«Харизма», «Нас унесет ветер», «Цвет Рая»

Творчеству не к лицу публичность. Например, если человек пишет на бумаге слова, его голос и внешность должны оставаться в тени. То же – с музыкой, где предпочтительно сидеть с лютней где-нибудь за колонной, пока пригласившие тебя галдят и предаются обжорству. Недосягаемая высота – церковные хоры, которые, заметим, располагаются за спиной слушателей. Художники, режиссеры – то же самое.

Теперь стоит упомянуть единственное исключение: актера. Актер традиционного театра все еще скрывает лицо под маской и всячески коверкает голос – простая самозащита, знакомая любому дикарю, бегающему фотокамеры. Там, где это кончается, начинается распродажа себя, а не того, что ты делаешь. Короче говоря, кончается творчество: актер, если он не самодостаточный гений, лишь повторяет сотворенное кем-то невидимым в тишине.

Близка тема затворничества и нам, ведь улица, что-то внешнее в нашей стране – враждебное царство, где правят собачники, слякоть, деньги, жлобы, бездарные архитекторы и безграмотные рекламщики. Чтобы спастись от внешнего мира, достаточно безобразного подъезда с одной стороны, разлада в семье посередине и заваленного всяким хламом балкона с другой. Спасаться тем более легко, потому что вера в «реальность собственного я» не присуща здоровому человеку, и он при любой возможности бежит от себя подальше; самыми распространенными средствами такого бегства служат телевизор и мясо с кетчупом.

Начать разговор об уединении хочется с Киеси Куросавы, фильм «Харизма».

Не столь известные люди с известной фамилией автоматически сравниваются с теми, кто эту фамилию прославил; не избежит этого и Киеси, поскольку сравнение с Акирой лишь подчеркивает, насколько выродилось уединение в наши дни. В Интернете фильм заявлен как «история об изолированном обществе». Конечно, этот не будет что-то подобное брессоновскому «Приговоренному к смерти»… и все-таки чего-то ждешь.

Начало вдохновляет: совершивший роковую ошибку на службе полицейский бежит в лес. В лесу он находит компанию странных людей, живущих коммуной в заброшенном доме. С этого момента идут разочарования.

Линия коммуны, начавшись непонятно как, оказывается сразу брошенной. Весь смысл, как говорят нам, в неком дереве, растущем на полянке среди подпорок и капельниц, и женщине-биологе (куда без нее), наблюдающей за этим деревом вместе с сестрой.

Капельницы дереву меняет некий молодой человек, видящий в нем смысл жизни. Полицейский переходит на сторону молодого человека, и вместе они начинают оборонять дерево от мужиков из коммуны. История становится боевиком. Акира Куросава побеждает со счетом один – ноль: у него есть характеры, и характеры эти меняются. У Киеси характеров нет, а есть биологи, которые так и останутся биологами, злые парни и полицейские, продолжающие расследовать даже в лесу. Пример, впрочем, из жизни: трудно свыкнуться с мыслью, что оправдывает тебя не «призвание», не то, что ты думаешь о себе, а нравственность, чистый ум и твое поведение, когда голый убегаешь по льду от врагов (вспомним фильм «Атанарджуат» — он заслуживает особого разговора). Словом, не то, что отличает тебя от других, а то, что равнит. На человека, который останется полицейским (булочником, художником-авангардистом, самим собой… список можно продолжить) и на Страшном суде, смотреть не особенно интересно. Вспомним, что перед нам – боевик… но не успокоимся, спросим: «какого тогда он бежал в этот лес?» Ответа нет.

Итак, мобильник и пистолет остаются при нашем герое и здесь. Пистолет в подобном кино играет роль, подобную английским словечкам и мату в современной литературе, или ароматизатору, идентичному клюкве, в пряниках: показать, что демократия для тебя – высшая цель. Акира Куросава ведет со счетом два – ноль: если, скажем, Дерсу Узала получает в подарок ружье, оно сыграет свою чеховскую роль; им не будут размахивать просто так, по законам американского жанра.

Вокруг дерева завязывается схватка, в ход идут женские чары, вышеупомянутый пистолет, самурайский меч и набитый купюрами кейс… В оправдание Киеси Куросавы хочется сказать: да, в наше время это – единственный способ борьбы за экологию и возможность доходчиво о ней рассказать. Но Киеси разбавляет фильм красивыми, но непонятными совершенно картинками, вроде старухи в инвалидной коляске, брошенной в лесу… и Акира Куросава побеждает всухую: видеоряд в середине фильмов этого режиссера обоснован началом и окончанием.

