—    Ну? — спросил он, блуждая в коридорах сознания.

—    Миллионер пришел. Знакомиться.

—    Какой миллионер? — изобразил удивление капитан.

—    Штольц. Эндрю, что ли… Андрюха, по-нашему. Ты с ним в кос­мос летишь. Двадцать миллионов заплатил. Турист.

—    Я лечу? — на этот раз по-настоящему удивился Илья, пропус­тив всю информацию о туристе за ненадобностью.

—    Нет, млять, я! — рявкнул дежурный офицер.

—  А ты там на кой? — все никак не мог проснуться дублер.
Офицер набрал в легкие полкилограмма воздуха, но тут раздался

стук в дверь, и ему пришлось потратить весь запас впустую:

—  Да-да!? Войдите!

В энергично распахнутую дверь ворвался ослепительно улыбаю­щийся и безукоризненно выбритый типичный мудак с рекламы.

—   Здравствуйте! — с заметным акцентом сказал ходячий эталон успеха. — Я Штольц!

—   Фашист? — спросил Обломов, окончательно просыпаясь и про­тягивая руку.

—   В каком измерении? — удивился Эндрю, с опаской пожав еще сонную ладонь.

—   В первом. Немец, что ли? Шпрехен зи там или чего?

—   Я есть американец. Немецкого произрастания.

—   А. Ну тогда ладно. Инглиш я знаю. У нас с этим строго. Вероят­ный противник, как-никак.

—   Я не противник. Я турист станционный… Стационарный… На станцию отлетатель, то есть…

—   Да.., — покачал головой капитан, —у тебя руссиш ни в Красную Армию. Где учил?

—   У меня бабушка из России. Был. Что есть «в красную»?

—   Это идиома. Блокнот заведи, я тебе зе спокен рашен лэнгвич растолкую. Андестэнд?

—   Yes, of course! Can we speak English?

—   He… Рашн будем. Бикозай спик как топинамбур. Я, видишь ли, местного произрастания. И станция у нас тоже. Одних надписей там сто штук. И все на русском. Оно тебе надо, каждый раз переводить туда-сюда? Привыкай! Я точно лечу? А первый номер? — отвлекся Об­ломов на дежурного офицера.

—  Да. Алексеева медики зарубили. Так что летишь, альбатрос… —
усмехнулся тот и вышел.

Илья немедленно задумался и выпал из объективной реальности.

…На стебле камыша сидела в инженерном смысле идеальная стрекоза. У нее не было ничего лишнего, как, впрочем, и общественно значимого. В сотнях элементарных глаз светились то ли два, то ли три базовых желания. Вдруг, откуда ни возьмись, на нее упало еще одно техническое совершенство и стало исполнять одно из них…

—   Илья Ильитч! — вывел его из комы рекламный баритон Штоль­ца, — мне предложили пообщаться с вами в неформализованной об­становке. Поскольку мы будем некоторое время брудершафт.

—   А, — вернулся в физическое тело Обломов, — да ноу проблем, Андрюха. Отца-то как звали? Ё фазерс нейм, в смысле?

—   Джон.

—   Гут. Будешь Иваныч. Пошли на центрифугу — развлечемся…

В первые космонавты Обломов не попал бы однозначно по разме­ру. Тогда ценился каждый грамм и каждый сантиметр. Чем меньше — тем лучше. Тесные скафандры, диаметр ракеты и все такое.

Но время шло, и когда-то престижный нимб космонавта стал за­урядной кепкой. В лицо не узнавали, за рулем штрафовали, а девки так и вообще требовали вначале показать кошелек.

В общем, пока Обломов был пионером, ничто не предвещало беды. На уроках рисования мальчик рисовал фотонные ракеты и об­наженных пришельцев без писек. Почему-то тогда все инопланетяне, хоть в кино, хоть на бумаге были голые, не имели пола, а заодно и мозгов. Потом он было собрался вступить в комсомол и даже запом­нил, сколько у него орденов (почему-то обязательный вопрос при вступлении), но в одно утро комсомол исчез, как НЛО — мгновенно и навсегда.

К тому времени Илья уже знал, что путь к космонавтике лежит че­рез летное училище, поэтому он блестяще окончил школу, и тут же без эксцессов поступил туда, откуда выпускают розовощеких ясноглазых кречетов, на которых имеют виды не только кардиналы ВВС, но и де­вицы с сиськами.

