Ве-ра…
Она часто прикидывала, если бы имя другое, что тогда? Но другого имени ей не было. Только это, большое, почти каменное, без плавности, шероховатое.
Медленно, по-выходному ленясь, умылась, рассматривая себя в зеркале. И устроилась в солнечной кухне, не одеваясь. Кинула халат на диванчик, села на него, поджав крупные босые ноги, взяла в обе руки горячую чашку с кофе.
Книга лежала перед ней, откинув первые рваные страницы, на солнце казавшиеся еще более желтыми.
Надо бы автора посмотреть, где-то еще в серединке на полях должно быть мелко написано, вспомнила Вера. — Потом, потом…
Флейты ныли, тянули длинные звуки и тимпан сновал по бахроме их редким резким звоном.
— Девушки соткут нам полотно музыки, вышьют голосами узор старинной песни и украсят драгоценной своей красотой! — Минос отставил недопитый кубок, но забыл разжать пальцы и, дернув рукой, вылил остатки вина себе на колени. Сидящая напротив девушка фыркнула, прикрыла рот ладошкой. Сверкали камни в дешевых перстнях, блестели над краем ладони глаза.
Царь сел прямо, расставил колени. Смотрел на темное пятно, плывущее по орнаменту хитона — в хмеле оно продолжало расплываться. Нашарил на столе гроздь винограда, захватил горстью, отрывая, давя круглые ягоды, и бросил в девушку. Пока она смеясь, ловила мокрые шарики на высокой груди, подхваченной снизу узорной лентой, Минос вгрызся в истекающую соком гроздь.
— Я выпью твой сок, как из этого винограда, моя красавица. Видишь, в нем совсем нет семечек. Одна лишь сладость. Как тебя зовут, озорница?
— Левканоя, повелитель, — собеседница приподняла подол туники, проверяя, не закатились ли ягоды к загорелым ногам.
— Лефф-канн… О боги… Левк-анн… Будешь сегодня — Изюм. Нет, слишком сочна. Будешь без имени. Иди сюда, ты!
Левканоя опустила подол, встала и плавно ступая новыми сандалиями, обошла стол. Остановилась, ожидая приказа.
Царь сгреб в кулак мокрый от вина подол хитона, кивнул:
— Иди, ближе. Услади своего повелителя, дева.
Колыхалось перед глазами полотно музыки, вились бесконечные звуки, огонь светильников мазал колено и рассыпанные по согнутой спине темные волосы рабыни. Минос смотрел перед собой, иногда морщился, встряхивал большой головой и щурил глаза. Рабыни плели танец поверх музыки, водорослями изгибали руки и шеи. Он двинул коленом, оттолкнул от себя голову:
— Я… иду в спальню. Только выпью. Будь там, покажут. Кто подарил тебя? Когда?
— Капитан корабля, мой повелитель. Сегодня утром. Купил для тебя в Греции.
— Хорошо. Иди. П-покажут, где купальня
Рабыня поклонилась и пошла к выходу, рукой вытирая рот.
Зазвонил мобильный и Вера резко отодвинула книгу. Плеснул кофе из задетой чашки.
— Да?
— Все еще злишься?
— Нет.
— Как мало слов.
— Жалею.
— Меня?
— Нет, слов на тебя.
За окном прогудел самолет, вылетел из левого угла, сверкнул задранным носом и пошел по диагонали вправо, за раму, в большое небо.
— Ну, что ты молчишь?
— Прости, занята.
— У тебя же выходной! Вера, Ве-руш-ка… Ну, прости дурака. Ты умница, взрослая, мы же обещали друг на друга не давить! Вот и… Она же просто студентка. Сту-дент-ка! Хочешь приеду?
— Я занята.
— Чем?
— Книгу читаю.
