Мне кажется, что жизнь это текст, если относиться к себе без излишней почтительности, (почти невозможное для меня, но, как возможность, просматриваемое). Судьба разгоняет действие, чтобы мы не успевали нагибаться за мелочами. Автор, наблюдающий сверху, щурясь на муравьиность, досадливо отодвигая облака, и не думал обрезать прогулку у моря, разговор с ребёнком, или живую рыбу за толстым, позеленелым стеклом аквариума, это мы сами обрезали главное, поскольку, начитавшись других текстов (других жизней), полагаем и разговор и прогулка не столь важны. А те важны, надо полагать, важнее многих эпизодов книги, если не всего в ней, взятого вместе. Герои, как мультипликационный заяц, стараются компенсировать мелькание, острой зрения, быстротой рук, («ловкостью», таки перерастающей в мошенничество), и сметливостью — разум, требующий времени, требующий своего дыхания и выражения лица. В итоге жизнь всё больше стягивается в туннель метро, где герой катИтся по рельсам с гулом, пока глаз привычно отмечает только одноообразное мелькание тюбингов да станции, расположенные, как и в чужих книгах, как надо и где надо: родился училися,женился,родил,работал,Майорка и крематорий в заранее, средним сюжетом определённых им местах.

…Им-местах, Имместа — в слове мычание тоски, или замирающий от перегрузки звук «иммельмана», переворота с полубочкой,- не вытянул ручку на себя, — в штопор.

Медленнее жить. Вне боевых самолётов и разворотов — тоже боевых.

Длить описания детей и ветра.

Можно — воды и рыб, неторопливое, как они, скользящие в воде.

Жизнь в темпе гусиного пера.