Старик и Берримор
Старик умывается, склонясь над низким умывальником, брызжет холодной водой в лицо. Тщательно промывает закисшие глаза, моет уши, ополаскивает рот, сморкается, отхаркивается. Зубы он чистит после еды, а душ принимает вечером, чтобы хорошенько просохнуть к утру. Вытирается холщовым полотенцем, смотрит на себя в зеркало. Затем берет деревянную расческу, расчесывает свои длинные седые волосы, стягивает их резинкой на затылке. Побриться, что ли? Да ладно, так сойдет, тем более вчера брился, перед тем как идти к Старухе. Заказы на нее так и сыпятся. Могучий талант, в смысле много чего может, что людям надо. Так сойдет, пойдет, поедет. Ну ладно, можно пойти на кухню и позавтракать.
За столом на расшатанном стуле уже сидит старый кот Берримор. Усы и пышные бакенбарды Берримора тщательно расчесаны, начищенный нос блестит, глаза сверкают недовольством — где же мой завтрак наконец, опять не вовремя подают? Старик открывает банку куриных сердечек в соусе, вываливает на тарелку перед Берримором. Тот подцепляет лапкой кусочек, отправляет в рот.
— Ну как? — спрашивает Старик.
— Сьедобно, — отвечает Берримор и начинает размеренно есть.
Старик варит кофе, жарит гренки. Наконец все готово, он садится за стол, ест и пьет с видимым удовольствием. В этот момент Берримор подает ему почту, пачку конвертов, рекламных журналов и газету.
— Вечно ты суешься с этой почтой, только аппетит портишь, — ворчит Старик.
— Кто, я?! — удивляется Берримор, забирает газету и уходит на диван, отдохнуть после завтрака. — Посмотрим, кто тебе испортит аппетит на этот раз, — доносится оттуда под шелест разворачиваемой газеты.
Через пару минут с дивана раздается громкий храп. Берримор уснул, накрывшись газетой, одна лапка под щекой, другую он положил себе на гениталии, так, на всякий случай. А именно на тот случай, как однажды обьяснил Берримор, когда Старик окончательно впадет в маразм и надумает его кастрировать. Тема эта периодически поднимается Стариком как крайняя мера в назидание за плохое поведение и гнусный характер, так что Берримор всегда начеку.
Старик закончил завтрак, помыл посуду и разбирает почту за обеденным столом. Большей частью присылают всякий рекламный мусор и просьбы о пожертвованиях.
— Самим бы кто подал, — ворчит Старик, но все-таки откладывает в сторону письма от кошачьих организаций. Все остальное летит в мешок для макулатуры. Наконец последнее письмо, зеленый конверт без обратного адреса. Он лежит на столе, маленький зеленый квадратик. Старик долго смотрит на конверт, потом переводит взгляд на диван. Берримор лежит в той же позе, его глаза открыты, он смотрит на Старика.
— Надо выписать чеки, закрыть баланс, — говорит Старик. Он идет через комнату к письменному столу, садится в кресло, выдвигает ящик с чековыми книжками, снимает верхний счет из пачки и начинает писать чек.
Конвертик лежит на столе, никто его не трогает. Берримор не выдерживает первым; совсем нервишки ни к черту, комментирует Старик, глядя поверх очков. Берримор подходит к столу, залезает, кряхтя, на тот же стул, подцепляет конверт лапой и смотрит на свет.
— Ничего особенного не видно, так, какой-то листок, сложенный пополам, — сообщает он.
Не дает ответа Старик. Берримор кладет конвертик на стол, тяжело вздыхает, слезает со стула и бредет к дивану, вернее, за диван. Слышно, как что-то трещит и падает, Берримор чертыхается, кряхтит от натуги и наконец появляется из-за дивана, волоча за собой старый кожаный чемодан средних размеров. Он открывает чемодан посреди комнаты и, ворча себе под нос нечто вроде:
— Помереть спокойно не дадут. Только обжились, обзавелись полезными знакомствами, снова здорово, иди туда не знаю куда, принеси то не знаю что, провалиться бы им всем так нет же… — начинает складывать чемодан.
Он кладет в него газету, которой только что накрывался, диванную думочку, керамическую миску с отбитым краем, наполовину использованный тюбик со средством для завивания усов и машинку для подрезания когтей. Стаскивает с дивана клетчатый шотландский плед («…чистая шерсть, — ворчит он себе под нос, — таких уже не делают») складывает его вчетверо и тоже прячет в чемодан. Идет на кухню, слышно, как хлопает дверца холодильника. Старик тяжело вздыхает. Берримор появляется из кухни, волоча за собой связку таранки, кладет ее в чемодан. Потом он идет в прихожую, снимает с вешалки желтый клеенчатый плащик на красной клетчатой подкладке, продавался в зоомагазине для маленьких собачек, а он велел Старику купить, ну Старик и купил. Берримор аккуратно складывает плащик и прячет его в чемодан. Наконец закрывает чемодан, садится сверху, делает несчастное лицо и произносит:
— Посмотрите на этого Старика. Сидит себе в лаптоп пальцем тыкает, вещи не собирает, а за них деньги плачены, не черепья. Бросай, бросай имущество, пока не пробросаешься.
