Нищенка сидела возле скалы-фонтана с радостными мордами лошадей и чудовищ. Она была в белом, от юбки до глухого платка. Деньги она собирала во внушительную жестяную банку из-под конфет, простелив ее вырезкой с изображением Девы Марии. В руках – бормотал и хрипел приемник. «Икона» при ней была наделена третьим измерением, отчего напоминала ящик, за стеклом которого жутковато моргал румяный волоокий Христос.

Я присел рядом с ней на ступень. Гулял взглядом по любимой площади, стараясь понять – что в ней изменилось. Что-то было не так. Мальчишек с газетами и веселые тележки торговцев вытеснили равнодушные люди с кусками резины. Кусок пищал, когда его с размаху шлепали под ноги прохожих. Поодаль, как в оцеплении, подстерегал другой такой же, так что площадь оглашал непрерывный писк, но с бредовой чужеродностью этих людей я давно успел свыкнуться. Фонтан задабривали монетами – спиной через левое плечо. Кто-то бросил неловко и промахнулся, зато попал прямо в коробку нищенки. Раздался смех, и монеты полетели к ней залпом. Казалось, ее побивали игрушечными камнями, отвернувшись из вежливости. В этом тоже не было ничего необычного.

Было что-то другое. Сегодня утром я, как обычно, проснулся от звона башенных часов и лежал, отсчитывая за колоколом четверти, слушая говор соседей и хлопки дверей во дворе, пока не ударили к ранней мессе. У меня комната-колодец с высоким потолком и Мадонной Боттичелли в изголовье двуспальной кровати. Заслышав церковный колокол, я вскакиваю, босой бегу на сундук под окном, распахиваю деревянные ставни и ныряю взглядом в узкий двор, настолько глубокий, что велосипеды и стертая лестница в подвал на дне почти не видны. Со дна поднимается восхитительный горячий запах. Терракотовый двор окружают балконы с коричневыми дверями; я заглядываю к соседу двумя балконами ниже через фикусы, плетеные стулья, белье. Уходя в жару, он надевает сандалии, в дождь – берет из стойки на улице зонт. Потом, чтобы проверить, я смотрю на небо. Каждое утро выглядит с кровати пасмурным, но отсюда хорошо различим голубой платок, наброшенный поверх терракоты. И сандалии пропадают с коврика вот уже несколько недель.

Днем я иду на охоту, а по вечерам спускаюсь на площадь с фонтаном разучивать гитарные упражнения, превращаясь в божка: мне начинают подкидывать мелочь. Нищенка в белом сидит здесь всегда, и я выучил ее наизусть. Я осваиваю этот город, как новый язык, обрастая словами, знакомствами и привычками, слишком медленно, чтобы в прорехи не утекала жизнь.

Наконец, я увидел, что было не так: голуби, потеряв затертый вид обывателей на пайке с барского стола, на подбор стали белыми, гордыми, породистыми. Прочее покоилось на своих местах, и только Христос, будто в изумлении, все открывал и закрывал глаза.