КЕМЬ

В тот день Макар размышлял о волнах.
Отец его переехал сюда спасаться лет пятнадцать назад. Он женился на немного юродивой девушке и отгородился женой от мира. Жили они на втором этаже барачного дома. Когда появился на свет Макар, стена между миром и папой еще подросла; тот будто заснул под двумя одеялами. В доме всегда пахло рыбой, и мать с отцом плавали по нему, словно рыбы. Мама клала сумасшедшие руки на плечи отца — тот сидел посередине просторной комнаты — и дула ему в затылок. Ветер колыхал занавески. С улицы не доносилось ни звука.

Подросший Макар стал гулять. Ему нравились яркие краски: серые, сочные камни, красные листья и белый мох — куда ярче засиженных мухами желтушных картинок юга в какой-то книжке. Гулял он кругами, заходя, как взрослел, все дальше на запад: на востоке мешал залив. О расстояниях он судил лишь по голоду и усталости, с которыми возвращался домой. Однажды в лесу он пожарил себе грибы — и не заметил, как далеко забрел. Вернулся лишь к вечеру, когда было уже темно. На задворках поселка, в руинах непонятного здания, где устроили свалку, возился, выгружая из тачки что-то громоздкое, их сосед по бараку. Макар подошел. Он тогда размышлял о земле, и поэтому:
— Ты хоронишь свой шкафчик? — спросил он соседа.
Сосед подставил жилистое лицо свету фонаря и зажмурился. Открыв глаза, дружелюбно ответил:
— Нет, Макар, в землю он не уйдет. Растащат. Любопытно мне просто, приятно, знаешь ли, выяснять, что другим от тебя, от вещей твоих надо. Вчера, вон, завитушку от тумбочки открутили. Я ее не замечал отродясь. А кому-то она приглянулась. Забавно.
И продолжил ворочать шкаф, стуча дверцами.
Макар же вернулся к себе. Дома его простили. Мать дула отцу в затылок, отец говорил:
— Кроме тебя, мне никто совершенно не нужен… меня больше ни на кого не хватит, кроме тебя.
А Макар все гулял. На пригорок, где высилась вбитая в камень колючая мачта, стал выходить, сунув руки в карманы, тощий мужчина. Он подолгу стоял возле мачты, и было решительно непонятно, что он там делает. На вечернем пути домой Макар обходил его за версту через церковь, век назад сложенную из бревен, по берегу, там, где в залив вдавался узкий каменный мыс. В храме жил их сосед. Однажды, вернувшись откуда-то мокрым, он просто собрал свои вещи и переехал сюда, и с тех пор мастерил ворота, возясь с досками на тропинке, в черной вязаной шапке, очень похожий на рыбака. Случайные люди, забредая туда, говорили:
— А можно на церковь взглянуть?
— Конечно, — отвечал им сосед. — Там открыто.
Люди шли и, крестясь, находили внутри прихожую, шкаф и закрытую дверь, за которой сквозь щель был виден алтарь в пустой пыльной комнате. Прямо была каморка с кроватью, столом и консервными банками, полными тусклого черного масла, гвоздей и окурков. Валялось тряпье, стоял примус, облупленный чайник сипел, остывая. Стучал за окном однозвучный топор.
Крестясь, выходили обратно, говорили соседу «спасибо».
— Да не за что, — отвечал тот, и люди шли к пристани по замусоренному отливом песку, мимо ржавых остатков поселка, лодочных гаражей, валунов и закрученной невероятным узлом выхлопной трубы, вкопанной, как фонарный столб, кем-то в песок. С нужного расстояния церковь оказывалась под ней целиком, так что рыжая шелудивая гайка, вздернутая на выхлопную трубу, качаясь от ветра, стучала с тупым, сразу гаснущим звуком о храм.
В то время Макар увлекался домами и просиживал вечера у соседа.
— Почему ты бываешь мокрым? — спрашивал, дуя на чай, Макар.
Тот, зажмурившись, отвечал:
— Это волны. Они приходят, и омывают тебя. Все смывают: людей, места, вещи. Порою обратно выносит обломки, порой — ничего любопытного. Понимаешь?
Макар дул на чай:
— Не совсем. А их кто поднимает, те волны?
— Как кто? Время, конечно.
— Такая тяжелая туша?..
— Тяжелей, чем поселок. Иди-ка домой, — говорил, улыбаясь, сосед.
Однажды мальчик вернулся лишь утром. Отец тихо поскрипывал, сидя на стуле, а потом что-то щелкнуло, словно дерево на морозе.
— Прости, папа, — с порога сказал Макар.
Отец тяжело посмотрел на него, а потом — на кровать, где лежало ничком что-то жалкое, и промолвил одними губами:
— Это он убил. Что же.
В окно было видно пригорок и мачту. Мужчина, сунув руки в карманы, стоял на пригорке, словно открытка под тусклым стеклом. По стеклу текли капли. Макар убежал.
Когда он вернулся, отец точно так же горбился за столом. На кровати ничего не лежало. Напротив отца сидел тот мужчина. Между ними стояла вазочка с бледно-салатовым драже. Мужчина протягивал руку, брал молча шарик, жевал. На Макара они не взглянули. Он медленно вышел и принялся размышлять о волнах.