Где же уединение? Вместо него остается грусть: печально, когда попытки поведать какие-то мысли остаются лишь фоном для красивой стрельбы. И жаль, что скрыться в Японии уже некуда.

Фильм «Нас унесет ветер» находится на 97 месте списка из 100 духовных фильмов, составленных каким-то журналом; список странен, отражает частное мнение, обошел вниманием «Такву» и многие другие фильмы, да и сам режиссер Аббас Киаростами явно находится выше отведенного ему протестантами места (номер один – «Слово» Дрейера), однако наука любит всякие ссылки.

Иран знает о духовности куда больше Европы и современной Японии. Глядя на иранских девочек и женщин в платочках среди васильков, удивляешься, насколько они русские, только темнее. Персы гораздо ближе славянам по языку, чем те же германцы; и не случись с ними ислама – они были бы почти христиане в своем митраизме (или христиане стали бы в свое время митраистами). Киаростами в «Нас унесет ветер» — тих и величествен. Главный герой едет в отдаленную глинобитную деревушку снимать этнографический (может показаться на первый взгляд) отчет. С ним – двое напарников, чьи лица мы так и не увидим: замечательный восточный прием недомолвок, выродившийся на Западе в детектив. Деревенский мальчик носит им каждое утро лаваш и показывает деревню. Они ждут – сначала непонятно чего, потом выясняется, что смерти одной старухи возрастом за сто. Старуха никак не соглашается умирать, и мастер показывать ожидание Киаростами раскрывается здесь в полную силу. Больше не происходит решительно ничего; разве что мальчик сдает каждый день в школе экзамены. Два часа — царство глиняных стен, голубого неба и пыльных деревьев. Дама-работодательница названивает герою на мобильник образца девяностых: с ним приходится забираться на вершину холма, чтобы поймать сигнал. Эти постоянные пробежки на холм, где кто-то невидимый размеренно роет могилу, а герой говорит в трубку с нарастающим раздражением: «она не умирает, что мы можем поделать, сколько еще здесь торчать?» – самое динамичное, что есть в фильме. Не считая переворота, назревающего в душе.

Переворот происходит, и напарники, незначительные и так, превращаются в корзину земляники где-то за кадром; доктор на мотоцикле с красным полумесяцем (организация, как-никак, красного креста и красного полумесяца; странно, что забыли буддийскую свастику) делится в поле суфийским учением; «Дай Аллах тебе гордости» — говорит проходящая мимо старуха, может, та самая, смерти которой он ждет. И они приходят – гордость и зрелость, и терпение вознаграждается, и в конце фильма оказывается мудрость с замечательным послевкусием. Одним словом, перед нами – пример уединения, пошедшего впрок.

Недавно я понял, откуда растут ноги любимого в детстве рассказа Драгунского «Что я люблю»:

Я люблю… смотреть телевизор: все равно, что показывают, пусть даже только одни таблицы.
Я люблю дышать носом маме в ушко. Особенно я люблю петь и всегда пою очень громко.
Ужасно люблю рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали.
Люблю стоять перед зеркалом и гримасничать, как будто я Петрушка из кукольного театра. Шпроты я тоже очень люблю.

Это — «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон. Еще ноги растут из лекций по психиатрии, посещаемых в один из самых счастливых отрезков моей жизни: «Обратите внимание на то, что вы делаете, когда остаетесь одни. Это и будет ваша истинная сущность».
Сущность главного героя Киаростами – любовь к парному молоку, которое он настойчиво пытается заполучить у жителей деревни в свой (нет, не свой, а взятый взаймы) бидончик. В подвале первого попавшегося дома, куда он зайдет, незнакомая девушка доит для него корову. Свет фонаря на полу делает кадр похожим на одну из картин Рембрандта, где ангел сияет в полной темноте за тюремной решеткой. Мужчина признается девушке в любви, читая что-то из персидской поэзии: «нас унесет ветер». Девушка – стыдлива и молчалива. Простая страсть вымышленного человека к молоку становится произведением искусства, чем-то единым с подвалом, девушкой, Рембрандтом, Киаростами. Такого можно только желать.

