хочешь или еще чего, твое дело. Сроку тебе неделя. Как выедешь, квартиру не запирай, оставь ключи в кухне на столе. Мы будем знать.
Парни встали, собрали свои бумаги и двинулись к выходу.
— А как же мой муж, что с ним теперь будет? — спросила Нинка.
— Муж твой нам теперь без интересу, и что с ним будет, нас не касается.
Парни ушли. Нинка посидела, повертела колечко с ключами в руках, взялась за голову. Рот ее открылся, она коротко, без слез, завыла на одной ноте и замолчала. Посидела еще минуту, все также держась за голову, потом опустила руки, сунула ключи в карман кофты, встала, пошла в кладовую. Вытащила большой старый чемодан, отнесла в спальню, положила на кровать. Открыла шкаф и стала снимать и аккуратно складывать в чемодан мужнину одежду, костюм, рубашки. Положила белье, которое поцелее, ботинки, летние туфли, плащ. Закрыла чемодан, затянула ремни. Отнесла, поставила в прихожей.
— Все, — сказала мужу вечером следующего дня, когда он наконец появился, и показала на чемодан. — Это все, что твое. Бери и уходи.
Повернулась и ушла в комнаты, укладываться. Повсюду стояли картонные коробки, чемоданы, лежали узлы с постелью и зимней одеждой. Муж потолкался среди разора, хотел что-то об’яснить, сказать, но Нинка не слушала, не отвечала, на него не смотрела. Ненавистен он стал ей разом, противен, и удивительно было, как она жила с ним, рожала от него. Вроде и не она это была, а какая-то совсем другая женщина. Муж наконец ушел, она продолжала паковать вещи, ни на минуту не остановившись, не взглянув ему вслед.
Это было давно, два года прошло. Нинка живет в «хрущевке», она в спальне, дети в проходной. У нее есть Петрович, водитель с колбасной машины, Тамилу возит. Он ходит к Нинке, раз, два в неделю, как удается. Ходил бы и чаще, здоровье есть, да у него семья, дети, внуки, жена хорошая женщина, и чаще он не может. А Нинке и не надо чаще, ей это ни к чему совсем, но Петровичу нравится, так она его пускает. Мужик тоже нужен, что подвезти на машине на базар, что по дому когда-никогда и вообще. Он не жадный, Петрович, дает ей деньги, немного, но регулярно, и колбасу носит всегда свежую, а детям по мобильнику подарил на Новый год. Теперь Нинка всегда может им позвонить, узнать, где они и когда домой придут. Работа хорошая, две недели отмолотила и дома. Всегда живая копейка, и продукты опять же. Хозяйка не вредная, ничего с продавцов не требует, как другие, и порчу всегда списывает, и на обед. Только надо держать ухо востро, чтоб на обмане не поймала. Этого она не любит, сильно расстраивается и спрашивает, где же Нинкина совесть? может и выгнать совсем, да и стыдно становится почему-то. Такое бывало, поэтому иногда лучше недобрать, чем ей попасться. Ничего, мы свое возьмем.
Да вот и Ленка идет по улице, сменщица. Сегодня четырнадцатый день, Нинка уже и сумки с продуктами уложила, передаст магазин, и на электричку. А Ленка как хорошо выглядит, или это потому, что давно не виделись, все-таки две недели — срок. Загорела как, одета во все новое. Идет как пишет, будто только что из койки. Молодая, тридцати нет, бездетная, чего ей, живи — не хочу.
— Привет, Нин, как дела?! — поздоровалась Ленка и присела рядом на ступеньку.
Она достала пачку сигарет из кармана, какие-то диковинные тонкие и длинные коричневые пахитоски, и закурила. Сигареты дымили странно, и сама Ленка пахла чем-то новым, сладким, пряным, так что у Нинки защекотало в носу:
— Привет, Лен, дела ничего. Я тебе все написала, чего сколько в лавке осталось, сейчас покурим и пойдем, посчитаемся. Какие сигаретки у тебя интересные, я таких и не видела, где брала?
