ДЖАТАКА О КАМНЕ
Я уходил кругами от тебя, кругами.
Ну что за камень из тебя, ну что за камень!
Ты падала — я уходил. Как Гаутама.
Вставало брызг со дна ручья косое пламя.
И водомерки, с ног валясь, как стайка пепла,
Качались на моих кругах как бы от ветра.
Какой-то рай… Ах, это рай? Чтоб ты ослепла!
Когда я прочь ступить могу не дальше метра?
Гранатовые от любви или заката,
Роились мошки над водой, как бодхисаттвы.
Нас утешало плачущее их стаккато.
Но время жалить — не жалеть, и время жатвы.
Ласкала Будду неясыть, и кто-то, светел,
Мотался в ивовых ветвях навроде чресел.
И корни, шахматно сплетясь, ложились вместе.
Был камнем первый поцелуй — и первой местью.
Я сел под дерево пипал, серее тины.
Валился вечности в меня косматый ливень.
Где ряска боль, где ряска крест, там я и сгинул.
Лежи циклопом в глубине, мой камень синий!
Бежали лотосы с небес в мазурке пьяной.
Пускай возмездием тебе — моя нирвана.
Тебя касались в полусне мальки губами…
Ни слов, ни шороха, ни зги — о Гаутаме.
* * *
КАК МАЛО СЛОВ ОСТАЛОСЬ…
Как мало слов осталось. Как много
преступлений несвершённых.
Грубей звезды я не видал в земле.
Ступаю, и ломается звезда,
и лопается, как семижильный хрущ,
и пахнет переваренной полынью.
В кусту я и почти с ним сросся,
покрыт листвой и слабо спящей птицей.
В скамейке гвоздь горит.
Другой такой прищепки бледнолицей
не отыскать ни на какой веревке:
ее касалась пальцами жена.
А я в кусту. И ночь без сигареты.
Сегодня многие в сознанье не придут.
Пошел сосед куда-то с топором.
В седьмой квартире делают дебила.
Опять. Четвертого по счету. Хорошо.
Второй поднялся к форточке и плачет.
Гремучий поезд мимо простучал.
Прокрался в ноздри дивный креозот.
На шпалах — рельсы. А на рельсах — шпалы.
И снова рельсы, шпалы, рельсы, шпалы.
Здесь скоро будет новая дорога.
Умножится число самоубийц.
Удавкою свернулась тишина.
Еще один сосед. И тоже с топором.
Ах, нагляделся я на их дуэли!
И в наших жилах — кровь, а не форели,
чтоб удочкою хищною махать.
КОЛЫМА
Расскажи о вечере, о прекрасном вечере,
о гранатах с трещинами лая вдалеке.
Дерево заката плачет птицей вещею.
Рыбы горлом хлопают в медленной реке.
Выжидают слабые: будет лёд из ландышей,
будет чем изрезаться первому коньку.
Вечер гнется радугой и берется за души,
как за стебли влажные, клянча огоньку.
Грифельно отточены крылья мертвой бабочки.
Не спастись от гибели спичечным теплом.
Вот и пьют по кругу ватное из лампочек…
А слабейший спящий снарядил паром.
И ходило Это вверх и вниз, как дятелко,
с помощью корыта, троса, горбунка,
словно керосинка в слабом спящем спятила,
лопнула, взорвавшись, грудой молока.
Завозились звезды, отверзая глазоньки,
и кометы ласточками расстригали высь.
Похмеляться вышел сам Господь из мазанки.
Петушков космических гребешки зажглись.
Залетали сильные — стало слабым ветрено,
стали рыбы цыпочками мерить мелкоту.
Двинуться гурьбою, дворами и рассветами,
к переправе пьяненьким стало вмоготу.
И пошли с дрекольями, одинокой тыщенкой,
несусветно вопленой, душами гремя.
Ночь в худой дерюге волочилась нищенкой.
Шло косое племя с гною в полымя.
«Рассказать о вечере, о прекрасном вечере, —
загорланил кормщик, тронувшись с ума, —
тем прекрасным вечером помирают певчие,
медленные луны катит Колыма…»
КИТЕЖ
Колокола домов и пузыри дерев —
внутри дождя, как бы нефрит в медузе,
летучий тротуар, станцованный до дыр,
и что-то в головах, запутанное в узел,
в глазах мальки, и зонтики что лавры,
ручные часики как лошади несут, —
утопленник любви, плакучая тиара,
неверный Китеж-град, творящий самосуд:
должна войти вода во все зрачки и камни,
во всякий дом войти, во всякую постель,
восстать на площадях рыдающим распятьем —
кастальский дождь, лоза, монументальный лель.
О, с безымянным город обручи:
он девочка, оправленный в скакалку!
В дверях, что отпирают все ключи, —
кормить с ладоней ветреных русалок…
Их губы знают толк в шептаньи гальки
и страх пропасть под скрипки рыбаков.
Сведенный в душу, как медяк на кальку, —
град, падший в золото и грифель облаков.
Он шаткая слеза и пламенный колодезь,
презревший сруб и твердь, он лестница в любовь!
Дается с кровью даже белый лотос.
Наряд, любимая, и гребень приготовь…
МОЛЬЮ ЛИПНЕТ К КАТАФАЛКУ…
* * *
Молью липнет к катафалку
Снега первая фиалка.
Нищих выводок, портал
Нежно грифель начертал.
Конь копыто ставит в лужу –
Рябь тончайших робких кружев?
Вперемешку бабьи лица,
Челядь, господа – столица!
Я пергаментный и хитрый,
Я в гробу. Священник в митре.
Плачут теща и жена, –
Надо думать, не грешна.
Полон скорби бюст кокотки,
Дьяк на клиросе в бородке
Прячет стопочку смирновской –
Всё народец лживый, ловкий.
Вот парчу с глазета сотник
Колупает грязным ногтем.
В церкви гвалт, сироток вой.
Умирать мне не впервой.
1991. Апрель
НЕТ НИКОГО ПРЕКРАСНЕЕ НАРЦИССА…
* * *
Нет никого прекраснее нарцисса.
Берет шмеля в оранжевые зубы.
Он солнце, подлежащее стакану.
Явил число земли.
Он лучше стрекозы.
Его не сосчитать.
В нарцисс глядеться можно.
Сон под нарциссом самый-самый сладкий.
Он учит, как любить.
Похож на крепость.
Умрет, но не уронит лепестка.
Он ловит радость светлыми руками.
Он всех простил.
Он математик сада.
Шагает так, как звезды не умеют.
Коронован.
Когда поет, прохожие ликуют.
Летят по ветру.
Пьяница нарцисс.
Но смертным не казался никогда.
Коллекцию дождей собрал волшебным глазом.
И солнечные зайчики в крови.
Листать нарцисс чудесней всякой книги.
Он парашютик тем, кто падает в ночи.
Целует в сердце.
Время растворил.
Он вместо свечки.
Тихий, самый тихий.
Когда-нибудь придется умереть.
Нарцисс подскажет, как.