Она нажала кнопку. И не убирала палец, пока экран не погас. Отнесла телефон в комнату, бросила на постель и снова ушла в светлую, горячую кухню
Левканоя лежала на спине, сомкнув ноги, — одно колено чуть согнуто. Как учила старая гетера, дергая больно то за руки, то за волосы, приговаривая:
— Даже сойдя с осла, ты должна иметь вид невинный и робкий, — даже если тело твое не помнит, что такое одежда, и с твоей постели вставали один за другим десяток гоплитов. Но тот, кто придет следом и увидит тебя — робкую и в страхе, должен увидеть и то, что можешь дать. Пусть тело само говорит…
И снова дергала руку, выворачивая по парчовым подушкам, сухими ладонями стискивала колени, показывая, — если одно чуть выше другого, то под руном видно розовое, секретно от мужчин натертое по краешкам киноварью:
— Сама не придумывай! До тебя были, состарились, умерли, и после тебя будут. Сперва выучи то, что не требует сердца. Потом станешь думать и делать. Если позволено будет выжить.
…Минос гремел в каменном коридоре, пел, путая слова. Вошел вслед за черным рабом и уставился на обнаженную рабыню, на темные волосы, раскиданные вокруг лица. Задел негра, идя к ложу, заскакали по стенам отсветы факела и фрески ожили, переплетая мужские и женские тела. Огонёчки пробежали по граненым бусинам пояска поперек смуглого живота лежащей.
Он хмыкнул, сдирая хитон, и рухнул на мягкое тело. Левканоя выгнулась навстречу, закрывая глаза, сделала меж бровей складочку страдания и рот округлила ожиданием наслаждения. Учили.
Факел кивал огнем, дергал полумрак и мокрая мужская спина становилась красной, будто облитой кровью.
— Я силен, — говорил царь, хрипло дыша в маленькое ухо. Позвоночник его извивался темной сороконожкой. Чмокала в духоте комнаты мокрая кожа, прилипая, отрываясь. Статуей стоял черный раб. И только держащая факел рука со вздутыми мускулами, подрагивала в такт звукам, которые все убыстрялись. И…
В наступившей тишине приползла из коридора слабой змеей музыка пиршества. Звериный рык Миноса раздавил ее, обрушил на Левканою напряженное мужское тело. Утихая, был подхвачен женским криком. Заметался по углам свет факела.
Минос сполз с бьющейся рабыни и, глядя на расползающийся у ее бедер комок пауков, мохнатых многоножек и схожих с бычьими жилами ядовитых змеек, стукнул кулаком по тусклой парче подушек.
— Эфеб, уберешь ее. Проклятая Пасифая, с ее проклятым проклятьем! Бабы!
Он отвернулся от затихающей в предсмертных конвульсиях рабыни, чтобы не смотреть на тварей, кусающих бедра и руки, на опухающее лицо. Покачал головой:
— А такая была. Сочная…
Шел по коридору, свесив тяжелые кулаки. Смотрел, не мигая, на рвущийся к потолку свет — от одного факела к другому. Остановился у лестницы. За спиной уже еле слышна возня: черный раб привычно завернул тело в одно из покрывал, понес по узкой лестнице на задний двор. Там — на коня и за городскую стену. Похоронят, где всех, прежних.
Минос не думал о том, сколько их. Рабыни. Ощутив боль в лице, разжал стиснутые челюсти. И поднес к глазам ладони, пытаясь разглядеть вмятины от ногтей. Рабыни… Посмотрел вверх, на узкую спираль лестницы.
…Но есть еще Пасифая. И нет наследника.
Он прошел под факелом, капнуло на плечо горячее масло. Стал подниматься по лестнице.
Вера отодвинула пустую чашку. Погладила желтые страницы, прижала крепче ладонью: пусть привыкнет, лежит, не закрываясь. Солнце грело кожу. А в спальне полумрак. Вещи раскиданы, устала вчера очень.
Над неубранной постелью она подержала в руках смятые колготки и выронила.
Одна, телефон отключен. Через зеркало на нее смотрела рослая, с хорошей фигурой, женщина. Подняла руки, подобрала длинные волосы — темной короной. И прогнулась медленно, отводя в сторону вытянутый носок, поднимая лицо. Танцуя, улыбалась зазывно и смущенно, как если бы перед ней — хмельной Минос в залитом вином хитоне. Сверкнули в зеркале граненые камни по смуглому животу, чеканный браслет на щиколотке. Сколько было подаренной девушке? Пятнадцать? Шестнадцать? Еще меньше?
Вздохнула, отпустила волосы и они потекли по голой спине. Ее дочь уже старше, чем эти девчонки, умиравшие под царем.