Память у Ильи была исключительная, но какая-то бестолковая. Он запоминал все и сразу, но что делать с этим добром, не имел ни ма­лейшего понятия. Преподаватели тоже были в этом не Копенгаген, поэтому ставили пятерки и уходили в отпуск.

Здоровье у мальчика было просто несокрушимое. Крупный пух­ленький купидон жрал за троих и не страдал никакими желудочными расстройствами. Идеальная физиология усугублялась еще и тем, что спал Илья тоже не по-детски. Ночи ему не хватало, приходилось наверстывать днем. В результате к поступлению в летное он приоб­рел внешность идеального юноши с плаката маслосыродельного за­вода.

Плюс к тому его вестибулярный аппарат выдерживал запредель­ные нагрузки, при которых обычные курсанты блевали кровью и теря­ли сознание. Единственным минусом было то, что при этом Обломов мог элементарно заснуть, отрицая все законы физики. Поэтому спать ему не давали, заставляя считать в уме простенькие задачки или тре­буя цитировать классиков. Пожалуй, это был единственный человек в северном полушарии, которому нравилась центрифуга.

Илья Ильич не пробивал широким ухоженным лбом никаких стен. Все знали, что он хочет стать космонавтом. В школе, в пионерлагере, в училище, в центре подготовки, в отделении по месту жительства и по месту временного пребывания… В общем, все до единого и где бы он ни был. Если бы он хотел стать директором центрального универмага —  ему бы набили морду. Если бы он хотел стать министром — ему бы взорвали автомобиль. Если бы он захотел стать эстрадным певцом

—  его бы трахнули все, кому не лень. А стать космонавтом незазор­но и необидно для окружающих. Кому охота быть вечным спутником Земли или горсткой пепла в спускаемом аппарате? Да пусть летает! Кто-то ж должен…

В сознании плебса героика будней космического первопроходца вымерла также, как романтизм первого колхозного тракториста.

Но Илью это мало беспокоило. В его уютном мире, где вечно кру­тятся в центрифугах штатные дублеры, ничего не менялось, не меня­ется и не будет меняться.

Вот только этот американец немецкого произрастания, Штольц, немного выбил Обломова из колеи и привнес смутное беспокойство на уровне мимики.

После центрифуги Иваныч стал зеленым, как огурец, но твердости не утратил и даже съязвил:

—    Макдоналдс. То, что я любить… Выспавшийся Обломов хлопнул его по спине и сказал:

—    Молоток. Есть тут одно местечко. Поехали!

Наутро, стоя под душем, Штольц с удивлением обнаружил, что его словарный запас увеличился. Это было тем более изумительно, что из вчерашнего он мало что помнил.

—  Шарман, бля, — сказал Иваныч, уронив увесистый флакон с
жидким мылом на ногу, и пожал плечами. В голове смутно мелькнул
женский силуэт.

По контракту в девять был медосмотр. Врач в нестерпимо свер­кающих очках долго перемерял ему давление, потом слушал сердце, потом очки снял и стал грызть у них дужку.

—    Ну и чем мы вчера занимались? — с подозрением спросил офи­цер медицинской службы.

—    Центрофуговался! — не моргнув глазом, отрапортовал Штольц, отчего-то поджав живот.

—    Очень может быть… — задумался эскулап и подмигнул, — в «Тройке»?

—    Что есть «тройка»? — поднял брови Иваныч и вдруг отчетливо вспомнил светящуюся вывеску с тремя лошадьми. Странная фанта­зия художника создала совершено безбашенных животных, тянущих ездока одновременно в разные стороны. Возничий был отчаянно-красным. Виноватое лицо Штольца мгновенно приобрело такой же оттенок.

—    Были б вы штатный, — постучал толстыми пальцами по столу врач, — уже бы в Плесецк ехали. Или там в Сковородино клещей кор­мить. Атак… Примите-ка вот эту микстурку и дуйте в седьмой. Капи­тан Обломов поди уже там.

В седьмом кабинете за компьютером сидели Илья Ильич с психо­логом и явно были чем-то заняты. У врача в руках была клавиатура, космонавт насиловал мышку.

