Лермонтов, было дело, сокрушался: «Публика не понимает басни, если в конце ее не находит морали». Но самого страшного Михаил Юрьевич, слава Богу, не увидел: после него мораль сожрала басню с потрохами. От Лермонтова до Чехова простирается полувековая пустыня слегка беллетризованной и скверным языком написанной публицистики, которую мы отчего-то считаем литературой. Добрый доктор Чехов, как умел, вылечил отечественную словесность от патологического мудрствования. Но рецидивы и по сю пору случаются. Последний тому пример – «Мертвый язык» Крусанова.

Все есть яд, и все есть лекарство. Оттого терапевтическая доза философии прозе еще никогда не вредила. Взять хоть Льва Толстого: сперва возлюбил мысль народную, потом мысль семейную. Но наш герой возлюбил, во-первых, мысль чужую, а во вторых, – сверх всякой разумной меры. За что, вопреки здравому рассудку, угодил в шорт-лист «Нацбеста-2010»… Впрочем, давайте-ка по порядку.
В центре повествования находится богемно-студенческий квартет: Рома с Катей и Егор с Настей. По прихоти автора, все жизненно важные органы у великолепной четверки более или менее рудиментарны. Ну, разве что гениталии худо-бедно работают. Зато язык у персонажей чудовищно гипертрофирован: восемь-раз-вокруг-ноги-через-жопу-в-сапоги. По этой самой причине герои то вместе, то поврозь, а то попеременно пересказывают друг другу избранные места из Дебора, Фромма, Зомбарта, Зиновьева, Мухина, Кара-Мурзы (старшего) и прочих мэтров философии, социологии и публицистики.
Вот, к примеру, Дебор:
«Он чувствовал себя чужим в обывательской вселенной маленьких людей, эврименов, добровольно, за чечевичную похлебку в виде пресловутого “голубого экрана”, отказавшихся от реальности в пользу сфабрикованного массмедиа постоянно действующего миража… Плоскость наэлектризованного, притягивающего пыль стекла отделила людей друг от друга, отделила от осязаемых вещей, родных просторов, стадионов, улиц, событий, приключений, властей – от всего, что происходит по ту сторону экрана».
Вот Мухин (а может, и Кара-Мурза, – кто их, близнецов, разберет):
«Время было свинское… Смута, смешение языков… Страна осыпáлась, как новогодняя елка к Крещению. Хмельной Бориска “барыню” танцевал и строил на усохших просторах нищую банановую республику с бандой компрадорских олигархов во главе. Братки, опьяненные свободой кулака, либералы, опьяненные свободой гвалдежа, менты, опьяненные свободой шарить по карманам…»
Вот, ежели угодно, Проханов:
«Родина для меня – не государство и власть. Родина для меня – земля и великий замысел о ней, незримое покрывало, ангелами этой земли сотканное из счастливых снов, тихих шорохов и вздохов ветра».
Блядословят герои долго и нудно, – точь-в-точь политологи на ток-шоу. Но время от времени по каким-то неясным причинам запас цитат истощается. Тогда на сцене возникает аллегорический персонаж – Ветер Перемен. Его миссия – поведать читателю про улилям и набрис. Для непосвященных: улилям – аромат кондитерской фабрики и одновременно некие осколки; набрис – щука, сорвавшаяся с крючка, а равно и сердце, замирающее от любви… Эх, бля! рвануть бы на груди рубаху и завыть в унисон гоголевским покойникам: ску-учно мне, ску-у-чно-о-о! Где тот имодиум, где тот энтерол, что исцеляет от словесного поноса?
Боюсь, однако, что нашему пареньку и энтерол – не в коня корм. Пропорция событий и вязкой, кисельной риторики в тексте – примерно 1:20. Пересказать абортированную фабулу практически невозможно. Редкие промежутки между раскавыченными цитатами заполнены выморочными, лунатическими действиями. Великолепная четверка зачем-то создает самодеятельный театр, зачем-то тащится в Старую Руссу, от случая к случаю совокупляется. И автору, и героям все это в высшей степени по барабану. И настолько второстепенно, что даже наспех (в четырех абзацах) рожденный ребенок бесследно растворяется в очередном словоизвержении. В общем, скудные сюжетные перипетии можно с легкой душой вынести за скобки.
Что в сухом остатке? – безразмерная, в 60 000 слов, газетная колонка. С критикой спектакулярного общества (по Дебору) и критикой Ельцина (по Мухину). Такая, знаете ли, средней руки колумнистика из газеты «Завтра». Осетинский, наверно, подписался бы. Да и Бондаренко, пожалуй, тоже…
На заголовке романа, замечу, только ленивый не топтался. «Мертвый язык» называли и авторецензией, и самоаттестацией. Но, воля ваша, кажется мне, что не на титульном листе зашифровал сочинитель потаенную суть своих откровений. А вот здесь:
«Пошлость – это и есть повторение, сто раз пережеванная жвачка, выдаваемая за только-только снятый со сковороды лангет».
Нет, слабовато… Гораздо точнее будет вот этот пассаж:
«Демонстрируя силу русского духа, он повернулся к зрителям задом, согнулся и произвел звучный выстрел из своей природной пневмопушки».
Браво, Крусанов! Не в бровь, а в глаз! Всем автопортретам автопортрет!