Вера обхватила локти, покрытые мурашками, солнце ждало ее в кухне, а тут, за толстыми шторами — зябко, и сразу понятно, внизу — речная осень и грязь.
Солнце и книга без обложки. В ней сейчас ночь.
Теплой тканью, мягкой, облепившей лицо и шею, — черная ночь. Смотрит ночь в узкое окно, прорубленное в спальне царицы. Черными глазами с красными зрачками факельных огней смотрит — в темные глаза высокой женщины, с волос которой сползло покрывало из египетского виссона и щекочет мокрую шею.
Снизу, из-под полотна мрака, — женский крик. Прошил иглой, сверкнул, затих.
— Что царь? — спросила Пасифая, не поворачиваясь.
— Ушел с пира. В опочивальню.
— Один?
Молчит черная, горячим сном дышащая ночь за окном. Молчит за спиной черная рабыня. Пасифая подняла руки, больно стиснула грудь. Дышала хрипло, тяжело. Ее муж. Тот, что давно берет вместо нее рабынь. Так пусть теперь любит их, извергая вместе с семенем ядовитых гадов. Он — царь. И ему — царские проклятья. Потому что она, царственная супруга, дочь Гелиоса, не вынесла измен. А рабыни, что ж, их много.
Метнулся огонек на изогнутом носике светильника. Заплясал, становясь на цыпочки, будто хотел улететь. Но привязан маслом, без него, чистого, желтого, стоящего заплаченного золота, не улетит далеко. Умрет в темноте ночи.
Закачались тяжелые занавеси.
Вошедший Минос сел в плетеное кресло, покрытое узорным покрывалом. Рабыня опустила голову, замелькала иголка в черных пальцах.
— Скоро я принесу в жертву белого быка. Того, что прислан мне Посейдоном. Может быть это что-то изменит, а, Пасифая?
— Разве ты не убил его? Ведь жертвоприношение состоялось три луны назад.
— А ты смогла бы убить его? Ты видела, как выходил он из моря и солнце зажигало концы его рогов. Как сверкала его белая шкура… Нет, жена, он жив. Я отослал его в горы. Но что-то все идет не так. Боги разгневались и пришла пора искупить вину. Бык пасется на лучшем лугу за Священным лесом, отдыхая с дороги. Я хочу, чтобы шерсть его снова лоснилась и блестела. А ты не хочешь снять проклятие с меня?
— Я?
Пасифая стояла посреди комнаты, придерживая рукой покрывало на волосах. Рассмеялась. Откинула с плеч прозрачную ткань. И стала вынимать заколки, держащие ткань одеяния. Тонкий шелк волнами ложился к ногам.
— Посмотри, муж мой. Посмотри, пока еще не погас огонь, на мое тело. Время идет, да. Мне не вернуться туда, в степи и горы Колхиды, откуда ты забрал меня. Но я твоя жена и я красива. А ты отшвырнул, поставил ниже девчонок, еле отмытых и ничего не умеющих, глупо хихикающих, а как же — сам повелитель Крита, великий Минос, одаривает их счастьем! Так пусть же смех надо мной будет для каждой последней радостью. А наградой за счастье — смерть!
Минос встал, ногой отбросил легкое кресло.
— Ты, женщина, смеешь указывать мне, мужчине и повелителю, с кем провести ночь? Ты и твоя сестра Кирка — ведьма, собирающая животных для своего услаждения, чего вы добились? Чрево твое не носит ребенка, а нутро забыло, что такое мужчина. Или тебе приводят мальчиков? Неира! Сюда приходят мужчины?
Из темного угла блеснули глаза рабыни.
— Нет, господин, никогда. Смилуйтесь.
— Выбирай, что лучше, старая головешка, умереть, защищая свою госпожу или сказать правду царю?
— Оставь старуху. Она не солгала. Я слишком высоко стою, чтоб услаждать телом юнцов не царского рода.
Они стояли напротив, одного роста, подав вперед лица, и взгляды летели, будто камни из пращи. Неира сидела на корточках, вжимаясь в стену.
Глаза отвели одновременно, разжали кулаки. Минос уже из двери обернулся, покачал головой:
— Мы оба в ловушке, Пасифая. Уступи. Сними проклятье и, может быть, все будет хорошо.