Ленка посмотрела на Нинку, затянулась, выпустила дым колечками и сказала:
— Нин, я в Хургаду ездила, на десять дней.
— Куда это, в Румынию, что ли? За товаром? Чего не сказала? Я бы в долю вошла, вечно ты тихушничаешь…
— Да нет, Нин, какая Румыния. Я отдыхать ездила.
— Как это — отдыхать? Куда? Что это за Хургада и где она находится?
— Это в Египте, на Красном море. Курорт такой. Ну, город, на берегу. Пляж, пляж, песок на сто километров, деревьев совсем нет, а по краю магазинчики, ну, рестораны там, бары, танцы, дискотека то есть. Гостиницы в ряд стоят. Казино есть, я двести долларов проиграла, представляешь?
— Ничего не понимаю. Чего ты туда поперлась? Египет, господи! Ты что там, на квартире стояла?
— Ну ты Нин вообще отстала. Я на курорте, в отеле жила. Там все включено, и проживание, и питание, и напитки.
— Какие напитки? Компот, что ли?
— Господи, да любые. Хочешь, чай с кофеем пей, а хочешь, водку с тоником, или там мартини какое, твое дело.
— Как же ты ездила, одна, что ли? И не побоялась?
— А чего бояться-то? Не украдут, там бабья завались, со всего мира едут. А так отчего ж не погулять, если деньги есть. Арабы мужики ласковые. Бедные только очень, на твой счет наровят прокатиться. Халявщики не хуже наших.
— Ну надо же! Давай завешивай по списку, а то я на электричку опоздаю.
Пряник мятный, двадцать семь кило. Сосиски молочные, двенадцать с половиной. Так ты и в казино играла?
— Да что казино. Я там с аквалангом ныряла, и рифы видела, коралловые, и рыб всяких. Это ж море, Нин, Красное. Вода там чистая-пречистая, прозрачная, все видно, и соленая, ужас. Я смотрела кто ночью купался, так воду не видно, а тело будто в воздухе плывет — извивается. До сих пор душа болит. Пряник печатный, Нин, не сходится — у тебя одиннадцать кило, а я завесила, так только десять с половиной.
— Ладно, исправь. Как же ты решилась ехать, и не сказала никому, надо же.
— Я, Нин, давно мечтала. Еще со школы. Ну, на Красное море посмотреть, или оно и всамделе красное. Ладно, беги, а то и правда на электричку опоздаешь. Я сама закрою. Потом еще поговорим, ты звони.
Нинка попрощалась, взяла свои непод’емные сумки и побежала на электричку. Сначала она стояла, не было мест, потом села. Смотрела в окно, на дома в садах, на заводские трубы, на свалки, опять на дома. Трубы кончились, пошло поле, засаженное подсолнухами. Воздух стал почище, перестал скрипеть на зубах. Она все ехала, вот и людей в вагоне стало мало, скоро ее станция. Уже в полутьме она сошла с поезда, перешла через мост, прошла недолго по шоссе, свернула на грунтовку. Вот и их усадьба. Окна светятся, мать с ужином ждет.
Нинка зашла в дом, поставила сумки в кухне под окно, поздоровалась с матерью:
— Мам, а где дети, дома?
— Да что ты дома, пятница же. На дискотеке они, в клубе, придут заполночь, если вообще придут. А то ты не знаешь. — Мать начала жаловаться на детей, которые совсем не помогают в огороде, и траву подкашивать не хотят, а у нее уже сил нет за всеми ходить, старая она, ей на покой пора. Корову надо продать, потому как молока она дает все меньше и меньше, а кабанчика зарезать, потому что его прокормить легче убить, и петух только на лапшу годится, а кур не топчет… Она говорила и говорила, соскучилась за две недели. Нинка ела свой ужин и слушала, вникала, задавала вопросы по теме, и вдруг
спросила:
— Мам, где мои школьные учебники лежат?
