А вторяки не чай,
Бродяга не скучай,
Дорога с воли есть,
А значит, будем есть.
(С) «Бутырка»
Российское прозаическое пространство напоминает пустыню. Вот идёшь ты по пустыне, мучаешься, и горло от жажды пересохло. Падаешь на песок и кричишь: воды! Воды! И правда, жить еще хочется. Пожить бы еще…
А нет воды!
Кругом стоят саксаулы — сухие, сморщенные, сявские. На каждом вывеска:
Я гений.
Я лучший
Я лучше лучших
Я букер
Я роман года.
Я русская книга.
Жажда же не исчезает. Ты ползёшь. Ты думаешь дотянуть до оазиса, но фиг вам, ребята, его нет вообще, и жажда постепенно трансформируется в опьянение пустотой. Ты подползаешь к саксаулу, вгрызаешься в его хилое тело, и тебе кажется, что ты пьешь. В рот сыплется песок и тлен.
Ты начинаешь привыкать.
Твои мысли становятся такими же.
Начало.
Итак, друзья, как написать так, чтобы было быстро, дешёво и сердито, словно на мужском таком пивняке, с выразительной лупатой рыбой, выступившими на теле жизни кристалликами соли и разбавленным пивом — я вам скажу, по Матушке-Руси такие пивняки еще имеют место.
А вот так. Смотрите. Это я б так написал, подражая Лорченкову:
Иду я по улице. Смотрю, идёт Обама. Я говорю:
-Здорово, Обама, чо.
Он отвечает:
-Чо надо, на?
Я говорю:
-Чо, как кризис, чо.
Он мне в ответ:
-Ты, живи пацаном, на. Госдолг растёт, на.
Я спрашиваю:
-Обама, есть чо?
Он отвечает:
-Есть, на. Давай, на.
Необязательность давно вошла под свод правил. Русское правило «хватай, беги» уже заполнило эфирные массы, перекочевав в биомассы. Биомасса шипит, требуя новой силы.
Читая лорченковское начало, не морщишься, нет. Просто в голове пробегают какие-то знакомые картины.
Перед вами — пленка от некой найденной на улице видеокассеты. Ни начала, ни конца. Всё это где-то было…
Где-то было…
Дежа-вю.
И снова было, было, было.
А когда на сцену из букв вступает новый пророк, истины которого, как мне кажется, созданы для того, чтобы просто увеличить объём книги, к первоначальному вкусу добавляется муторность.
И начинаешь замечать: данный приём был у того-то, а это я видел в фильме, причем, во вторичном, а здесь еще один стиль, немного прокрученной в авторской мозгодробилке. А этот приём применил такой-то. А это похоже на крики пионера поздней поры, да с галстуком перекрашенным, да повязанным наоборот — типа постмодерн. А это… А это… И погнали читать.
Постмодерн.
Знаете, почему художники рисуют странные картины? Потому что рисовать не умеют. Помните, Дэвид Духовны устраивал выставки, где в качестве холстов были отпечатки его задницы?
Во-во.
Так вот, у меня нет задачи почикать автора на шашлыки, так как у текста есть некоторые достоинства: это не боевая фантастика, это определенного рода камеди клаб с попыткой (если она вообще была) использования приёмов, давно отработанных, словно отбегавшее свои тысячи километров машинное масло.
Скажете: а как же реальность Молдавии?
А никак.
Она уверенно стоит пешком, хотя и выставлена, и увеличена, и раскрашена в полосочку.
Полосочка эта вовсе не лорченковская.
Он-то лучший. И о себе он часто говорит в ЖЖ:
«….спешу порадовать любителей русской литературы. на премию Нацбест мной выдвинут роман
Табор уходит — произведение редкого, по нынешним временам, эпического масштаба.
Самый значительный текст уходящего десятилетия в русской литературе — от любимого
автора самых клиятельных критиков Санкт-Петербурга. Об авторе. Владимир Лорченков —
писатель, ставший, по версии В. Л. Топорова, литературным открытием 2010 года и
написваший один из лучших романов года, и, по мнению координатора Нацбеста В. Левенталя,
достойный Гонкуровской, Букеровской, Нобелевской и Дублинской премий одновременно…»
Примеров достижения цели в нашей жизни много. Один автор, пытаясь быть лучшим, мудрствует. Второй лукавит. Третий ходит голым, чтобы его замечали. Лорченков как раз из последних.
Когда автор не умеет писать, он начинает оригинальничать. Оригинальничать без меры, и это даже покруче, чем мартышка и очки. Это делается всякий раз, где надо и не надо.
Если нет смысла, нужно создавать постоянные всплески, от которых после 1/10 текста уже начинает ломать.
Что нужно, чтобы удивить человека?
«…Итак, мы заключим договор с Богом и получим новую землю от него, а нынешние же беды наши — просто испытания, которым Он подвергает нас чтобы проверить верности договору, как было и с евреями…»
О чем говорит нам Серафим Ботезату? О том, что попытка смешать контркультуру и вырванные из других авторов идеи по организации текста может быть какой-угодно.
Каждый в отдельности фрагмент текста читаем.
Каждое отдельное изречение вполне себе сегмент общего потока сознания. Но почему же оно не склеивается вместе, а становится борщом, в который по ошибке насылали и соль, и сахар, и вылили варенья, и набросали плюшек, и нарезали солёных огурцов, а потом прикрылись поллюционным сном критиков?