— Я уступала тебе, Минос. Бессчетно.
— Ну, как знаешь. Я достаточно богат, чтоб рабынь приводили ко мне каждую ночь. А ты скоро высохнешь и скорчишься, как старая олива жарким летом. Мой тебе совет, признай, что я выше. И снимите проклятье с меня, чертовы ведьмы…
Закачались тяжелые занавеси, погнали по душной комнате ветерок.
Пасифая шевельнулась, вытерла пот со лба.
— Неира, помоги мне одеться.
Старая нянька заколола ткань на круглых плечах, поправила складки на высокой груди. Затянула жесткий поясок с золотыми пряжками.
— Подай плащ. И пусть оседлают кобылу. Найди Дедала, он едет со мной.
— Ночь на дворе, царица!
— Молчи. Делай.
Затенькал с переливами дверной звонок. Вера подняла голову, привыкая к тому, что вокруг день и за окном — самолеты. Накинула халат и, туго затянув пояс, расправила плечи, подняла подбородок. Не глядя в глазок, распахнула входную дверь.
— Что?
Под ее взглядом цыганка отступила и оглянулась, на всякий случай проверяя, свободна ли лестница.
— У нас тут курточки, красавица, может купишь? Кожаные, хорошие и недорого.
— А сандал, золотые ожерелья? Кипрское вино? Я пожалуй, возьму бочонок.
Цыганка поспешно улыбнулась, показав нехватку зубов сбоку, и отступила к лестнице.
— И флаконов для масла, стеклянных. Цветных. Сейчас позову раба, он заберет. Ну?
Вера обернулась и крикнула в пустоту квартиры:
— Эфеб, неси корзину и кошелек!
И рассмеялась вслед дробному топоту.
Вернулась в кухню, развязывая на ходу пояс халата, бросила его в коридоре. Встав на цыпочки, достала из шкафчика бутылку с узким горлом и запыленной пробкой. Хотели вместе, но раз уж так…
Села, перелистнула страницу, взялась за стекло высокого старинного бокала. Один остался. Мама когда-то говорила: нельзя пить из одного, — к одиночеству.
Вино было терпкое, темно-красное и сушило губы.
Темный луг уходил вверх от зубчатых кустов на опушке. Под луной поблескивали слезы росы. Сонно за спинами всадников шептались птицы в лесу, там, где у статуи Афродиты на маленькой поляне мраморная поилка большим круглым камнем с ямкой. Проезжая, Пасифая бросила к ногам богини охапку цветов. С лошади не сошла, и Дедал, ехавший рядом, зевая и кутаясь в плащ, покачал головой. Царица сказала сухо:
— У меня свои счеты с любовью, мастер.
Он промолчал в ответ.
Лошади пофыркивали. Наклоняя головы, ухватывали губами верхушки травы.
— Где он? Ты его видишь? — и схватилась за локоть Дедала горячими пальцами.
Бык вышел сбоку, почти рядом. Вырастал, заслоняя звезды. Опускалась большая голова, лунный свет пробегал по отполированным рогам, круглился мощный загривок. Вот переступил и прокатились под матово-белой шкурой волны мышц. Рокотала от тяжкого шага земля.
Пасифая соскользнула с лошади, пошла, собирая подолом росу. Сильнее запахли разбуженные шагами полевые цветы.
Дедал смотрел, намотав на руку поводья царской кобылы.
Услышав шаги, бык поднял голову. Раздулись широкие ноздри. Фыркнул, выпустив две струи мерцающего в темноте пара.
Пасифая подняла руку, плащ соскользнул до плеча, засверкала драгоценная фибула. Глухо стукнул в траве приготовленный ею нож. Поднимать не стала. На фоне белого, огромного, как стена, бока, рука ее темнела веткой плюща. Бык повернул голову и посмотрел на женщину. Рука легла на мокрую шерсть, пахнущую ночной травой. Он прянул ухом, остановил мерное движение челюстей. Пасифая, ведя ладонью по шкуре, встала перед мордой зверя.
— Ты силен и могуч, подарок Посейдона земному царю. Царственный зверь с белой шкурой, рога твои остры, и на концах их луна и солнце. Кто твои отец и мать? Скажи, великан, был ты зачат и лежал ли во чреве? Пришел ли ты в этот мир, упав к ногам матери-коровы? Или и рожден был божественно? Ведь ты вышел из моря.
