Эмили Дикинсон — гениальная дилетантка

часть 1
«— «И смерть меня не остановит» — чудесное стихотворение.

— Мои собственные стихи такие скверные, — волнуясь, произнесла она. — Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться.

— Переписываете кого? — ляпнул я…».

(Р. Брэдбери «Лучшее из времен»)

Думаю, ни для кого не секрет, что «коэффициент полезного действия» женской поэзии чрезвычайно низок. Я специально употребил столь грубый технический термин. Ведь общее количество поэтесс (по крайней мере, за последние два века) не намного уступало количеству поэтов-мужчин. Мало того, само слово «поэтесса» давно приобрело в литературной критике несколько пренебрежительный оттенок — недаром лучших представительниц «Парнаса» все-таки предпочитают именовать в мужском роде — поэтами.

Такая «половая» диспропорция великих имен в поэзии тем более удивительна, если учесть, что именно женщине с ее эмоциональным интуитивным мировосприятием, казалось бы, лучше всего подходит эта импульсивная «воздушная» форма творчества. Однако факт остается фактом: гениальных поэтесс можно пересчитать по пальцам (даже в той же прозе талантливых женщин значительно больше). Одинокими звездами сияют на небосклоне русской поэзии имена Ахматовой и Цветаевой. Редкими цветами выделяются на украинской ниве Леся Украинка и Лина Костенко. На «Западе», судя по всему, с поэтессами также худо. Даже если учесть мою слабую информированность, это соотношение легко проследить хотя бы по наличию поэтесс в информационном поле.

Двигаясь по исторической шкале мы тотчас отмечаем древнегреческую Сапфо, после чего женская поэзия надолго исчезает в свете блистательных поэтов-мужчин… Исчезает до 1890 года, когда в свет вышла небольшая подборка стихов Эмили Дикинсон. Удивительных стихов, как по непосредственности, так и по новаторству. Ошеломительных стихов, когда не надо делать скидку на пол их создателя. Блистательных стихов, написанных за полвека до Цветаевой, и аналогичных ей по накалу чувств и вдохновенности.

Она доросла до того, чтобы, бросив

Игрушки, что стали ей не нужны,

Принять почетную должность

Женщины и жены.

И если о чем-то она скучает —

О прежних днях, о тоске,

О первых надеждах или о злате,

Истончившемся на руке,

Она об этом молчит — как море,

Что прячет чудовищ и жемчуга,

И только сама она знает —

Как она глубока.

(здесь и далее — стихи Э. Дикинсон)

Знакомство с биографией Эмили Дикинсон только усиливает удивление. Далеко не самая поэтическая страна (США), далеко не самая творческая среда (пуританская семья провинциального городка), далеко не самое глубокое образование нашей героини (местный колледж), ее, мягко говоря, замкнутый образ жизни (последние 15-20 лет она практически не покидала стен своего дома!) не помешали появиться на свет одному из самых ярких явлений мировой поэзии. Без скидок. Без снисхождения. Без предвзятости.

«А вот они условия, а вот она среда…»

Здесь лето замерло мое.

Потом — какой простор

Для новых сцен — других сердец.

А мне был приговор

Зачитан — заточить в зиме —

С зимою навсегда —

Невесту тропиков сковать

Цепями с глыбой льда.

В эту страну ехали с двумя прозаическими целями: разбогатеть и скрыться от религиозных преследований. Страна, измерявшая людей либо деньгами, либо сектантским благонравием (а иногда и тем, и другим вместе), страна, лишенная глубоких культурных пластов — не самое лучшее место для поэтов и поэзии. Лапидарные религиозные вирши да фольклор переселенцев (долгое время как бы отсутствовавший в культурной среде) — вот и все американское творчество первых лет независимости.

Отдельные исключения лишь подтверждали правило. Эдгара Алана По — кумира всех европейских романтиков, начиная с Бодлера и заканчивая русскими символистами, — в США признали лишь в ХХ веке! Уолт Уитмен долгое время будет считаться возмутительным «неприличным» маргиналом. И даже единственный снискавший на родине славу поэт Генри Уордсворт Лонгфелло явно не «дотягивает» по «гамбургскому счету» до своей славы (европейскую культуру он поразил лишь «Песней о Гайавате» — блестящей поэтической переработкой индейского фольклора). Не удивительно, что даже при наличии этих имен Америка и в конце XIX века считалась глухой культурной провинцией. В 1910 г. США потеряют еще одного замечательного поэта — Томаса Стернса Элиота, который эмигрирует в Великобританию именно по «идейным» творческим соображениям.

