Сергій Жадан. Ворошилоград: Роман. — Х.: Фолио, 2010. — 442 с. — (Графіті).
Новый роман Сергея Жадана особенно живо напоминает замечательный напиток, название которого вынесено во вторую половину заголовка — настоянную два-три дня в тёмном месте смесь правильной водки и правильной сгущёнки (размышлять на тему того, что продукты сейчас совсем и не продукты, а всё подделка, оставим коллегам по работе в обеденный перерыв; сказано — правильная сгущёнка, и точка). Мы не покривим душой, сказав, что это — молоко: вот и на заслуживающей доверия банке было написано: «молоко цельное, сахар», другое дело, что оно, не теряя цельности, приобретает некие иные свойства. Так и с романом «Ворошиловград»: это жизнь, но в настолько сгущённом и не тем, чем ожидалось, разбавленном виде, что получается тот эффект, который меня в юности радовал в свежем японском кино: камера, заглядывая в какой-нибудь ветхий сарай с инструментами и всякой ерундой, выхватывала потрясающий, чуть ли не вкусный цвет неприглядных предметов и существ, находящихся там. Держи эту яркость: пока не закроешь глаза — вся твоя.
Япония приходит на ум и в процессе чтения романа: несмотря на эту густоту жизни, темп повествования не по-европейски соразмерен человеку. Никто никуда не спешит, никто не гонит сюжет метлой вперёд по законам беллетристического жанра. События по собственным закономерностям ветвятся и сходятся, сами решая, где зацвести и принести плоды, где-то резко взрываются, где-то останавливаются и спокойно бредут дальше. Поэтому кто-то из читателей может с непривычки буксовать на описаниях реальности (или как это называется — видов? видений?), а может быть, раздражаться оттого, что автор даёт некоторые как бы малосодержательные диалоги персонажей «дословно» вместо того, чтобы как-нибудь сократить или просто пересказать, о чём шла речь и чем всё кончилось:
— Коля! — крикнув водієві, але той не почув. — Коля, блядь! Вимкни цих фашистів! — Коля незадоволено озирнувся, але музику вимкнув.
— Германе Сергійовичу, — почав Ніколаіч.
— Можна просто Герман, — перебив я його.
— Так-так, звичайно, — погодився Ніколаіч. — Я хотів із вами поговорити.
— Давайте поговоримо.
— Давайте.
— Я не проти.
— Прекрасно, Коля! — крикнув Ніколаіч. Ми виїхали на міст. Посеред мосту Коля раптом зупинився і вимкнув двигун. Запала тиша.
— Ну, як вам тут у нас? — запитав Ніколаіч, так ніби ми й не стояли посеред дороги.
— Нормально, — відповів я невпевнено. — Скучив за рідними місцями. Ми що, далі не поїдемо? — визирнув у вікно.
— Ні-ні, — заспокоїв Ніколаіч, — ми вас відвеземо, куди вам треба. Ви взагалі надовго приїхали?
— Не знаю, — відповів я, починаючи нервувати. — Видно буде. Брат поїхав, знаєте…
— Знаю, — вставив Ніколаіч. — Ми з Юрієм Сергійовичем, з Юрою, — подивився він на мене, — були в партнерських стосунках.
— Це добре, — сказав я невпевнено.
— Це прекрасно, — погодився Ніколаіч. — Що може бути краще за партнерські стосунки?
— Не знаю, — чесно признався я.
— Не знаєте?
— Не знаю.
— І я не знаю, — раптом зізнався Ніколаіч.
Фрагментарно процитированный диалог на самом деле полностью занимает в книге около трёх страниц. Вопрос: зачем? Ответ виден изнутри: начинается очень специфический торг. Главный герой, на которого формально записана принадлежащая брату старая заправочная станция, сидит за тонированными стёклами в не признающем никаких ПДД джипе помощника депутата, на кресле возле водителя валяется пистолет Макарова. «Независимый эксперт» Герман живёт полуслучайными заработками и не имеет ни связей, ни денег. Дома его никто не ждёт, если не считать двух сомнительных коллег, которым он тоже не очень-то нужен. Никто не знает, где он теперь. И если в следующую секунду пистолет пойдёт в дело, то никто может и не узнать. Этот и другие подобные диалоги представляют собой особую форму выжидающих пауз. Что дальше: будет сказано что-то существенное? разразится буря? мы сами сделаем какой-нибудь важный вывод, наконец?