Бык слушал, мерно дыша; теплый воздух дыхания трогал лицо женщины, как пух тополей по весне.
Дедал застыл на лошади, прислушиваясь к словам.
— Ты должен был умереть, но мой муж, одержимый всеми видами жадности — к славе, женщинам и деньгам, решил, что ты — его богатство. И не позволил тебе вернуться в небесную обитель. Послал на дальние пастбища.
Она отняла руку от морды и пошла по траве, вдоль бока-стены, перебирая пальцами росную шерсть.
— Я вижу, твоя мужская стать поистине царственна, Белый Бык. Там, в горах, нашел ли ты женщину, достойную тебя? Или ты, как и я, считаешь — негоже мешать кровь с грязью?
Хлестнул упругий хвост с копной белых шерстин на конце, и Пасифая засмеялась, приложив руку к ушибленному бедру.
— Я задаю много вопросов? Ну что ж, мой царственный Бык, пасись. Пусть трава этого луга будет сладкой в три твоих последних дня на земле Крита. Прощай.
Обратно ехали молча, осторожно ведя лошадей узкой лесной тропой. Когда за деревьями луна осветила мраморные плечи Афродиты, Дедал придержал коня.
— Царица, сойди, поклонись богине. Смотри, она ждет.
— Я тоже ждала, — ровным голосом сказала Пасифая, — и просила. Но Афродита осталась глуха к моим слезам. Как камень. Может быть, так и есть.
Они миновали статую. И только птица на краю камня-поилки проснулась и цвикнула испуганно, увидев, как блеснули глаза Афродиты вслед всадникам.
Свет за окном уходил и пролетающие слева направо самолеты помигивали огоньками. Вера, устав напрягать глаза, потянулась и встала. Ходила по кухне, нося в глазах темный лес, слезы росы на траве, бесконечную спину быка, мраморные плечи лесной богини. У темного окна провожала взглядом маленькие зеленые и красные огни, смотрела на желтые квадратики окон с начинкой из телевизоров, людей, горшков с цветами. Разыскала пачку сигарет и, включив свет, снова села, подперев подбородок руками.
Неира ждала у калитки, скрыв полой плаща маленький светильник. Пасифая кивнула Дедалу и пошла ко входу, но вдруг вскрикнула, оседая на землю. Упала, раскинув руки. Дедал кинулся обратно. Вдвоем подняли и повели обвисавшую женщину к лестнице в покои. Нянька поднывала испуганно, складывала пальцы охранными знаками и косилась на пряди русых волос, прилипшие к потному лбу мастера.
В спальне они уложили Пасифаю на ложе, и старуха, стащив с нее промокшие сандалии, побежала готовить отвар. Дедал стоял на коленях, всматривался в лицо, цветом сейчас такое же, как у богини в лесу.
Во дворце было тихо. Кто не смог одолеть ступеней пиршественного зала, свалились там, где их победило вино. Лишь воины стояли на своих местах, глядя в темноту. И те двое, что охраняли двери в покои царицы, не моргнули и глазом, не повернули головы, пока бегала мимо старая рабыня.
— Дедал… — шепот Пасифаи коснулся уха мастера, — ты здесь?
— Да, царица.
— Пока нет Неиры, обещай мне мастер, обещай, что поможешь.
— Да.
— Завтра, Дедал, я пошлю за тобой. А до того времени подумай. Я, царица, избрала себе мужчину. Нет-нет, не ты, кровь твоя не годится. Афродита отомстила мне, но я не ропщу, потому что выбор ее прекрасен. Иди спать, мастер. А завтра поможешь мне сделать так, чтобы меня полюбил Белый Бык.
— Царица…
— Ты мне перечишь?
— Нет.
— Иди. Времени мало, два дня. И всего одна ночь, последняя перед жертвоприношением. Я…
Она схватила его руку, прижала к своей груди. И мастер услышал, как сердце женщины сокрушает ее изнутри, грохоча, как шаги быка по земле Крита.
— Ты чувствуешь? Или я сделаю это, или умру.