—    Где-то так…—кликнул Илья.

—    Почему?

—    Ты ж сам сказал — подбери как нравится.

—    Я не сказал «как нравится»! Я сказал — как тебе кажется пра­вильным!

—    А не один ли хер!

—    Не один. Мне Зинка нравится. Но она вообще неправильная!

—    Тогда вот…

—    Почему розовый?

—    Потому что сиськи.

—    При чем тут сиськи?

—    Ты сказал «как мне кажется правильным». Сиськи розовые?

—    Да… — поколебался психолог.

—    Ну вот. Значит, правильные…

—    Погоди… Ты меня запутал. Штольц деликатно кашлянул в кулак.

—    А! — обрадовался Обломов. — Иваныч! Заходи. Как спалось?

—    Эээ… — покосился на врача Эндрю.

—    Свой! — кивнул головой Илья и хлопнул психолога по плечу.

—   А где мы вчера… заседали? Я плохо помню развлечения…

—   Это с непривычки. Да и какие тут развлечения? Смородиновой пригубили, крестьянок сняли… Погоди, вот вернемся — устроим бурю в пустыне!

—   Это ни к чему. Опасность. Нездоровье.

—   Водка против наркотиков. Технология изысканной свежести! — ляпнул Обломов, похоже, совершенно рефлекторно.

—   What? — выпучил глаза Штольц.

—   Вот и я говорю, главное — вернуться. Короче, сейчас тебе врач растолкует. На озеро поедем, на остров, рыбу ловить, медитировать.

—   Для зачем?

—   А это ты у него спроси.

Иваныч вопросительно посмотрел на врача.

—  Да. В программу подготовки входит тест на психологическую
совместимость. Раньше мы сажали испытуемых в муляж станции или
в тесный бокс на несколько недель. Но вы все-таки не штатный кос­
монавт, тем более VIP-клиент. Поэтому высадим вас посреди малень­
кого острова на несколько дней. Не подеретесь — через несколько
дней отправим. Подеретесь — Илью на гауптвахту, вас в отель. Вот,
подпишите.

Психолог протянул Штольцу шариковую ручку. Тот осторожно взял, прочитал, наморщив лоб, и тщательнейшим образом нарисовал вни­зу бумаги фамильный вензель:

—  Нужно. Понимаю. Контракт.

Через несколько часов вертолетчик высадил обоих на кусок скалы посреди озера и скинул два мешка — с палаткой и провизией.

Обломов помахал ему на прощанье, нагнулся, мгновенно расстег­нул первый, достал фляжку, потом раскрыл второй и вытащил спаль­ник. Пока Штольц составлял в голове план действий, Илья уже свер­нулся в кокон и впал в дрему.

—  Илья Ильитч! — услышал он, погружаясь в анабиоз, — а вдруг
дождь? Ты же мокнуть!

Капитан матюгнулся и раскрыл капюшон.

—   Иваныч! — возразил он, — я не мокнуть! Спецткань. В огне не горит, в воде не тонет. Доунт дистёб, короче…

—   Но надо же как-то сделать организацию!

—   Вот и делай… организацию… — резюмировал Обломов и тут же очутился на великолепном солнечном лугу, где под ярким солнцем насекомые методично жрали кто флору, а кто и фауну. Идеальная с точки зрения инженера стрекоза хищно сверкнула крыльями и спики­ровала на очередную жертву.

Штольц вздохнул и взялся за палатку.

Поскольку когда-то он был бойскаутом, то есть ходил в мятом галс­туке и шортах пыльного цвета, то задача казалась несложной. Чего не учел Иваныч — так это того, что палатку делали одни люди, инструк­цию сочиняли другие, а штамповали надписи вообще непричастные. Поэтому, когда он прочитал пластиковый бейджик на двух языках, то поначалу обрадовался. Там было написано буквально следующее:

1.               Освободите место для палатки.

2.               Закрепите четыре черных конца титановыми штырями.

3.               Установите внутри телескопический шест.

4.               Закрепите растяжками красные концы титановыми штырями.

5.               Внутрь постелите прилагаемый пластиковый коврик.

Правда, Штольц немного насторожился, заметив, что в русском варианте цифр несколько больше, но отнес это за счет особенностей лексики. А зря.