Главный персонаж не наделён какими-то необычными качествами, сам себя спокойно считает лузером, но автору и читателю с ним хорошо по другим соображениям — это не кто иной, как архетипический «младший брат»: который получает в наследство вместо мельницы кота и, официально считаясь дураком, в результате должен совершить нечто такое, что вменяемым старшим братьям и не снилось. По крайней мере, этого от него теперь ждут. Герман ни на что не претендует, кроме собственного достоинства, и именно оно не даёт ему сдаться перед тем, за кем вроде должно быть право сильнейшего. Младшего брата затягивают даже не так законы малоинтересного ему бизнеса, как законы сказки: он встретит в книге Бабу-Ягу в роли дарительницы и разрушительницы одновременно (только и женщина, и её дар будут выглядеть не совсем так, как в народных сказках), станет свидетелем событий, оберегаемых страшной тайной, и будет сражаться вместе с богатырями против чужаков.
Мы не спеша, но неотвратимо погружаемся в атмосферу степи. Пожалуй, пространство тоже можно считать действующим лицом романа: после колючих и угловатых разговоров и действий героев мы время от времени скатываемся, как на тюк с контрабандным шёлком, на яркие, тонкие и богатые описания, выглядящие ценными сами по себе: «Здавалось, ніби тварини проходять за вікнами (поезда — А. Я.), темні звірі з ліхтарями на черепах, покриті колючою шерстю, проходять, видихають теплий нічний пар, зазирають до вікон, засліплюючи й залякуючи. Світло, що час від часу заливало собою темряву, наче порожні форми свіжим гіпсом, било по очах і враз зникало, від чого навколишня чорнота робилась особливо густою, як ставкова вода». Пространство по-своему «перезагружает» Германа, успевшего привыкнуть к городскому быту и отвыкнуть от физического труда, оно распоряжается мобильной связью на своё усмотрение, так что в одном из эпизодов заводит ищущих эту самую связь героев в ловушку… Оно царит безмолвно, как судьба.
Вообще, Сергей Жадан, кажется, дошёл до того уровня восприятия мира, когда по большому счёту всё равно, куда идти и куда смотреть — глаз писателя с ходу снимает пыль и незначительность с чего угодно: «Я пройшов салоном, шукаючи вільне місце, не знайшов, повернувся до водія. Лобове скло перед ним було рясно обклеєне православними іконками та завішане барвистими сакральними штуками, які, очевидно, не давали цій машині кінцево розсипатись. Висіли тут плюшеві ведмеді й глиняні кістяки з поламаними ребрами, намиста з півнячих голів і вимпели “Манчестер Юнайтед”, скетчем до скла приліплені були порнокартинки, портрети Сталіна й відксерені зображення святого Франциска. А на панелі перед водієм припадали пилом подорожні мапи, кілька гастлерів, якими він бив у салоні мух, ліхтарики, ножі зі слідами крові, яблука, з яких вилізали хробаки, і маленькі дерев’яні іконки з ликами великомучеників». Оставляю читателю удовольствие самому увидеть список ахейских кораблей от Жадана — образ любительской футбольной команды, собирающейся на игру. Хронологически и географически более близкая аналогия — Николай Гоголь, «Тарас Бульба», список запорожских куреней (именно его Пётр Вайль и Александр Генис сравнивали с гомеровским перечнем кораблей) и следующий за ним список козаков. Да и описания степи в «Ворошиловграде» тоже достойно могут стоять рядом со словами Гоголя из его эпического романа: «Навколо аеродрому лежали пшеничні поля. Ближче до злітної смуги росли яскраво-ядучі квіти, над якими, мовби над трупами, тягуче зависали оси. Зранку сонце прогрівало асфальт і сушило траву, що пробивалась крізь бетонні плити. Збоку, над будкою диспетчера, рвались на вітрі полотнища прапорів, далі, за будівлею адміністрації, тяглись дерева, обплетені павутиною і запалені гострим ранковим світлом. У пшеничних полях ховалися дивні протяги, наче тварини, які щоночі виходили з мороку на зелені вогні диспетчерської, а вранці знову забрідали між стебел і ховались від пекучого червневого сонця. Прогріваючись, асфальт відбивав сонячне світло, засліплюючи птахів, що пролітали над злітною смугою». Не всякая птица долетит — правда ведь, Николай Васильевич?
