Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам. В частности, тяга питерских сочинителей к эгобеллетристике, – сколь необъяснимая, столь и неистребимая.
Знамо дело, все жанры хороши, кроме скучного. Потому «роман о себе» (на языке оригинала – «ватакуси сёсэцу») никаких нареканий не вызывает. Пиши на здоровье, коли есть о чем, – тогда, Бог даст, получится «Жизнь идиота». А коли не о чем, – не взыщи, выйдет более или менее отточенная банальность. Скорее всего – менее отточенная. Потому как весь запас отточенных банальностей исчерпал русский первопроходец жанра Довлатов.

Но питерцев хлебом не корми, дай изобрести велосипед. У ефрейтора Довлатова, на зависть лейтенанту Шмидту, объявилась куча самозванных сыновей: Веллер, Ильянен, Малатов и – страх подумать! – самолично Топоров…
Пуще прочих ефрейторских детей повезло доценту-филологу Андрею Аствацатурову. Его роман «Люди в голом» моментально стал притчей во языцех, в 2009 году вошел в шорт-лист «НОСа», а в 2010 – в шорт-лист «Нацбеста» и лонг-лист «Русского Букера».
Правда, определение «роман» к «Людям в голом» вряд ли применимо. По признанию автора, первая часть книги органически возникла из записей в ЖЖ (уже страшно); в основу второй легли филологические размышления (еще страшнее). Так что сюжет, композиция и другие формальные атрибуты литературы здесь отсутствуют. Внятного финала, и того днем с огнем не сыскать…
Ситуацию усугубляет на редкость скудный жизненный опыт Андрея свет Алексеевича: учеба в школе, учеба в университете, работа в том же университете. Ничтожно мало, чтобы глаголом жечь, – хоть бы в армию для разнообразия сходил, что ли. Или на блядки. Но даже сия чаша счастливо миновала тепличного паренька. В результате сказать Аствацатурову совершенно нечего, и он страницами нудно пересказывает своего протагониста:
«У меня появился друг. Звали его Миша Старостин. Белобрысый худенький мальчик, небольшого роста. Очень шустрый и самостоятельный… И вот я преподаю литературу, читаю лекции. А Старостин сидит в колонии строгого режима».
(Ср. в «Чемодане»: «Я лет с двенадцати ощущал, что меня неудержимо влечет к подонкам. Не удивительно, что семеро из моих школьных знакомых прошли в дальнейшем через лагеря. Рыжий Борис Иванов сел за кражу листового железа» и проч.).
«– Скажите, – начал Плавскин, – кого Данте поместил в последний круг Ада?..
– Вот этого я как раз не знаю, – сразу же бодрым голосом ответил студент, давая понять, что все остальное он, конечно же, знает, а вот именно этот, так сказать, “фактик” как раз из виду и упустил».
(Ср. в «Наших»: «Вызвали дядю Романа. Он шагнул к столу, вытащил билет и прочел: “Творческий путь Грибоедова”.
– Вай! Горе мне! – крикнул дядя. – Именно этого я не учил…»).
А что, дешево и сердито: покойник претензий не предъявит. С живыми сложнее. У них семьдесят седьмая вода на довлатовском киселе способна вызвать лишь скуловоротную зевоту. Понимая это (филолог же!), Аствацатуров время от времени напяливает рыжий парик, мажет румянами щеки и принимается тупо хохмить. В основном на фекальные темы:
«Если ты двоечник – веди себя тихо и писаться не смей! А если отличник, вроде вашего Леши Петренко, то ссы и сри в штаны сколько душе угодно».
«Акакий Акакиевич, Описий Описиевич».
«Туалеты ничем не хуже экскрементов. Даже лучше. Прежде всего у каждого из них имеется своя политическая платформа. А экскременты, кстати, совершенно деполитизированы. Ленин, правда, называл интеллигенцию «жидким говном», но это, скорее, метафора. Значит так… Бывают туалеты-патриоты, туалеты-либералы, туалеты-леворадикалы, и реже – туалеты-олигархи».
«Она похожа на обоссанного коня, когда бывает в трезвом виде, а когда накурится и разденется, то на обосранного».
Мало-мальски сведущий психиатр после такого словоизвержения заподозрит у пациента А. синдром Ла Туретта, шизофрению или прогрессивный паралич. Но рецензенты с психиатрией знакомы слабо, а потому в один голос уверяют: Аствацатуров прирожденный юморист. Да что вы, право! грех над убогим потешаться…
Довлатовские объедки под говенным соусом – не ахти какой деликатес. А когда тебя ими потчуют на первое, на второе и на десерт, – тем более. Однако и это, вот вам крест, еще цветочки. Ко второй части запас экскрементов предательски истощается. Но, по закону сохранения массы, г-на сочинителя одолевает жестокий словесный понос. Так что прошу всех заранее принять мои искренние соболезнования. Короче, хватай мешки, вокзал поехал:
«Уши тех, кто сейчас передо мной, и тех, кто читает этот текст, весьма разнообразны. Можно даже составить их классификацию. Уши большие, напоминающие листья лопуха, и уши маленькие, наподобие пятирублевой монетки; уши, оттопыренные, как параболические антенны, и уши, аккуратно и несмело прижавшиеся к черепу; уши твердые, как решения нашего правительства времен Брежнева, и уши мягкие, рахитичные, неуверенные в себе, как преподаватели вузов; уши мясистые с крупными мочками, как спортсмены тяжеловесы, и уши тонкие, прозрачные, словно балерины; уши нахальные с торчащими из них пучками волос и уши робкие, пытающие скрыться под шевелюрой…»
Стряхнув с развесистых ушей лапшу, спросим: так о чем, собственно, книжка? Андрей Алексеевич любезно разъясняет: «В “Людях в голом” главным нервом была идея экзистенциальной заброшенности человека». Блин, а мужики-то не знают… Неужто мы где-то что-то упустили из виду? Ах! вот она, экзистенциальная заброшенность во всем своем душераздирающем трагизме:
«У Гриши на даче туалет уличный. Старый, с гнилыми досками. Толик уселся – доски под ним и не выдержали, проломились. Ну и все… Выбраться не смог – пьяный был. Наверное, звал на помощь. Да разве кто услышит. Все на рогах, пьянющие. С девками. Магнитофон орет. Хватились только на следующий день. В общем, поздно уже было».
Впрочем, самому Аствацатурову подобная горькая участь не грозит: он непотопляем, как и любимый им продукт человеческой жизнедеятельности. На сайте правительства Москвы «Люди в голом» названы образцово-показательной литературой. Автор, вдохновленный многочисленными лычками, работает над сиквелом (рабочее название – «Скунскамера»). В общем, налицо извечный парадокс российской словесности: великих писателей – хоть жопой ешь, но где же великие книги?