Первый пункт вообще не вызывал никаких вопросов. Миллионер походил с распростертыми объятиями по острову и нашел среди кам­ней самый живописный пейзаж. Притащив на это место палатку, он расчехлил ее и тут же сдвинул брови. Черных концов не было. Были коричневые. «Условно черный», — решил Иваныч и стал доставать концы. Получилось пять. «Условно четыре», — встряло подсознание и гнусно заржало.

— Тьфу! — огорчился Штольц и стал искать красные концы.

Таковых тоже не оказалось. Были сиреневые. «Условно кофе с мо­локом», — подсказал внутренний голос и рухнул от смеха в конвуль­сиях.

Через час, выучив наизусть оба языковых варианта инструкции и поняв, что, скорее всего, имеет дело с другой модификацией, он тщательно разложил палатку, нарисовал в блокноте схему и занес все концы в таблицу.

Через некоторое время была написана новая инструкция, и хотя нужность ее была сомнительной, тем не менее миллионер вытащил из пластикового бейджика старую галиматью и аккуратно заправил туда правильный текст.

После этого он элегантно, в несколько приемов, поставил палатку, полюбовался и стал перетаскивать туда вещи.

Сама палатка была выше всяких похвал. Прочная, с тамбуром, с многочисленными карманами изнутри и даже с аккумулятором и лам­почкой на металлопластиковом шесте. Включив и тут же выключив ее, экономный Штольц стал немедленно счастлив.

Все это время Обломов, старательно и не отвлекаясь на пустяки, спал впрок. Спальный мешок методично вздымался и опускался. На скалистый островок опускались сумерки.

Проведя ревизию мешков, миллионер понял, что это набор типа «Юный Робинзон». В нем было, прежде всего, все для костра, но на скалистом островке дров не водилось принципиально, поэтому при­шлось довольствоваться газовой портативной плиткой. На некоторых консервах были изображены улыбающиеся коровы-гринписовки, не имеющие понятия, чье мясо находится под крышками. Вывалив со­держимое на сковороду, Эндрю стал разогревать ужин.

Буквально через пару минут в темноте зашевелился спальный мешок русского космонавта. Разбуженный запахом Илья выбрался из кокона, сполоснул тренированное центрифугой лицо и подошел к складному столику.

—   Однако, перекусить не мешало бы! — сказал он и потер ла­дони.

—   Илья Ильитч, ты спал, я не хотел будить.

—   Солдат спит, служба идет! — философски изрек капитан и, зев­нув, добавил, — эээ… поговорка.

После ужина штатный космонавт перетащил спальник в палатку где тут же окуклился и замолчал навеки до утра. Штольц пожал пле­чами и пошел на берег мыть сковородку, ибо остальное было одно­разовым. Найдя подходящую расщелину, Эндрю аккуратно сбросил туда мусор и пошел к берегу, размахивая сковородой, как теннисной ракеткой. Над ним раскинулось такое безграничное, утыканное звез­дами небо, что хотелось либо сбацать чечетку, либо спеть русский блатняк, по недосмотру считающийся шансоном.

Утро началось для Штольца с недоумения. Одевая казенную курт­ку, он обнаружил на спине надпись «Йа перелетное утко». Наморщив лоб, Эндрю долго пытался вникнуть в смысл фразы, ничего не понял, и спросил поднявшегося к этому времени капитана. Оказалось, что проснулся не сам Илья, а лишь его бренное тело. Отлив на западном побережье, тело снова залезло в палатку и отключилось.

Эндрю вздохнул, оставил надпись до выяснения и принялся за гимнастику. Над озером висело какое-то нереально ультрамарино­вое небо. Далекие зеленые берега были подернуты первой осенней листвой, а воздух был пронзителен, как газировка. С удовольствием приседая, прыгая и отжимаясь, миллионер провел около часа, прого­лодался и решил подкрепиться.

Экстрасенс Обломов вылез из палатки точно в тот момент, когда завтрак был готов, и ни секундой раньше.

—   Иваныч, доброе утро! — лучезарно улыбнулся штатный космо­навт.

—   Доброе утро, Илья Ильитч! Будешь присоединяться?