Мальчик в третьем фильме Маджида Маджиди не стремится к уединению по прихоти или усталости; он честен тем, что слеп. Он не совершит в юности ошибок, последствия которых здоровый человек расхлебывает потом очень долго, но и без возни с наломанными дровами найдет в зрелости, чем заняться. Вместо «белых» и «черных» полос жизнь честнее делить на поступки и вкушение их последствий.

Кажется, в своих духовных поисках и капризах мы никогда не сравнимся с больными людьми с их вынужденностью.. если сами не осознаем себя больными на голову. Фильм о слепом мальчике просто обязан быть назидательной семейной мелодрамой. На портале ислам.ру «Цвет Рая» заявлен «исламской альтернативой Острову Лунгина»… по-моему лучшей альтернативой. «Остров» – назидательная семейная мелодрама, «Цвет Рая» — нет.

История слепого Мухаммада – одна из вершин человеческого уединения. Этнограф у Киаростами – только приближается к единству со всем и вся; Мухаммад, обученный алфавиту Брайля, видит буквы во всем: речной гальке, метелках травы, и мучает несчастного отца, для которого он – обуза. Отец везет его в деревню, где пытается жениться вторично на молодой и красивой, разражаясь на упреки своей матери: «Почему ты его не любишь?» со всех сторон правильной, человеческой речью: «Я устал, я потерял жену, я старею, хочу быть счастливым с нормальной женщиной, а не возиться со всякими юродивыми, да сколько же можно?». Голоса злых духов, которые он при том слышит, великолепны своей похожестью на невнятное ворчание уличного громкоговорителя где-то вдали, а стилистика кадров напоминает Тарковского. Отец, впрочем, все еще милосерден к Мухаммаду: справляется о его здоровье, водит гулять и хочет пристроить в подмастерья к слепому плотнику где-то в глухом иранском лесу (бывает и такое) по принципу «куда тебе к нормальным людям, а со слепыми поладишь». Мальчик не ладит и со слепыми. Просто в нем зреет шестой чин под названием «силы», дающий способность творить чудеса. Попросту говоря, приводящий к столь чаемой катастрофе, которая лечит и расставляет все по местам. Стоит лишь потерпеть и дождаться. Найти себе в силы для такой катастрофы: иначе все, что вы получите от себя, оставшись одни — это набор старческих привычек.

Концовки великих фильмов – всегда катастрофа, которую автор уже пережил за нас; нам остается лишь быть актерами. Маджиди и Киаростами показывают, чем следует заниматься в уединении, да и по жизни вообще: помогать близким и развивать свой ум, а в свободное время – уж чем захотите; главное, чтобы это не связывало и не делало вас глупее. Скорее всего, вы предпочтете что-нибудь, за что похвалят интересные вам в этом возрасте люди, или тупо и в грубой форме оплачивается. Или что даст душе чувство солнечной комнаты в японском стиле, ощущение чистоты, без разницы, есть в том, что устраивает вас, чистота и покой, или нет. Если все это совпадает в одном – поздравляю, вы нашли уголок, где можно прятаться от ужасов сансары, нашли, может быть, и не в семнадцать лет, но пока не поздно. Человек ищет не счастья, а свободы от боли, так что склонен принимать за пожизненное счастье любое действенное здесь и сейчас обезболивающее. Найдя ответ на вопрос «что же, черт возьми, ты собираешься делать?», помните слова Паскаля из первой части «Мыслей», дальше которой, честно признаться, можно их не читать:

Человеку не зазорно отдаться во власть горя, но зазорно отдаться во власть наслаждения. И совсем не в том дело, что горе приходит к нам незваным, а наслаждения мы ищем, — нет, горе можно искать и по собственной воле отдаваться ему во власть и при этом ничуть себя не унижать. Но почему все-таки, предаваясь горю, разум окружает себя ореолом величия, а предаваясь наслаждению, покрывает позором? Да потому, что горе вовсе не пытается нас соблазнить, не вводит в искушение, это мы сами по собственной воле склоняемся перед ним, признаем его власть и, значит, остаемся хозяевами положения, мы покорны себе, и только себе, меж тем как, наслаждаясь, становимся рабами наслаждения. Умение распоряжаться, владеть собой всегда возвеличивает человека, рабство всегда покрывает его позором.

Сто значимых духовных фильмов