— На чердаке, а зачем они тебе понадобились? — удивилась мать.
Нинка положила ложку, встала, вышла из кухни и полезла на чердак. Там все было аккуратно прибрано, на разостланной старой простыне сушились фрукты на компот, в воздухе пахло сладковатой гнилью.
На этажерке с книгами она нашла школьный географический атлас мира, разложила его на полу, полистала и вот оно, Красное Море. Узенькое и длинное, как селедка. Кругом нарисована желтая пустыня, а море голубое, посредине заштриховано немного, написано — коралловый риф. По берегам одни арабы числятся, только наверху, на севере, маленький кусочек достался евреям, без них не обошлось. А вот и Хургада точкой на карте. Вот значит это где. Далеко, но не так уж. Новосибирск дальше. Нинка туда с мужем ездила, у него там родители. А вот тут на юге узкий пролив, а дальше уже океан, Индийский, а за ним Индия. Зеленым закрашено, джунгли. Там слоны, и все мужчины индусы. Нет, сначала Пакистан, там все мужчины мусульмане. Интересно, а есть ли в Пакистане индийские слоны? Наверное, нет, они все остались в Индии при разделе. Нинка сидела на полу, водила пальцем по картам, листала атлас, и совсем забыла о времени, пока мать снизу не позвала пить чай.
Попили чаю, мать рассказывала про соседей, какие у них кролики, не чета нашим, ни пуху, ни мяса, только что жрут целый день да гадят, убирай за ними, а помочь некому, а она уже…
— Ладно, мам, я спать пойду, устала я что-то сегодня. Завтра я почищу у кроликов, и травы накосим, ты ложись тоже, отдыхай, — Нинка пошла к себе в боковушку, разобрала постель, натянула ночнушку, легла, но сон не шел. Длинный день все крутился в голове, покупатели шли и шли, Тамила несла молочные сосиски, и Петрович зажимал ее в каптерке. Подьехала электричка, открылись двери, Ленка выглянула и позвала:
— Нин, поехали в Хургаду!
Нинка встала, прошла через огород, открывая кроличьи клетки на ходу, и поднялась по ступенькам в электричку. Двери закрылись, и поезд тронулся. Нинка села на лавку, посмотрела в окно. Там было подсолнуховое поле, громадные черноглазые подсолнухи стояли ровно, не шевелясь. Поле кончилось, начался песок широкой полосой, чистый-чистый, почти белый. За ним светилась вода.
— Это Красное море, — сказала Ленка. — Наша остановка. Выходи.
Нинка вышла из вагона, двери лязгнули, закрываясь и поезд уехал. Нинка пошла по песку к воде. Песок был теплый, и воздух был теплый и чистый. Перед Нинкой по песку проехала тяжелая машина, в ней сидели четыре араба в белых балахонах. Они смотрели прямо перед собой, молчали. За машиной тянулся широкий металлический плуг и оставался ребристый след, как будто они песок пахали. Нинка перешла через песчаную пахоту, подошла к воде. Море лежало тихо-тихо, слегка шевелилось под вечерним бризом. Нинка вошла в воду, теплую как молоко, пошла глубже, глубже. Она посмотрела вниз и увидела свои ноги, и камешки на дне, и маленьких красных рыбок. Нинка засмеялась, легла на воду и поплыла. Ее легкое тело засветилось сначала молочно-белым, а потом золотисто-зеленым светом; она всплеснула руками, извернулась, описала полный круг в воде, вынырнула, взглянула на берег. Там стояла мать с кабанчиком на поводке, Петрович под руку с Ленкой, кругом бегали голодные кролики. Нинка опять нырнула, зацепила пук травы и выкинула на берег, кроликам. Потом ударила по воде хвостом и ушла вглубь. Впереди, на юго-востоке, пройти риф, а за ним пролив, ее ждал Мировой океан.