—   Джаст э секонд. Онли хэв э бас, однако…

По мнению Штольца температура воды была более чем спорной. Но капитан махом разделся, нырнул, выскочил из воды метров через десять, беспорядочно поплавал всеми известными стилями и пулей вернулся обратно.

Выйдя из воды, он помотал головой, как ньюфаундленд, и принял из рук Эндрю пластмассовую тарелку.

—   Вот что мне в тебе нравится, Иваныч, — так это то, что ты рукас­тый. А ведь поди дома даже сам свет не выключаешь…

—   Что есть «руковастый»? — спросил Штольц, пережевывая ту­шенку.

—   Хэнди.

—   Это есть, — подтвердил Иваныч и покраснел. — Нам палатку дали неправильную.

—   Что значит «неправильную»? Стоит же. Не рухнула.

—   Там был не такой… не тот инстракшен. Для другой модели. Я время терял.

—   Ну, это бывает. Поэтому у нас все проще. Чтобы и без инструк­ции разбираться. А мануалы у нас сроду никто не читает. А раз не чи­тает — на кой их писать? Сунули, что было, да запаковали. Прекрасно понимаю…

—   Но ведь это незаконно!

—   Почему это? — удивился капитан.

—   Потому что я мог жизнь терять! И ты тоже!

—   Интересно, каким образом? — перестал есть Обломов.

—   Была бы ночь, не видно, мороз, не смогли бы установку сделать!

—   Иваныч, ты забыл еще минометный обстрел добавить! — за­ржал космонавт так откровенно, что миллионер ошарашенно посмот­рел на него, хмыкнул и вдруг тоже засмеялся.

В прекрасном настроении напились чаю, ликвидировали грязную посуду и разлеглись, как сельди, на каменистом пляже.

—   Надо план составлять, — осторожно предложил Штольц.

—   План чего? Местности? Пиши — остров в форме кляксы, на за­паде срать, на востоке кушать. Есть одна береза примерно в центре и два гуманоида в разных местах. Чего еще хотел?

—   Я имел в виду — что делать.

—   Вот сразу видно, что ты в военном училище не учился… А ты вообще, кстати, где учился?

—   В Гарварде.

—   А. Ну, попробую объяснить. Мы сейчас с тобой не люди. Мы сейчас с тобой винтики. Только ты золотой, а я медный. Но все одно — фурнитура. И нам сейчас думать вообще опасно. За нас думают. Так на кой тебе план?

—   У нас есть время. Так?

—   Так.

—   Надо его делать полезным. Так?

—   Так.

—   А что есть полезно, Илья Ильитч?

—   Есть полезно белки, жиры и углеводы, Иваныч! Что ты такой ак­тив, я не понимаю. Лежи, ворон считай… Запиши идиому, кстати!

—   Ага… — вытащил Эндрю из нагрудного кармана блокнот. — А что значит?

—   Эээ… Черт… Лейзи пастайм, фор экзампл…

—   Зачем lazy? Без труда не вытащишь рыбку из пруда!

—   О. Молоток! Пиши фишинг, раз тебе не сидится.

—   Хорошо. Рыбалка… Что еще?

—   Все.

—   Как все? У нас с тобой семьдесят два часа! Ты знаешь, сколько мои компании имеют за семьдесят два часа?

—   Сколько?

—   Примерно… восемьдесят одна тысяча долларов. Минус налог, это есть, правда. Я работаю с четырнадцать лет. Отдыхаю Рождество. Иногда сплю в самолете, делаю бизнес, обратно в самолете сплю. Не­когда. Жена говорит— сделай холидей. Ну, отпускать. Я решаю самый дорогой холидей. Чтобы помнить. Чтобы все знали. Чтобы потом дол­го не отдыхать. А ты — спать. Как можно спать? Это жизнь. Ты жизнь спишь. Для чего жить? Спать?

—   Слышь, Иваныч.

—   Да?

—   Ну ладно. Вот ты не спать… Тьфу ты! Вот ты не спишь. Тебе де­нег хватает? Только честно.

—   Честно — нет. Я бы хотел еще два завода запустить. Но не могу. Трат много. Налоги. Офисы не везде мои. Некоторые в аренду. Где вы­годно купить, где нет. Конкуренция. Остановиться нельзя. Отдыхать нельзя.

—   Так зачем ты в космос решил? Безумные же деньги! На заводы бы потратился лучше.

