«Но если Фауст идет на сделку с Мефистофелем ради счастья людей, и в конце душа его попадает в рай, то мастер думает только о себе, и, убитый Азазелло, оказывается в аду. В довольно гнусной баньке, взятой из «Преступления и наказания», с Иудиной осиной у мостика, на которой так и тянет повеситься. В качестве вечного наказания, вечного напоминания о своем грехе, он получает реторту, а в ней мечту средневековых чернокнижников – гомункула, то есть в буквальном переводе с латыни – «человечка». Поскольку Богочеловека Господа Иисуса Христа он вслед за бесом пытался изобразить обычным человеком».

Цитаты здесь и потом отсюда: digest.subscribe.ru/woman/interv/n416550468.html

Я тоже всегда предполагал, что коротать вечность в засаленном халате, перебирая листы изрядно поднадоевшей уже в первые 500 лет рукописи:), это сродни аду, хотя бы в его принципе — постоянно находиться в состоянии воздаяния за свои деяния, буквально пялиться в свою остывшую давно рукопись. Да и Маргарита в качестве спутницы навечно вариант сомнительный. А почему всего этого упорно не замечают почитатели, я бы сказал, фанатики романа «Мастер и Маргарита»? Дело здесь отнюдь не в критике самого романа, он замечателен безусловно, а в том, что он, со всей вероятностью, понят неверно, а лучше сказать, сначала просто не понят, потому что в запоздавшие читатели роману достались практически безбожники, но которым как скрытым реакционерам и любителям тайной свободы всегда было очень приятно попрание в романе бездарного быта филистеров, что «совок» подлежит уязвлению и унижению.

И гений писателя сыграл над ними злую шутку, да и над самим писателем — его никто не понял, зато читатели не заметили даже, как под очарованием мести очевидному злу советского бытия они легко перешли на сторону зла куда большего, тайного, перейдя грань между добром и злом, даже не подумав о ней, не говоря уже о том, чтобы выбирать меж ними. Им пришлось пройти через это и самостоятельно, уже вне повсеместной живой христанской культуры, дорастать до понимания этой проблемы и решать это для себя действием. Или не дорастать, как мы это видим сегодня в тяготении молодых людей к мистическому ширпотребу наравне с «Мастером и Маргаритой». Но это не вина романа и не заслуга дьявола. Можно спокойно отнести это к фактам недоразвитости, коих в любое время предостаточно.

Мне бесконечно жаль Булгакова. Это практически «письма мертвого человека», которые позднее, когда православный уклад в масштабах страны будет полностью уничтожен, а народ изнасилован, уже нельзя понять физически — это можно понять, только переживая нечто подобное, а большинство из нас не пережили повсеместного крушения основ одухотворенной жизни (развал Союза я не отношу к подобным трагедиям, уж не взыщите). «Роман о дьяволе», как его называл Михаил Афанасьевич, это акт его одинокой личной борьбы один на один с тем, что обстояло его в стране в то время, борьбы с ложью «строительства новой жизни», что он прямо понимал как дьявольщину и в ранней прозе («Дьяволиада»), это понимание человека из поколения, для которого дьявол был страшной реальностью, а не символом, как сейчас часто и глупо представляют опыт этих людей — весь этот опыт потомки просто не поняли, увлекшись борьбой с современным им бытом «совка», но уже лишенные булгаковского глубокого мистического понимания «недолжного», великой подмены Истины Христа ложью его вечного антагониста, которую люди приняли, потому что «надо ведь как-то жить». Но для Булгакова, подозреваю, жизнь не императивна по отношению к стоящему перед ним выбору.  Просто перед поздними читателями он уже не стоял — так.

Из дневников писателя: «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно Его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены. А сову эту я разъясню…» Для Михаила Афанасьевича, сына профессора сравнительного богословия, смысл изображенной в «Безбожнике» совы был очевиден: эта нечистая, с библейской точки зрения, птица – один из древнейших символов дьявола. …Гёте описывает встречу Фауста с Мефистофелем. Их диалог становится эпиграфом и ключом к роману Булгакова, призванному развенчать дьявола. Воландом называет себя Мефистофель. Правда, всего однажды, в Вальпургиеву ночь, требуя от нечисти дорогу: «Дворянин Воланд идет!» В русском же переводе «Фауста» это имя вообще встречается только в опере».

Михаил Афанасьевич начинает с «Послания «евангелисту» Демьяну Бедному». Это ответ на возмутившую даже Есенина, беспрецедентную, по наглости антихристианскую агитку Бедного (в романе он станет Бездомным), опубликованную в «Правде» в апреле того же 25 года под названием «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна». Эту Булгаковскую статью вместе с «Собачьим сердцем» и дневниками отнимут при обыске, и только через два года вернут. В 28-м он напишет первый вариант романа и почти сразу по завершении отправит его в печку: ему кажется, что это все еще разросшаяся статья, которую, к тому же, все равно нельзя издать».