В тот день Макар размышлял о волнах.
Отец его переехал сюда спасаться лет пятнадцать назад. Он женился на немного юродивой девушке и отгородился женой от мира. Жили они на втором этаже барачного дома. Когда появился на свет Макар, стена между миром и папой еще подросла; тот будто заснул под двумя одеялами. В доме всегда пахло рыбой, и мать с отцом плавали по нему, словно рыбы. Мама клала сумасшедшие руки на плечи отца — тот сидел посередине просторной комнаты — и дула ему в затылок. Ветер колыхал занавески. С улицы не доносилось ни звука.
Подросший Макар стал гулять. Ему нравились яркие краски: серые, сочные камни, красные листья и белый мох — куда ярче засиженных мухами желтушных картинок юга в какой-то книжке. Гулял он кругами, заходя, как взрослел, все дальше на запад: на востоке мешал залив. О расстояниях он судил лишь по голоду и усталости, с которыми возвращался домой. Однажды в лесу он пожарил себе грибы — и не заметил, как далеко забрел. Вернулся лишь к вечеру, когда было уже темно. На задворках поселка, в руинах непонятного здания, где устроили свалку, возился, выгружая из тачки что-то громоздкое, их сосед по бараку. Макар подошел. Он тогда размышлял о земле, и поэтому:
— Ты хоронишь свой шкафчик? — спросил он соседа.
Сосед подставил жилистое лицо свету фонаря и зажмурился. Открыв глаза, дружелюбно ответил:
— Нет, Макар, в землю он не уйдет. Растащат. Любопытно мне просто, приятно, знаешь ли, выяснять, что другим от тебя, от вещей твоих надо. Вчера, вон, завитушку от тумбочки открутили. Я ее не замечал отродясь. А кому-то она приглянулась. Забавно.
И продолжил ворочать шкаф, стуча дверцами.
Макар же вернулся к себе. Дома его простили. Мать дула отцу в затылок, отец говорил:
— Кроме тебя, мне никто совершенно не нужен… меня больше ни на кого не хватит, кроме тебя.
А Макар все гулял. На пригорок, где высилась вбитая в камень колючая мачта, стал выходить, сунув руки в карманы, тощий мужчина. Он подолгу стоял возле мачты, и было решительно непонятно, что он там делает. На вечернем пути домой Макар обходил его за версту через церковь, век назад сложенную из бревен, по берегу, там, где в залив вдавался узкий каменный мыс. В храме жил их сосед. Однажды, вернувшись откуда-то мокрым, он просто собрал свои вещи и переехал сюда, и с тех пор мастерил ворота, возясь с досками на тропинке, в черной вязаной шапке, очень похожий на рыбака. Случайные люди, забредая туда, говорили:
— А можно на церковь взглянуть?
— Конечно, — отвечал им сосед. — Там открыто.
Люди шли и, крестясь, находили внутри прихожую, шкаф и закрытую дверь, за которой сквозь щель был виден алтарь в пустой пыльной комнате. Прямо была каморка с кроватью, столом и консервными банками, полными тусклого черного масла, гвоздей и окурков. Валялось тряпье, стоял примус, облупленный чайник сипел, остывая. Стучал за окном однозвучный топор.
Крестясь, выходили обратно, говорили соседу «спасибо».
— Да не за что, — отвечал тот, и люди шли к пристани по замусоренному отливом песку, мимо ржавых остатков поселка, лодочных гаражей, валунов и закрученной невероятным узлом выхлопной трубы, вкопанной, как фонарный столб, кем-то в песок. С нужного расстояния церковь оказывалась под ней целиком, так что рыжая шелудивая гайка, вздернутая на выхлопную трубу, качаясь от ветра, стучала с тупым, сразу гаснущим звуком о храм.
В то время Макар увлекался домами и просиживал вечера у соседа.
— Почему ты бываешь мокрым? — спрашивал, дуя на чай, Макар.
Тот, зажмурившись, отвечал:
— Это волны. Они приходят, и омывают тебя. Все смывают: людей, места, вещи. Порою обратно выносит обломки, порой — ничего любопытного. Понимаешь?
Макар дул на чай:
— Не совсем. А их кто поднимает, те волны?
— Как кто? Время, конечно.
— Такая тяжелая туша?..
— Тяжелей, чем поселок. Иди-ка домой, — говорил, улыбаясь, сосед.
Однажды мальчик вернулся лишь утром. Отец тихо поскрипывал, сидя на стуле, а потом что-то щелкнуло, словно дерево на морозе.
— Прости, папа, — с порога сказал Макар.
Отец тяжело посмотрел на него, а потом — на кровать, где лежало ничком что-то жалкое, и промолвил одними губами:
— Это он убил. Что же.
В окно было видно пригорок и мачту. Мужчина, сунув руки в карманы, стоял на пригорке, словно открытка под тусклым стеклом. По стеклу текли капли. Макар убежал.
Когда он вернулся, отец точно так же горбился за столом. На кровати ничего не лежало. Напротив отца сидел тот мужчина. Между ними стояла вазочка с бледно-салатовым драже. Мужчина протягивал руку, брал молча шарик, жевал. На Макара они не взглянули. Он медленно вышел и принялся размышлять о волнах.