— Я как раз собираю вещи, — миротворит Старик, — файлы на флашку перекачиваю, не видишь? Вряд ли нам разрешат взять лаптоп, и чемодан тоже, помнишь, прошлый раз какой скандал был? Энерготраты сверх лимита и все такое. Ты не расстраивайся, как прибудем на место, я сразу куплю тебе все новое и даже лучше.
— Я не хочу лучше, — расстраивается Берримор, — я хочу мое, любимое. Я не буду есть ничего, совсем, до завтра, и похудею, им хватит энергии на чемодан, совсем маленький чемоданчик. Так это уже завтра?
— Ну да, ты же знаешь, как это обычно бывает. И это не Китай и не Корея, — предупреждает его очередной вопрос Старик, — не волнуйся, у нас в контракте специально указано, что в кошкоедные страны мы не едем.
Всегда лучше ответить на вопрос до того как его задали. Сразу доложить, что тебе удалось для Берримора сделать, тогда он перестанет капризничать и начнет сотрудничать. Свинство, конечно, сегодня на завтра сообщать, но с другой стороны, долгие проводы — лишние слезы. С Конторой все равно ничего не поделаешь, так что прогуляюсь по адресам в последний раз и аля-улю, погоним гусей дальше! А чемоданчик придется опять со скандалом пропихивать. Берримоша если обидится, пиши пропало: замолчит, будет идти впереди не оглядываясь и смотреть изподлобья. С кем же тогда Старик поговорит о литературе?
Старик закончил выписывать чеки, запечатал конверты, попрощался до вечера с лежащим на диване и уже как десять минут голодающим Берримором и вышел.
За дверью, на тихой улице, светило мягкое осеннее солнце, с деревьев падали золотистые и красные листья, летучая паутинка защекотала нос.
— Ах, как здесь хорошо сейчас, — подумал Старик, — а там, где мы окажемся завтра, может быть жаркое, полное мух лето, или ледяной северный ветер, да Б-г его знает, что там может оказаться и кто, какие контакты меня ждут. Наверное, я старею, мне не хочется никуда отсюда… переезжать, переходить, перелетать, пере-теле-портироваться. Здесь довольно мило, и период попался такой, не людоедский, хотя уже впадают, но это займет еще какое-то время, и шардонне, опять же… черт их знает, что они там пьют. А вспомнить, как раньше любил, вскочить со стула и налегке к новым сюжетам, и вещей мне было не жалко, и книг, ничего мне не было жалко оставить… где-то там, за синими морями, за глухими лесами, за высокими горами. Давно это было, еще в до-берриморский период. Я был одинокий, нет, свободный кавалер на договоре. Эх, молодость!
Он бросил конверты в стоящий на углу почтовый ящик и толкнул дверь в греческий ресторан на углу Коламбус авеню и Восемьдесят Шестой улицы. Вошел, поздоровался со всеми, ни на ком не фиксируя взгляд, и сел в свой привычный угол за пурпурными занавесями. Поставил лаптоп на стол, открыл на незаконченной истории, тюкнул пальцем пару раз. Подошел старый официант в несвежем длинном белом фартуке. Старик заказал бутылку шардонне вместо привычного бокала и мусаку. Официант ничего не сказал, только поднял и опустил брови и принес заказ.
Старик дописывал уже вторую страницу, попивая шардонне и непрестанно удивляясь, как легко идет текст напоследок. Звякнул дверной колокольчик и в ресторан вошла Айрин. Близоруко вглядываясь в лица, она неуверенно поздоровалась. Ей ответили бармен и официант, да и Старик ее сразу узнал, хотя и не видел с прошлой осени. Ах, как постарела и подурнела милашка Айрин! Теперь уж не закрутить ей новый роман с менеджером из супермаркета, да и где тот менеджер, на каких лугах он гуляет?
Айрин подсела к бару, заказала бокал шардонне и все ту же ( ну да, конечно, что же еще она могла заказать!) мусаку, обменялась парой фраз с барменом. После второго глотка вина она оглядела ресторан, остановила взгляд на Старике, кивнула, узнавая. Старик приглашающе махнул рукой, и Айрин, прихватив свой заказ, подсела к нему.
— Long time no see! — Сказали они хором и рассмеялись.
— Как вы, Айрин? — спросил Старик. — Вы живете все там же?