Что тогда говорить о маленьком городке Амхерст штата Массачусетс, в котором 10 декабря 1830 года появилась на свет девочка Эмили? Амхерст был вотчиной пуритан, единственной религиозной общиной которого была Конгрецианистская церковь. Семья Дикинсон была типичной пуританской семьей — традиционно благонравной и достаточно зажиточной,<1> что обеспечило будущей поэтессе возможность беспрепятственно заниматься своими поэтическими «чудачествами». Ее отношения с матерью никогда не были особо близки, отца же она любила, хотя он и пытался оградить дочь от дурного влияния «неприличных», по его мнению, книг. Впрочем, этот недостаток искупал Остин — старший брат Эмили, тайком доставлявший сестре разную литературу.

«Вы спрашиваете — кто мои друзья — Холмы — сэр — и Солнечный закат — и мой пес — с меня ростом — которого мой отец купил мне — Они лучше — чем Существа человеческие — потому что знают — но не говорят — а плеск Озера в Полдень прекрасней звуков моего фортепиано. У меня Брат и Сестра — наша Мать равнодушна к Мысли — Отец слишком погружен в судебные отчеты — чтобы замечать — чем мы живем — Он покупает мне много книг — но просит не читать их побаивается — что они смутят мой Разум. Все в моей семье религиозны — кроме меня — и каждое утро молятся Затмению — именуя его своим «Отцом». (Э. Дикинсон, из письма Т. Хиггинсону)

Но настоящей подругой и «душеприказчицей» поэтессы стала младшая сестра Лавиния. Именно она в последние годы жизни Эмили оберегала ее покой и сделала все возможное, чтобы поэтическое наследие старшей сестры не кануло в Лету.

Однако возможно, все это наследие так и осталось бы грудой тетрадок и листочков, свернутых в трубочку, и никто бы так и не узнал, что за таинство творилось за стенами дома на Мэйн-стрит, если бы не одно письмо…

«Это — письмо мое Миру — / Ему — от кого ни письма…»

Кроме поэзии Дикинсон любила заниматься садоводством. Она вырастила в оранжерее усадьбы гранатовые деревья и лилии-каллы. На этом и других фото — доктор Линда Роуллет, изображающая Эмили Дикинсон.

Ночной восторг не так уж плох,

Босая — так пиши.

Опять застал меня врасплох

Восход моей души.

Как повторить его суметь:

Не подогнать — скорей!

…Он приходил почти как смерть

За матушкой моей…

15 апреля 1862 года Томас Хиггинсон — известный в то время литератор и критик — получил странное письмо с несколькими не менее странными стихами.

Начинающая поэтесса просила у него ответа на вопрос, насколько «дышат» ее стихи и спрашивала совета: «…я хотела бы учиться — Можете ли вы сказать мне — как растут в вышину — или это нечто не передаваемое словами — как Мелодия или Волшебство? …Так разум погружен в себя — не в силах различать — спросить же некого. Коль думаете — что дышит он — и досуг найдете мне сказать о том — моя признательность не будет мешкать. Когда я допустила ошибку — и Вы не побоитесь указать ее — я буду лишь искренне уважать — Вас».

И манера письма, и манера стихов поразили маститого литератора, но и заставили крепко призадуматься. Он ощутил неподдельную искренность и силу этих стихов, но, с другой стороны, его шокировала их «хаотичность и небрежность». Мудреное ли дело так поступать с ритмикой, рифмовкой и построением фраз? «Стихи интересные, отдельные строчки блестящи, — думал Хиггинсон, — но насколько же они безграмотны — дилетантство чистейшей воды!». Дикинсон он ответил прямо — стихи ее «живые», но публиковать их пока не стоит.

То, что возмутило Хиггинсона, сегодня покажется придирками сноба к провинциальной девушке. Однако, не стоит забывать, что это была середина XIX века, когда в поэзии царил классицизм и жесткие каноны. Если и нарушать каноны, то это, по крайней мере, должно делаться открыто, чтобы всем было ясно, что нарушены они сознательно. У Дикинсон же каноны нарушались от случая к случаю, и было непонятно, то ли это сознательный метод, то ли простая поэтическая «лень».

Нашего читателя при знакомстве со стихами Эмили поражает как раз другое. Помню, как впервые обнаружив стихи Дикинсон в 119-ом томе «Библиотеки всемирной литературы», я, грешным делом, уличил переводчицу В. Маркову в чрезмерном стремлении придать творчеству американки черты Цветаевского стиля:

Дважды жизнь моя кончилась — раньше конца —

Остается теперь открыть —

Вместит ли Вечность сама

Третье такое событье —

Огромное — не представить себе —

В бездне теряется взгляд.