— Да, царица. Я выполню все. И ты не умрешь.
Она отпустила его руку, прикрыла ладонью глаза.
— Иди. Не смотри на меня. А если все-таки умру, приноси жертвы Афродите и проси за меня, сколько сможешь. Скажи ей, царица Пасифая поняла ее силу.
Мастер поднялся и вышел, придержав занавесь для старой рабыни. Неира сменила его у ложа, поднося к губам Пасифаи бронзовый кубок, пахнущий травами.
— Неира, если со мной что-нибудь… Пошли гонца к сестре моей Кирке… Пусть сделает зелье. Снимет заклятье с царя.
— Поспи, царица. Ты устала, озябла. Выпей, поспи. Я буду здесь, с тобой.
— Нет. Я засну одна. Закрой двери плотнее, когда уйдешь.
Рабыня кивнула и снова поднесла к губам Пасифаи отвар. Бормотала непонятные слова. Следила, как пьет маленькими глотками, отдыхая и морщась.. Уходя, оглянулась на царицу и заторопилась, зашептала быстрее, отвернулась, — не видеть, как выгибается женщина, стискивая бедрами сложенные руки…
— Как! Что это? — Вера вскочила, глядя на книжку, распластавшую желтые крылья страниц. Вместо следующих листов из корешка торчали неровные края внутренних полей.
Потом смех ее стукнулся о плафон и улетел в черный коридор, в раскрытые двери спальни. Она смеялась громко, вытирая пальцем мокрые уголки глаз. Чтоб не расплакаться совсем.
— Это же книга! Просто старая книжка, обложки даже нет! Дурацкие какие-то мифы древние. Ну, нету куска, ладно. Ну и…
Она схватила книгу и стала листать прочитанные страницы. Ну, где же, ведь положено так — на одной или двух, мелко, совсем крошечными буквами — автор, название… Нету! Снова раскрыла книгу и, стараясь не читать после вырванных страниц, сверила номера.
— Шестнадцать! Восемь листов вырвано! Да что за…
С трудом различая стол через мгновенные слезы, допила вино. Размахнулась и швырнула узкое витое стекло в стенку над раковиной. Брызнули осколки, отсвечивая винной сукровицей.
Села. Прямо, как школьница, только голая и заплаканная, шмыгая носом. Шептала себе:
— Спокойно, ты же взрослая тетка. Ну? Не смей реветь! Сейчас дочитаешь и спокойно представишь себе, что там было, на этих восьми листах.
Сказала о восьми и почувствовала, как стали кривиться губы. Надо в отпуск, устала-устала-устала, нервы-нервы, нервы-ы-ы-ы-ы…
— Или вообще не читай, — подсказала себе.
Сунула ноги в тапочки, чтоб не ходить по стеклам. В черном рту спальни упала на неубранную постель, вздрогнув от холода простыней. Стиснула между колен сомкнутые ладони. И увидела краем глаза, как мелькнула в дверях, всколыхнув тяжелую ткань, старая рабыня.
Вера прикусила губу, задышала часто, согнулась, зажимая ребрами грохочущее сердце. О, мой царственный Бык, я несу наказанье любовью. Никого не приблизив, и всех отвергая, Афродиту обидела я. И теперь все мое — не мое. Все — тебе. Мои узкие ступни, и длинные ноги. Мои бедра и пламя, что сжигает руно. Мой живот, слишком гладкий, детей не носивший. И высокая грудь. Как мне быть, Афродита? Тебе покоряюсь, ты мне силу свою показала. Дай же милость, яви, о, богиня. За мучения женские — женского счастья! Дай! И можешь убить…
Теплый ветер, пахнущий зрелой травой, пролетел по комнате, тронул мокрый лоб и мелко дрожащие плечи.
— Полной мерой, бесстрашная, — шепнул женский голос с насмешливой лаской. И, пройдя сквозь черное стекло, влился древним вином в осенний остылый воздух.
Вера полежала, дыша медленнее, расслабляя согретые руки и плечи. Спустила ноги с кровати. Нащупав гребень, тщательно расчесала длинные волосы, заколола их высоко, темной короной. Пошла в кухню, улыбнувшись мысли, что весь день только и бегает голышом по квартире. Шепотом сказала:
— Да это мой лучший выходной!