На этом гоголевские ассоциации совсем не заканчиваются — может быть, здесь они только начинаются. Оба писателя, в конце концов, создали романы, центральный образ которых — мужчины в степи. А ещё точнее, мужчины, объединённые особым кодексом чести (возможно, экзотическим даже для многих соплеменников), сражающиеся в степи. В чём-то это и логично — у запорожцев тоже есть свои наследники, правб затёртая почти до банальности фраза «Козацькому роду нема переводу». Не знаю, задумывал ли это Жадан изначально, но у него тоже получилось эпическое произведение с богатырями, честью, страстью и борьбой. Как и у Гоголя, здесь антагонисты — не так добро vs зло, как стихийная духовность (то есть искренняя, связанная с живым метафизическим чувством) vs бездушная меркантильность и рационализм, «всё продам и всё куплю». Товарищество против «партнёрских отношений», которые так расхваливал озадаченному Герману Николаич.
Ещё одна эпическая черта «Ворошиловграда»: жизнь в романе, несмотря на вовсе не молниеносный темп сюжета, словно бы отчаянно пытается прокрутить полный биологический цикл в ограниченном пространстве книги: свадьба, рождение и похороны находятся уж очень близко друг к другу; секс и похороны разделяет только стена с полуприкрытой дверью… Вот она, эта дикая насыщенность «молока бешеной коровы». Герман из тех, кто не хочет противиться таким потокам бытия, это особенно ярко иллюстрируют его связи с женщинами: одна чуть ли его не насилует, другая активно провоцирует на соблазнение, а третья спокойно и уверенно не даётся в руки. Страсть — это ведь тоже стихия, вроде степи, а герой относится к стихиям с заметным уважением.
Бесконечное пустое пространство, от которого, по словам сведущего Эрнста, сходили с ума немецкие захватчики, только на первый взгляд пусто. Сергей Жадан щедро наполняет его невидимым напряжённым действием: повторяющиеся растения, существа, предметы превращаются в густой беспросветный орнамент наподобие картин Макса Эшера: вблизи всё шевелится, всё живёт, всё дышит и настороженно смотрит на нас, тревожащих его привычный порядок. Степь даёт место всем: каким-то диким племенам фермеров и газовиков, цыганам, полуфантастическому каравану беженцев, который из сна вдруг переходит в явь, поезду-призраку, лётчикам, заправщикам… К Герману и его товарищам, защищающим свою часть этого пространства, не раз приходит мысль об абсурдности рейдерства в таком месте — отбирать у кого-то кусок бесконечности странно и глупо.
Они находят в бизнесе определённую метафизическую сторону: это уже не простое самоценное зарабатывание денег, а нечто такое, что пресвитер Петя в своей проповеди ставит рядом с семьёй: «Ви тут народилися і тут виросли, тут ваші родини і ваш бізнес». Неудивительно, что чиновники-рейдеры, лишённые таких представлений, воспринимают непокорных заправщиков и других метафизиков бизнеса как то ли идиотов, то ли инопланетян. И по-своему их боятся.
Герман и те, кто на его стороне, вроде бы видят жизнь очень просто, их кредо: «…триматись один за одного, відбиватись від чужих, захищати свою територію, своїх жінок і свої будинки. І все буде добре. А навіть якщо не буде добре, то буде справедливо». Но дело в том, что это — тот фундамент, на котором и строятся прекрасные замки чести. Противоположный лагерь при всём материальном могуществе такого ценностного фундамента не имеет, поэтому читатель вскоре убедится, что противостояние идёт на равных.
В общем, кому говорили о чести благородные мушкетёры, и он им не поверил, тот наверняка поверит этим людям, от которых пахнет мазутом, алкоголем и не знаю чем ещё, матюкающимся через страницу. По крайней мере, хочется на это надеяться.