Разлука — все — чем богато небо —

И все — что придумал ад.

У света есть один наклон.

Припав к снегам устало —

Он давит — словно тяжкий Груз

Соборного Хорала.

Небесной Раной наградит —

Но ни рубца — ни крови —

И только сдвинется шкала

Значений и условий.

Отчаяньем запечатлен —

Кому он подневолен?

Он — словно царственная скорбь,

Которой воздух болен.

Придет —

И слушает Ландшафт —

И тень вздохнуть не смеет.

Уйдет — как бы Пространством

Отгородилась Смерть.

Каково же было мое удивление, когда я увидел оригинал. Переводчица была не виновата — в стихах американской поэтессы была та же эмоциональная порывистость и такое же обилие тире, как и у Марины Ивановны. А ведь если даже в русском языке подобная «тиремания» считалась оригинальным приемом, то что говорить об английском, где данный знак препинания никогда не был в чести.

Впрочем, ни тире, ни даже постоянное написание слов с заглавной буквы (не только существительных, но даже некоторых глаголов и прилагательных) не так шокировало Хиггинсона, как вольное обращение с размером, рифмой и словоупотреблением. «Гибкость» славянских языков не дает нам в полной мере прочувствовать, насколько нарушала Дикинсон жесткую английскую схему построения предложений (подлежащее — сказуемое — дополнение — обстоятельство). Размер стихов «плавал», рифмовка пестрела ассонансами и диссонансами (one — stone, gate — mat, house — place, room — him).<2> И, наконец, все эти «вольности» уживались в довольно банальной форме, основанной на размере английских церковных гимнов.

Я ступала с доски на доску —

Осторожно — как слепой —

Я слышала Звезды — у самого лба —

Море — у самых ног.

Казалось — я — на краю —

Последний мой дюйм — вот он…

С тех пор у меня — неуверенный шаг

Говорят — житейский опыт.

И хотя стихи Эмили Дикинсон не перестают поражать своей естественностью, силой и красотой, споры о том, насколько сознательно было ее «новаторство», не затихают до сих пор.

«Уже немало было написано об особенностях пунктуации в стихах Дикинсон. Прежде всего — об употреблении тире. Утверждалось, что тире для Дикинсон — это более тонкий инструмент ритмического деления, дополнительное средство смысловой структуризации, просто универсальный заменитель всех остальных знаков препинания. В ее текстах при желании можно отыскать столь же много примеров, подтверждающих любую теорию, сколь и случаев, говорящих о том, что все эти тире свидетельствуют исключительно о психическом состоянии спешки и нетерпения, что они являются своеобразными ускорителями письма и, я бы сказал, мысли. Кроме того, давно подмечено, что поэты любят тире, в то время как люди ученые предпочитают двоеточия.

Не больше смысла видится мне и в углубленном анализе употребления строчной или прописной буквы в начале слов. Почему Бог или Смерть во всех стихах написаны с прописной — предельно ясно, но зачем в стихотворении №508 писать с прописной слово Куклы рядом со словом церковь, написанным со строчной, объяснить невозможно ничем, кроме как небрежностью и той же спешкой. Для переводчика в этих тире и заглавных буквах важно только одно — они есть, и они сообщают стихам тот неповторимый вид, который они имеют».

(Л. Ситник)

«Как поэт, Эмили Дикинсон начинала с двух огромных недостатков — невероятной легкости стихотворчества и увлечения дурными образцами. …И хотя она ввела несколько поразительных новшеств в том, что касается форм, не менее поразительным является то, что она не сделала даже попытки уйти от шестистопной строфической схемы, с которой начинала. Я предпочитаю видеть в этом еще одну иллюстрацию застоя в ее развитии, который мы обнаруживаем повсюду. Она проявляла необычайную смелость в том, что она делала в рамках этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени сорт поэзии, которой она восхищалась девочкой, остались неизменными в стихах, которые она писала до самого конца…

Полковника Хиггинсона шокировало не то, что она иногда прибегала к «плохим» рифмам (столь частым в поэзии миссис Браунинг), и не то, что она подменяла рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще (подобные приемы он принимал у Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей для чтения), — но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.

…Иными словами, Эмили Дикинсон часто писала нарочно плохо. Она действительно не искала вашего или моего одобрения, одобрения людей, не способных отделить второстепенного от главного. Она подчеркнуто отстранилась от наших человеческих суждений и пересудов».