—   Не так совсем. Заводы дороже много. А это как… реклама. Меня теперь много знать будут. Продавать просто. Связи просто. Как рейтинг. Первая строка есть долго помнят. CNN. ВВС. Публичность. Я просто предложения делаю по-русски, понимаешь?

—   Нормально. У тебя грамматика хромает. А произношение очень даже ничего.

—   Это бабушка. Я помню немного. «Запевающий сон, зацветаю­щий цвет, исчезающий день, погасающий свет».

—   «Открывая окно, увидал я сирень. Это было весной — в улетаю­щий день», — машинально продолжил капитан.

—   Не для бизнеса… — задумчиво сказал Штольц.

—   Что не для бизнеса? — поднял голову штатный космонавт.

—   Русский язык. Длинный. Слова путаются. Как бисер. Красиво, а непонятно. Контракт сложно писать. Точно надо, а точно не выходит. Смысл как нитка, а иголку потерял. Ясно говорю?

—   Ясно. У меня вся жизнь такая. Именно так. Смысл как нитка, а иголку потерял… Ни убавить, ни прибавить. Черт с тобой, давай план делать, уговорил!..

В этот момент из палатки раздался самый нудный зуммер в мире и стал сверлить мозг. Штольц подскочил:

—   Что это?

—   А.., — равнодушно махнул рукой Обломов, — связь. Кстати, раз уж встал — принеси станцию, она там, в кармане. Все одно не успоко­ятся, лучше уж ответить.

Эндрю с готовностью и совершенно не по-миллионерски сбегал за станцией.

—   Прием! — бодро сказал капитан в микрофон, не вставая. Рус­ская станция что-то совершенно неразборчиво для Штольца прохри­пела матом и выдала кучу противоречивых инструкций.

—   Есть! — ответил Обломов, покосился на иностранца и доба­вил, — нормально. Самочувствие отличное. Принимаем пищу. Трид­цать шесть и шесть. Сто двадцать на восемьдесят. Отбой!

В трех шагах из воды выпрыгнула сумасшедшая рыба и опять тяжело шлепнулась вниз. Капитан нажал кнопку и положил станцию на камень.

—   Илья Ильитч, что за числа ты говорил?

—   А. Это твои температура с давлением.

—   Но ты же не знал! — насторожился Штольц.

—   Почему? Где-то столько у тебя и есть!

Эндрю открыл рот, чтобы разразиться критикой, но вдруг махнул рукой и почувствовал откровенное равнодушие. Сумасшедшая рыба выпрыгнула еще раз, на этот раз сделав сальто.

—  Да, но все-таки план, — достал американец блокнот из нагруд­
ного кармана.

—   Давай план, — лениво протянул капитан и зевнул.

—   Фишинг. До примерно одиннадцати.

—   До двенадцати, — поправил Обломов.

—   Хорошо. Потом…

—   Потом обед!

—   Обед рано.

—   Второй завтрак пиши! И вообще, что значит рано? Когда это жрать было рано? И потом, куда рыбу девать?

—   Какую рыбу?

—   Которую поймаем!

—   А у нас есть лицензия?

—   Иваныч, у тебя столовой все в порядке? У нас есть удочка! Даже две! Зачем тебе лицензия?

—   Так нельзя. Надо иметь разрешение. Вот у меня дома рядом озеро. Там есть мотель, офис. Там платишь и рыболовствуешь. Удоб­но. А если офис далеко, то неудобно.

—   Так. Запиши — лицензия есть. Специальная лицензия Косми­ческих Войск России. Бессрочная и неограниченная.

Эндрю недоверчиво покрутил головой, но послушно черкнул в блокнот.

—   Так, после второго завтрака надо личное время иметь, — про­должил он, — ты что будешь делать, Илья Ильитч?

—   С этим ясно, давай следующий пункт.

—   Неужели спать? — удивился Штольц.

—   Нет, блядь, отжиматься! — съязвил капитан.

—   Зачем отжиматься? А, джоук? Я не всегда понимаю, когда ты шутишь.

—   Ну, с этим у вас вообще напряженка.

—   Что есть напряженка?

—   Эээ… шортидж, что ли… мисандестэндинг.. короче, не въезжа­ете вы!