Я не знаю. В конце концов, не я же писал. Вопрос в том, если всякие перверсии возводить в буквы и пропогандировать мол, вот он, новый классный писатель, то сколько понадобится времени, чтобы у читателя начал расти хвост?
«…По Молдавии брела мать-кукуруза и голова ее была украшены перьями птицы дрозд, а лицо разрисовано лучшей цветной глиной Мексики, в ушах цвели ракушки, в которых прятались еще живые мелкие морские чудовища, креветки, а на правом плече восседал сам орел, и нужно но ли добавлять, что в когтях он держал змею, — пел Серафим…»
Не правда ли, в борще плавают неплохие отдельности. Отдельность-плюшка. Вынул, просушил, съел. Вкусно.
Только вот всё вместе это более, чем муторно.
Надо сказать, что игра с символами, причем, на пустом месте и без особого таланта — вещь ныне популярная. На том и зиждется российский постмодерн.
«Мать-кукуруза, у тебя что-то с зубами? — спросил Лоринков.
Мои зубы всегда свежие крепкие зерна, — ответила Мать-кукуруза.
Прости, — потупился Лоринков.
Будь внимателен к существенному, и не обращай внимание на мелочи, — сказала Мать-кукуруза.
Твое время истекает, — добавила грустно она.
Я скоро умру, да? — спросил Лоринков.
С учетом того, сколько меня возделывают как сельскохозяйственную культуру, — заверила Мать-кукуруза, — ты умрешь очень скоро»
Автор, все же стоит не забывать, что дурной стёб в течение 30 минут — это камеди клаб. Если стебаться сутки, это диагноз. Если — на протяжении целого романа в одном ключе — это ночь разума на глубине в километр ниже плинтуса.
А вообще, чем ближе к концу романа, тем дальше мы в лесу. Помните, в одном фильме ужасов лес трахнул девушку, которая в ужасе от него бежала? Да, и такой лес бывает. Поосторожнее с мозгами, не доводите их до блевоты.
Автор, впрочем, считает это прекрасным синтезом аллегории и внутренней дурки, намотанной на самопроизвольную транспарентность — именно этот термин так полюбился Лорченкову. Ну ясное дело, надо же было чем-то блеснуть.
И вот в чём еще беда: если написать роман-синопсис, то он будет вполне себе роман. Если читать — напрочь испортишь себе настроение на ближайшие часы. Не верите? Необязательно читать, чтобы мне поверить. Сварите борщ по тому рецепту, что я предложил выше и покушайте.
Кушайте, кушайте, не подавитесь.
Длинные очереди из необязательных сентенций, очевидно — чисто набор объема.
«…овцы вышли в поле, и Ион горячо, словно молдавское солнышко, улыбнулся, ведь он увидел, как нему стремительно, слов6но молдавское облачко, летит его возлюбленная Иляна, чьи зубки были белы, как шерстка овечки первого года жизни, которую лишь скромность и целомудрие молдавского народа не позволяют назвать мне ярочкой… — бубнил другой диктор»
Теперь разберем, что такое Вторяк.
1.
Юшка. Определение: жидкость слегка подкрашенная, когда без запаха, когда наоборот, в зависимости от степени свежести. Юшка может быть приготовлена на основе любого жидкого продукта путём разбавления, вторичного заваривания, а также добавления чужеродных веществ помногу раз. Так, чай можно заваривать раз десять, при этом, и на 10-й раз сохранится некое подобие цвета.
2.
Смотрим много фильмов. Читаем много книг. Пересказываем их, но — со своим сюжетом, искривляя луч проектора чужого воображения на свой лад
Вторяк готов.
Остается найти, кто будет кричать по этому поводу: Шедевр! Шедевр!
Ищем.
Способов много, как мы знаем, и отличное тому подтверждение — наша эстрада, где много девушек в очень красивых трусах знают, как открывать рот.
Конечно, мне скажут — рецензию можно написать и более научно, ибо терминами и цитатами принято мериться, будто членами. Но изменится ли от этого смысл?
P.S.
Прикололо, кстати, что в 2004 году Плешка вспомнил выражение лица Хабенского из фильма 2008 года. Повнимательнее, автор.
Современная русскоязычная литература — нескончаемый камеди-клаб. Читать целиком не обязательно. Достаточно знать фейсы и названия.
Вот еще вам булочка, или кусочек солёного огурца, вынутого из борща авторских мыслей, завихрений, спиралей.
«Я держу свой сектор и краем глаза вижу Лоринкова.
Укрывшись за трибуной, он что-то торопливо черкает на белом листе, после чего вскакивает и стреляем. Потом падает и опять записывает.
Он вздрагивает и на его боку расплывается пятно. Так что он уже не вскакивает, а стреляет лежа. Он стреляет и пишет все медленнее…
Я прикрываю его немного, но нападающих чересчур много.
Я чувствую боль, а потом Ничего.
Мы все гибнем.
В водах моря, которого нет, скрывается мой народ.
Они еще не знают, куда идут, но я спокоен.
Бог выведет нас.
Ведь это Исход»
Огурец, как огурец.
Но почему же тогда нет романа?