ТОЧИЛЬЩИК И ДЕНЬ

— Точу ножи, ножницы…
Максим сидел за столом на кухне, в трусах и майке, босой. Он ел дыню. Кухня выходила на просторную застекленную лоджию. Через дверь виднелось плетеное из толстых прутьев кресло-качалка. Там лежала кукла в серой шерсти. Ветерок из окна шевелил занавеску.
— Точу-у ножи, ножницы, — доносилось с улицы.
От стола отваливалась сбоку накладка. Максим подергал ее; жирная лента липла к пальцам. Он снял с холодильника бумажную коробку без крышки. Внутри погромыхивали прищепки. Максим поднял их к бортам, словно людей, ответил «ррр» еле слышному вдалеке «точу» и пошел по квартире, изображая коробкой самолет.
Он забрел в ванную, поставил коробку на раковину. Оглядел себя в зеркале, потрогал ямы на месте висков. Из прихожей послышался легкий стук: не то во входную дверь, не то прямо за ней. Максим опустил глаза, подвигал коробку. Отражение повернулось затылком и пропало за дверью. Свет погас в ванной, зажегся в прихожей. Два зеркала, висящие там и там, до бесконечности отражали друг друга.
В большой комнате стояли коробки. Присев на корточки, Максим взял толстую книгу сверху, пролистал, подошел к пустому шкафу и медленно, словно боялся промахнуться, поставил книгу туда. Вытащил из коробки стопку альбомов по живописи.
— Чтобы опрятно было, — бормотал он, работая.
В дверь постучали. Максим утер со лба пот и снял майку. Книги были сплошь старые, иногда — без обложек, многие с пятнами не то крови, не то сухофруктов.
Заполнив несколько полок, он понюхал ладони, сказал:
— Так.
И прошел в другую комнату с пианино, зеленым диваном, сложенным из плоских подушек, и детским столиком. Там он включил музыку и, подпевая Кейт Буш, изучил в окне тенистую улицу: между штакетником и задними стенками гаражей был сад, а в арыке перед забором, выплескиваясь из него на улицу, лежала куча песка, куда была воткнута лопатка.
Максим опустил руку чуть ниже пояса, подвигал ей вверх и вниз. Встрепенулся, отдернул руку. Вырезал за столом белого бумажного человечка, нарисовал ему рот и глаза, подумал, поставил на блюдце спичечный коробок, воткнув туда карандаш, привязал, накрошил бумаги. Поджег «дрова».