—   Почему не въезжаем? — неожиданно понял Штольц, — пре­красно въезжаем. Если смешно.

—   А если не смешно? — ухмыльнулся капитан.

—   А если не смешно, тогда это не джоук. Не шутка. Например, что это у меня на спине написано? Это джоук или не джоук?

—   А что там? — удивился Обломов и даже поднялся во весь свой некосмический рост.

—   Там утка среднего рода. А утка женского, я знаю.

—   А поворотись-ка, сынку.., — презагадочно сказал капитан и по­мешал пальцем в виртуальной кружке.

Эндрю повернулся к нему спиной и тут же услышал дикое техас­ское ржание. Прокашлявшись, Обломов резюмировал:

—   Бля буду, Тарантьев. Редкостная скотина, однако. Вернемся, напомни — между делом морду набьем.

—   А что значит «Йа перелетное утко»? Это обидно?

—   Да ну не поймешь ты. Ну вот ты лимерики английские понима­ешь? В смысле — тебе смешно?

—   Нет. Там тонкий юмор, специфический. Это тоже тонкий?

—   Вот как раз наоборот. Толще некуда. Но перевести не смогу, по­тому как чтобы тебе понять, надо окончить советскую школу, вызуб­рить письмо Татьяны к Онегину… это минимум… а также ответить на вопросы «кто виноват» и «что делать».

—   «Онегина» я читал. Хорошо. Нравится.

—   Тебе нравится, потому что у тебя его в школьной программе не было. А был бы — до сих пор бы блевал…

—   Но почему?

—   Потому что из-под палки. Потому что любить заставляют. Пото­му что восхищаться требуют. Потому что противоестественно маль­чика заставлять учить наизусть, блядь, письмо Татьяны к Онегину! Да еще с выражением!!! Потому что он мальчик!!! Понятно?

—   Есть. Понятно. Тарантьеву сам морду набью. Йа не перелетное утко.

Обломов посмотрел на него с нескрываемым одобрением.

—   Молоток!!! Давай дальше план.

—   Ну, потом будем английский учить. У тебя ужасное произно­шение.

—   Не, а давай лучше русский! В конце концов, это вроде как ты в гостях…

—   Давай. Потом…

—   Потом обед! Ланч, типа.

—   О’кей, — неуверенно произнес Штольц и поинтересовался, — потом же не спать?

—   Ага! Плясать будем! Вприсядку!!! Слушай, Иваныч, я понимаю, у тебя руки чешутся, но мне тут синдром хронической усталости ни к чему. Космические войска в неврастениках не нуждаются! Только хо­рошо выспавшиеся курсанты могут выполнять тактические, а равно и стратегические задачи надлежащим образом! — Судя по всему, Обло­мов без всякой подготовки начал цитировать то ли один из уставов, то ли выдержки из лекций.

—   Хорошо, хорошо… Да… Нотам же уже вечер! После спания!

—   Не вечер, а ужин! — назидательно сказал капитан.

—   А физкультура?

—   Что физкультура? — насторожился Обломов.

—   Ну, надо бы позаниматься… Гимнастика. Бег. Нет, бег тут негде, но можно на месте.

—   О’кей. На месте я согласен! Все?

Штольц изумленно просмотрел невероятно короткий список и кивнул головой.

—  Пошли фишинг, — приказал Обломов и с хрустом потянулся.
Удочек в наборе «Юного Робинзона» было две. Пока задумчивый

капитан, матерясь, разбирал и настраивал свою, деятельный амери­канец прикормил место и умудрился поймать три меланхолических рыбы — две с ладонь и одну с мизинец. Не особо веря в космическую лицензию, Штольц опасался последствий, поэтому отпускал их тут же, но рыбы не поверили. Одна за другой они уперлись холодными головами в берег и взывали к совести. Эндрю ежился и косился по сторонам. Из оцепенения его вывел кадр из фильма «Перл-Харбор». В том смысле, что вода вдруг поднялась живописным фонтаном и выбросила на берег, судя по всему, и этих трех рыб, и еще с деся­ток, причем последние были не в пример крупнее. Штольц вспомнил бойскаутские страшилки, мгновенно отреагировал и упал на камни, прикрыв голову руками. Когда сверху перестала падать вода и рыба, он приподнялся и в радужном ореоле разглядел довольного космо­навта.