Открыв дверь кладовочки, порылась на полке, залезая по самое плечо обнаженной рукой, и вытащила, цепляя кожаным ремешком, потертый бинокль, от деда еще.
В кухне положила его на стол. Открыла несколько последних страниц.
Пасифая стояла на макушке холма. Ветер, разрисовав синеву плоского моря, прилетел к ней; играл складками оранжевого хитона, трепал волосы. Она положила руку на круглый живот и, ощутив шевеление, погладила.
Будто сквозь зеленую прибрежную воду, вспоминала, как разворачивал перед ней Дедал свиток с чертежами, в которых она ничего не понимала, а только кивала, веря мастеру, горя нетерпением. Как в последнюю ночь перед закланием они привезли на луг пустую внутри деревянную корову, обшитую лоснящейся шкурой. И, как, держа в руках склянку с мазью, она собралась потребовать, чтоб все ушли, отвернулись, не смотрели, но не успела, потому что — последняя ночь. Все неважно.
И слушала грохочущую поступь быка, жалея, что не сможет обнять его шею руками. Но смогла, после. И под самое утро, ее, мокрую, перемазанную зеленью сочной травы и собственной кровью, Неира оторвала от любимого, усадила в носилки. А днем, вымытая, умащенная благовониями, она сама взяла в руки жреческий нож. И перед тем, как потекла красная кровь по белоснежной шкуре, поцеловала быка в шелковую шерсть у обоих глаз.
К ночи, вместе с Дедалом, который, получив за работу тяжелый кошель с золотыми монетами, купил себе новый плащ и украсил сандалии золотыми пряжками, отправилась к Афродите. Богиня милостиво приняла жертву. И выслушала обещание снять заклятие с Миноса.
…Придерживая большой живот, Пасифая стала спускаться навстречу ждущему ее воину, который подставил царице руку и придерживал за талию на поворотах тропы.
Вера закрыла книгу. Тонкая, с пожелтевшими страницами, та лежала перед ней. А вокруг — кухня, полотенце на крючке, плита со следами убежавшего кофе. Завтра — на работу. Надо бы телефон включить. Ах, да!
Она взяла бинокль и подошла к окну. Навела на желтые квадратики окон соседнего дома, смотрела странички чужих жизней без начала и конца. И, этажом выше, почти напротив, натолкнулась взглядом на неподвижную фигуру в таком же кухонном окне. Худой, узкие плечи, рубашка навыпуск. И лицо, закрытое биноклем.
Рубашка… Вера провела рукой по груди. И — отвела занавеску. Стоящий напротив отнял от лица бинокль. Оказался молод и слегка лопоух. Нерешительно помахал рукой, схватил бинокль, прижал к глазам и застыл. Она помахала в ответ. Лопоухий что-то изобразил руками, убежал. Вернулся, оттащил в сторону занавеску и прижал к стеклу лист бумаги с большими черными каракулями.
ПОЗВОНИ МНЕ, А? — прочитала Вера после цепочки цифр и кивнула.
Принесла телефон и наконец-то включила его, набрала номер.
— Привет.
— Привет.
— Я на тебя уже полгода смотрю, извини.
— А что ж раньше не помахал?
— Так ты занята все время. И мужчина у тебя. Девушка прибегает. Дочка, да?
— Ну да, есть такое…
Они помолчали.
— Теперь у меня есть твой номер! — похвастался лопоухий.
— Поздравляю!
— Спасибо.
Снова помолчали.
— У меня сейчас деньги кончатся, — сказала Вера.
— Давай перезвоню!
— Давай.
— Нет!
— Что?
— Ты лучше приходи ко мне в гости.
— Сейчас?
— Ну, да.
— Говори номер квартиры.
— Правда? Придешь? Сто пять! Хочешь встречу?
— Не надо, доберусь. Только оденусь.
— Да уж, не лето, оденься пожалуйста. Я жду, да?
— Жди. Нет, стой!
— Что?
Вера сжала трубку покрепче и улыбнулась, — хорошо, что деньги все не кончались:
— Знаешь, а ведь Кирка приготовила зелье, и заклятье с Миноса сняли.
— И правильно! Хорошо! Приходи, я пока сварю кофе…
— Да.