«Не имея возможности прямо выражать мысли, автор все время, с помощью аллюзий, отсылает читателя к классике, к писателям–христианам: Гете, Гофману, Гоголю, Лескову, Соловьеву и, конечно, Достоевскому. К «Бесам», к разговору Ивана Карамазова с чертом, к иллюзионисту из «Подростка», отрывавшему головы на публике и приставлявшему их обратно.

«Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. – Снова пишет он жене. – Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я прав в «Мастере и Маргарите»! Ты понимаешь, чего стоит это сознание – я прав!»

Подобно Фаусту, призывающему беса: «Явись! Явись! Пусть это жизни стоит!», бывший музейный работник, переводчик и историк, а ныне пациент профессора Стравинского из 118 палаты, то есть мастер, тоже жаждет встречи с сатаной. «Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! – говорит он Бездомному. – Клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!» Иными словами, за эту встречу он отдал бы все, включая последнюю свободу и возможность общаться с соседями, поскольку именно этими свойствами обладают нянечкины ключи».

Сатане важно убедить людей в том, что миром правит только он, а Иисус Христос не Существует – когда-то там существовал, но никого не спас, хотя и был хорошим человеком.

Дьявольская ложь, опутавшая Россию своими щупальцами, как спрут, вползающий в окно мастера. И на естественный вопрос, где же все-таки истина, Булгаков прямо отвечает: «в Мастере и Маргарите» ее нет, но найти ее все-таки можно». Раз есть подделка, так есть и подлинник. «Всесильный» и «всемогущий» мессир не имеет ни малейшей власти над добрыми и верующими людьми – над нянечкой Ксенией Никитичной, над профессором Стравинским и всеми его сотрудниками».

То есть не голодаем, значит жизнь вроде в норме — это и есть тонкое отъединение сознания людей от Правды как источника жизни. Именно поэтому Булгаков так издевается над социалистическим бытом — не потому что он уродлив сам по себе (и при царе достаточно было уродства), а потому что переживает успокоение людей, лишенных Христа, но накормленных, — как предательство за чечевичную похлебку. Вопрос лишения веры принципиально важен, это не вопрос об экуменизме и о том, что есть и другие религии, вполне себе приличные. В России было православие, и оно как уклад народной жизни было уничтожено и уже никогда не будет восстановлено, потому что нельзя вернуться в прошлое, уже выросли и умерли поколения людей без веры. Булгаков как человек православный чётко понимал смысл этого уничтожения.

И Мастер в романе — отнюдь не отражение Булгакова, а частный случай предательства. Булгаков полной мерой хлебнул ужаса бытия 30-х — он понимает, что не избегнуть «кровавых костей в колесе» и невозможно в полноте души и духа творить в «совке», даже еще и в период репрессий (не убеждайте меня, что это был период взлета, ничего подобного не было), )но если пойти на сделку ради того, чтобы жить, как всякого предателя, писателя также ожидает невозможность иметь вознесенное бытие после сделки с дяьволом, его удел — домик мерзкого вечного Покоя (метафора полной остановки, консервации сознания), который есть, по сути, подражание «обезьяны Бога», дьявола, в его бессильной нетворческой попытке копировать, подобно всем приматам. Это «вечностью отравленный покой».

Безусловно, Булгаков тоже имел выбор и не только этот — он мог просто не поверить в окончательность победы дьявольской подмены, он мог прозревать крах дьявольских копировщиков, но, думаю, в бесконечной глубине переживаемой им трагедии  ему было не до того, он был поглощен крушением основ жизни. С другой стороны, можно сказать, что победа не досталась дьяволу, поскольку позднейшие читатели, любители тайной свободы, которые встретили роман на ура, и есть живое свидетельство, что Бог как Истина и Жизнь не заключен только в религии, которую можно уничтожить вместе с ее носителями. А то, что они были по большей части безбожниками (как я говорил в начале), было залогом их движения к познанию Доброй Истины, а там уже кому как придется. Или не придется. Это не к тому, что можно прожить и без духовной практики, но Бог не исчезает в земном бытии в отсутствие религии, — этого уже, увы, Булгаков не понимал, и в этом , как мне кажется, его слабость. Однако критиковать ее я не имею права, поскольку всегда действует принцип «Вам бы там побывать». А тот, кто прошел такое, уже не имеет склонности судить себе подобных.

Нандзед Дордже (Валерий Демин)

Иллюстрации из коллекции http://kate9alukard.wordpress.com