(Т. Уайдлер)

Несмотря на провинциальность и внешнюю смиренность, как поэт Эмили Дикинсон оказалась своенравным «крепким орешком». Критику маститого литератора она выслушала покорно, но… советам его не вняла. Она продолжала писать так, как считала нужным, как чувствовала, да наверное иначе и не могла. Эмили говорила, что приверженность правильным рифмам «затыкает меня в прозе».

«А в этих (стихах) — больше порядка? Благодарю Вас за Правду. У меня не было Царя, а сама я управлять не могу, и, когда пытаюсь стать организованной — моя маленькая мощь взрывается — и я обнажена и обуглена. Кажется, Вы назвали меня «Своенравной». Поможете ли исправиться? Полагаю, что гордость, от которой захватывает Дух в Сердцевине Чащи — не Гордыня. Вы говорите, что я признаюсь в мелких ошибках и забываю о крупных — Ибо могу разглядеть правописание — а Невежества не вижу — вот приговор моего Наставника». (Э. Дикинсон, из письма Т. Хаггинсону)

Представления Дикинсон о поэзии во многом перекликаются с установками философского кружка «трансценденталистов» (Р.У.Эмерсон, Г.Д.Торо), творивших в то же время в Бостоне, как раз неподалеку от нашей героини, и не слышать о них она не могла. Эмерсон, критикуя современных поэтов, писал, что они разучились «видеть тесную зависимость формы от души». Дикинсон ощущала это как никто другой, она не хотела (не могла) втиснуть наполнявшее ее мощное вдохновение в тесные рамки поэтических канонов. Наоборот, она считала, что именно внутренние непосредственные движения «души» диктуют стихотворению его содержание и форму. Мало того, она часто ощущала жгучее чувство невозможности передать посещающие ее чувства. Куда уж тут думать о правильности рифмы, если даже то, что рождается, зачастую кажется неполным, несовершенным, ограниченным.

Я для каждой мысли нашла слова —

Но Одна ускользает из рук —

Поддаться не хочет мне —

Словно мелом черчу Солнца круг

Для племен — взращенных во Тьме.

А как начала бы ваша рука?

Разве Полдень пересказать лазуритом

Или кармином Закат?.

Мне — написать картину?

Нет — радостней побыть

С прекрасной невозможностью —

Как гость чужой судьбы.

Что пальцы чувствовать должны —

Когда они родят

Такую радугу скорбей —

Такой цветущий ад?

Мне — говорить — как флейты?

Нет — покоряясь им —

Подняться тихо к потолку —

Лететь — как легкий дым

Селеньями эфира —

Все дальше — в высоту.

Короткий стерженек — мой пирс

К плавучему посту.

Мне — сделаться Поэтом?

Нет — изощрить мой слух.

Влюблен — бессилен — счастлив —

Не ищет он заслуг —

Но издали боготворит

Безмерно грозный дар!

Меня бы сжег Мелодий

Молнийный удар.

Конечно, подобными объяснениями можно оправдать и любую безграмотную бездарность, но каждый, кто прикасался к стихам Дикинсон, понимал, что это НАСТОЯЩЕЕ. Это подспудно чувствовал и Хиггинсон, иначе зачем ему было долгое время продолжать переписку с упрямой самоучкой, которую он всегда считал «немного чокнутой»? Именно Хиггинсон в 1890 году издал первый сборник ее стихов, но он не был бы собой, если бы не попытался сгладить все «шероховатости» стиля своей непослушной «ученицы».<3> Каково же было его удивление, когда стихи Дикинсон снискали неожиданный успех, и все последующие переиздания только увеличивали их популярность.

Но это случилось лишь спустя четыре года после того, как…

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ…

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 — Дедушка Эмили основал Амхерстский колледж, затем ее отец служил там казначеем, а в 1853-55 гг. даже избирался в Конгресс.

2 — Одна из лучших переводчиц Дикинсон — Вера Маркова, на мой взгляд, все-таки несколько переборщила с «неправильностью» рифм, сделав некоторые из них еще более неудобоваримыми, чем в англоязычном оригинале.

3 — Лишь в 1955 году стихи Дикинсон предстали в своем оригинальном виде. Гарвардский университет издал три тома произведений поэтессы (редактор — Томас Х. Джонсон), очистив их от посторонних правок «доброжелателей».

P. S. Стихи даны в переводе В. Марковой, Л. Ситника и Д. Даниловой.

Источник — авторский раздел Сергей Курия на портале вольной журналистики Хайвей
Оригинал статьи — журнал «Время Z»