Три желания,
Сладкие поцелуи,
Милая Берта.

Привязанный мигом вспыхнул, ноги взлетели вверх и сгорели, огонь задержался на пояснице и довершил дело; Максим дунул в пепел, поднял ступню на стул, уперся подбородком в колено и замер, глядя сквозь стену. На кассетнике щелкнула кнопка.
Максим лег на диван, отвернулся лицом к стене.
— Не хочу!.. — послышалось с улицы, издалека, через всю квартиру, но ясно в мертвой тишине.
Максим приподнял голову. Его лицо было заспанным. На улице сказали еще что-то, не так разборчиво. Максим прошел через прихожую, где снова стучали в дверь, выглянул. В ящике прямо под окном вперемешку с пухом и прутьями разоренного гнезда валялись крошечные яичные скорлупки. Подоконник пах горячим птичьим пометом. Из-за кустов «живой изгороди» показался мальчик на трехколесном велосипеде. Он был в одних шортах. Остановившись напротив окна, мальчик прокричал:
— Не хочу!
И со скрипом покатил дальше.
Шагнув от окна, Максим толкнул кресло. Лапа куклы качалась, упав с ее живота. Это был козел с плоской мордой и единственным розовым рогом. Из прорехи в носу торчал разноцветный поролон.
— Я расставляю книжки, чтобы в доме было красиво, — бормотал Максим, возвращаясь к полкам.
Он лохматил потрепанные уголки обложек, гладил пальцами марлю на корешках, подбирал книги по размеру и цвету.
На кухне он снял с холодильника две рюмки, поставил на стол, убрав с него блюдо с дынными корками. Поправил рюмки на пустой столешнице. Достал из шкафчика над плитой банку варенья, понес за горлышко, выронил.
— Ах ты, пропасть…
Под тихую и задумчивую Кейт Буш он принес тряпку, возил в жиже, выбирая осколки. Малиновое варенье стекало по голым ногам. Кончилась еще одна кассета. Максим поежился, надел майку. В дверь постучали.
Солнце скрылось за соседний, увитый плющом дом. Максим прислонился щекой к оконному проему. Вдали стучал мяч и смеялись дети. Рядом с подъездом рос тополь. Одна из ветвей подходила близко к окну — выпрыгни и повиснешь.
— Леня! Домой! — гнусаво позвали сбоку.
Во дворе с писком носились стрижи. Тянуло жареной картошкой.

Что это — песня ветра в пустыне?
Опадает листва?
Или возвращаешься ты? —

тихо подпел Максим.
— Точу-у ножи!…
До дорожке брел человек с кругом на веревке через плечо. На другом плече он нес торбу. В ней что-то позвякивало.
Откуда-то прибежала стайка девочек. Они в два счета нарисовали мелками классики и запрыгали, пиная камушек.
Из подъезда Максима вышел крепкий старик. В руках он держал мастерок и ведро. Подхватив тачку с осколками кирпичей, старик бодро двинулся мимо живой изгороди в сторону дороги. Тачка скрипела. На углу сада, где росла елка, он обернулся и поднял над головой мастерок, улыбаясь. Максим помахал в ответ.

25.08.09.