—   Эээ… мирный атом в рыбной промышленности, — пояснил Об­ломов.

—   What? — спросил потрясенный Эндрю, не веря своим глазам.

—   Вот и я говорю — тяжело в учении, легко в бою. Запиши, приго­дится.

Эндрю сел и по-собачьи помотал головой. В этот же момент из па­латки возмущенно запищала рация. Обломов переменился в лице и побежал к ней.

—   Капитан Обломов. Почему хуйня? Отработка навыков выжива­ния! Да что ему сделается? А он и попросил. Да клянусь! Говорит — рыбы хочу. Я где ему рыбы возьму? Я знаю, что VIP-клиент. А как же. Ну, с ведро. Не, не клевало. Андрюха, тебя! — крикнул капитан и пере­бросил ему рацию.

—   Хелло, Эндрю! — с фальшивой испуганной веселостью прохри­пел кто-то многозвездочный.

—   Hallo, — изумленно ответил Штольц, настроившись на родной язык. Но видимо, на той стороне дальше этой фразы английский не знали, поэтому продолжили на дрожащем русском.

—   С вами все в порядке? Капитан Обломов сказал, что вы захоте­ли рыбы. Это правда?

—   Эээ… — попытался как-то продумать и объяснить ситуацию Эн­дрю, но не нашел в голове ничего подходящего, тем более, что в ней еще порядком шумело после взрыва. — Да, захотел. Это есть закон­но? Он сказал, что есть спешал лицензия.

—   Да, разумеется. — облегченно ответили на том конце. — Мо­жете взорвать все к ебени матери, вместе с Обломовым. Невелика птица. Но все же настоятельно рекомендую заказать рыбу первым же вертолетом. Сколько надо, столько и сбросим. Хоть куб.

—   Что есть «куб»? — поинтересовался Штольц.

—   Кубометр. Ну, с хладокомбината рыба. Мороженная. Минус со­рок, кстати! — гордо отрапортовал голос, — сто лет можно хранить!

—   Нет! — твердо сказал Эндрю, наконец приходя в себя, — не надо сто лет. Вообще ничего не надо, спасибо.

—   Ну, как хотите! —успокоился голос. — Отбой.

Пока Иваныч, сгорая от стыда, выкручивался, Обломов собрал всю более-менее приличную рыбу. Сверху огромной кучи лежала велико­лепная щука, угрюмо играла жабрами и поводила хвостом.

Положив рацию во внутренний карман палатки, Штольц выскочил наружу и с яростным лицом побежал к космонавту.

—   Послушай, Илья Ильитч! — закричал он, — почему ты так себя ведешь? Так нельзя! Что за безответность!

—   Безответственность, — поправил капитан, вытирая руки мок­рыми салфетками из упаковки, — ты не забыл, для чего мы тут?

—   Я не забыл. У нас есть тест на психологическая совместимость. Если пройдет, то нормально. Если нет, то тебя на гауптвахту, а меня в отель. Знаешь, дело не в этом! Я все время думал, почему мои предки из России уехали. Теперь понял.

—   Ну, — зевнул капитан.

—   Да потому что нельзя на вас надеяться. Рассчитать нельзя! У вас и язык такой. Слишком красивый, чтобы жить. В английском порядок есть. В немецком порядок есть. Подлежащее, сказуемое. Субъект, объект. У вас один беспорядок! Как хочешь, так и говоришь. Как хо­чешь, так и живешь. Вывод есть? Вывода нет. Только путь один. Куда — никто не знает. «Зацветающий цвет». Что за тавтология? Нельзя так. Что за «запевающий сон»? Где логика? Красиво и все. В чем смысл? Для чего жить? Друг за другом с топорами бегать? У вас самая боль­шая страна была! Где она? У вас лучший хоккей был! Куда девался? Как так — стать первыми, а потом выкинуть. Ничего не беречь. Ничего не ценить. Воровать у самих себя. Воевать с собой. Терпеть как никто, потом как никто бросить. Для чего, скажи? Аляску продать… Как мож­но? Ну, военный конфликт можно, а продавать зачем? Это же земля! Территория! А война? Столько жизней потерять и тут же забыть! У вас есть память? Крыса три раза запоминает!