Невеселая аксиома: в России читают не текст, но автора. Дорого бы стоила откровенная херня «Боэбоби пелись губы. / Вээоми пелись взоры», не будь под ней подписи Хлебникова? То-то же…

Бренд есть индульгенция на все случаи жизни. Ежели графоман носит фамилию Петров или Сидоров, – летальный исход гарантирован, канун да свеча молодцу. Ежели графоман носит фамилию Пелевин, начинается вечнозеленая история про новое платье короля: глубокая философия на мелких местах и поиск трансцендентного подтекста в откровенной поебени. Окололитературные мидраши вручили Пелевину целый букет рифмующихся определений: постмодернист, концептуалист, дзэн-буддист etc. Но забыли одно, самое емкое и также в рифму: онанист. Ибо Виктор Олегович есть непревзойденный мастер рукоблудия, виртуоз возвратно-поступательных движений в никуда. В пустоту, если вам угодна аллюзия.

Но пелевинская пустота не есть благая шуньята Дхармакирти. Это затхлый и гулкий полумрак зассанной подворотни. Откровение, которое можно обрести в здешних палестинах, – отнюдь не Дао. Но тоже из трех букв.

Толковать о прозе В.П., – воспользуюсь его же определением, – означает «искать черную кошку, которой никогда не было, в темной комнате, которой никогда не будет». Примером тому роман «t».

Итак, граф Т. путешествует из Ясной Поляны в Оптину пустынь. Зачем? – этого не знает никто, включая самого Пелевина. Упомянутое паломничество больше всего напоминает компьютерную стрелялку вроде «Quake»: Т. воюет с амазонскими пигмеями, цыганами и Достоевским и вояжирует на говорящей лошади. В паузах между перестрелками возникает некто Ариэль Брахман, чтобы объяснить графу его миссию: Т. – продукт воображения пяти борзописцев с ильфопетровскими именами (Гриша Овнюк, Гоша Пиворылов и проч.). Многопудовые диалоги двух главных героев сопровождаются грошовым ерничеством в адрес «двухголового императора» или «Батрака Абрама». Мало-помалу граф сам начинает что-то писать, теряет статус персонажа и становится автором, а Овнюк и Пиворылов превращаются в фантомы… ну и так далее.

Одно мне любопытно: а долго бы протянула Шахразада, кабы принялась на все лады пересказывать Шахрияру один и тот же сюжет? Думаю, что «Тысяча и одна ночь» при таком раскладе сократилась бы ночей этак до трех. В лучшем случае – до пяти. Но у советских собственная гордость. Читатель наш уже полтора десятка лет трепетно внимает одной-единственной пелевинской байке: об иллюзорности всего сущего. Эту истину второй свежести В.П. излагал и в «Чапаеве…», и в «GenerationП». Но бренд, как уже было сказано, есть индульгенция. Критики предлагают считать бесконечный дурной самоповтор высшим пилотажем: «Фразу эту – “Пелевин повторяется!” – надо произносить с восторгом, потому что нам дается редкая возможность увидеть и осознать мир как круговорот одной и той же пелевинской фигни. Или иначе: каждое новое произведение мэтра – еще одно повторение мантры. Вы же не жалуетесь, что вот это вот “ом мани падме хум” вы уже недавно слышали, причем в прошлый раз оно звучало гораздо интереснее?» (К. Рождественская).

Вот не знаю, применимо ли к Пелевину определение «интереснее». На язык скорее просится антоним. И не в сравнительной, а в превосходной степени. Ходить за подтверждением в Оптину пустынь не придется:

«Когда писателя называют творцом, это вовсе не комплимент. Даже самый тупой и подлый писака с черной как ночь душой все равно властен вызывать к жизни новые сущности. Отец всех писателей – диавол. Именно поэтому творчество, демиургия есть самый темный грех из всех возможных… Каждый литератор, в сущности, повторяет грех Сатаны. Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога – он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола – он создает тень мира и тени его обитателей».

«Новейшие же сектантские веяния состоят как раз в том, что содомиты желают служить Господу не в качестве кающихся грешников, а именно в качестве содомитов. То есть они желают возносить молитву не из глубин опечаленной собственным несовершенством души, а прямо из заднего отверстия, в которое вставлен в это время рог Вельзевула».

И вот так – абзацами, а иной раз и страницами. Сюжет (а был ли он?) тонет в водовороте заебистых, в тридцать три колена, банальностей. Утомительная, без намека на оргазм, суходрочка приедается странице примерно на пятнадцатой. Дабы хоть как-то смягчить оскомину, автор принимается за шутки казарменного разлива: «Оппа, оппа, скурвилась Европа, зато Жанна Фриске показала сиськи». Без слез не взглянешь…

Однако смею думать, что есть у В.П. и благодарная аудитория: образованщина, измученная комплексом неполноценности. Этой публике адресованы щедро рассыпанные в тексте скрытые цитаты: «Какая гадость ваша составная рыба» или «Немного солнца в холодной вдове». Отгадав первоисточник, интеллигенция бьется в радостных конвульсиях растущей самооценки. Как после кроссворда, решенного в поте лица, на пределе скудного IQ.

А напоследок я скажу: сей басни какова мораль? Зачем, собственно, написан этот муторный и претенциозный 300-страничный фолиант? Заглянув в конец, можно выяснить: «любые слова будут глупостью, сном и ошибкой». Честно говоря, убогий итог для романа в 89 000 слов. Волей-неволей вспомнишь старый анекдот: «И он ехал в Одессу, чтоб сказать эту хохму?»

Но российскому издателю, а равно и читателю, и качество текста, и смысл его по барабану. Ему бренд вынь да положь…