— Я в порядке, спасибо, — ответила Айрин. — Ну да, я живу все там же, почему бы и нет? А как Вы, продолжаете сочинять?
Она заглянула сбоку в лаптоп, задержала взгляд на долю секунды и спросила:
— На каком языке Вы пишите? Ни на что мне знакомое это не похоже.
— На каком языке я пишу? — улыбнулся Старик. — Раньше, когда я был еше публикуемым автором, я писал на языке страны, где в данное время имел удовольствие проживать. Да, детка, я писал и на русском, в том числе.
Выкрик из зала: А почему вы родину продали?
— Какой еще выкрик из зала? — сказала Айрин. — Здесь и нет никакого зала, обычный недорогой ресторанчик.
— Это я так, фигурально выражаюсь. Конечно, никакого зала, какой еше зал. Так, ресторан, посетители, официант, бармен и повар. Тоже аудитория не хуже прочих. За неимением гербовой будем писать на простой. — Старик устроился в кресле поудобнее, положил руки на резные подлокотники ( Откуда здесь это кресло? -удивилась Айрин. — Готова поклясться, что минуту назад никакого кресла здесь не было.)
— Не пугайтесь, господа, это ненадолго. — Старик отпил глоток из бокала. — Просто я почувствовал потребность в обшении, на прощание, наверное. Завтра я буду далеко отсюда.
— Завтра? Уже завтра? Так я могла не успеть… — Айрин обхватила себя руками.
— Я тоже рад Вас видеть, дорогая. Но вернемся к процедуре прощания. Больше никогда мне не заказать греческий омлет в этом ресторане, и это хорошо. Как он мне надоел! На свете много других омлетов, я надеюсь их все перепробовать. — Старик замолчал, впечатывая последнюю фразу в лаптоп. В ресторане воцарилась полная тишина, все ждали продолжения. Наконец Старик поднял голову:
— Вы забудете меня завтра же, да что это я, вы забудете меня сегодня! А я вас никогда не забуду. Просто я все время слышу этот голос, и мне захотелось теперь чтобы и вы его услышали. Минутный каприз художника, простите. — Он отвлекся к своему неисчерпаемому бокалу, потом продолжил:
— Сегодня в новостях я увидел сообщение о том, что шестнадцатилетняя девушка убила соседского мальчика девяти лет. Когда ее спросили, зачем она это сделала, девушка сказала: «- Я хотела узнать, что чувствуешь, когда убиваешь человека».
— Айрин, дорогая, расскажите нам, пожалуйста, что вы чувствовали, когда убили двух человеков, мужа и любовника?
Айрин провела пальцем по краю бокала с шардонне, опустила палец в вино, облизала, подняла глаза на Старика и сказала:
— Облегчение. Первое чувство, которое я испытала, было облегчение. Ничего, что я говорю правду? Никто ведь не записывает, так? Но у меня были особые обстоятельста, и потом, я их застрелила, у меня не было момента физического контакта, я к ним не притрагивалась. Ну вы понимаете, о чем я говорю.
Повар высунулся из окна кухни и сказал:
— Я хочу вот что сказать. Про физический контакт. Ко мне прошлый год приходила женшина на работу устраиваться, официанткой. Веселая, бравая женшина; худая такая, жилистая, ноги как у велосипедиста; я занят был, не мог с ней сразу поговоритъ, и она сидела в зале, шутила с персоналом и посетителями. Бойкая женшина лет тридцати пяти, не старше, самый рабочий возраст. А потом я освободился и стал с ней беседовать, расспрашивать ее, где раньше работала, что да как. И выходило так, что она года три не работала, а потом опять стала работать. Я и говорю, так вроде, безo всякого, а на самом деле мне с маленьким ребенком работницу не надо, на что мне, вечные отлучки да задержки:
— Рожала, наверное, а потом с ребенком сидела, да?
Она отвечает:
— Нет, у меня дети уже большие, школьники, двое.
— А чего же тогда? — интересуюсь.
-Я в тюрьме сидела, — говорит. — Мне восемь лет дали, а потом по амнистии как многодетную досрочно выпустили, по паролю.
Так это весело говорит, вроде как ее не в тюрьму, а на курорт «все включено» отправили.
— А за что же вам восемь лет дали? — спрашиваю. — Это же как надо посетителя обслужить, чтобы срок получить!
— А я мужа убила, — женщина говорит и улыбается. — Ножом зарезала. Пришла домой раньше обычного, а он в спальне на моей кровати с девкой со своей. Я пошла на кухню, взяла нож и зарезала его насмерть. Он сверху был, а до девки не достало. Я ударила, и он лопнул, как спелый арбуз.
— Сидит передо мной, — продолжил повар, — губки пухленькие, веселая, наглая. Ошарашила она меня, я таких раньше не видел, убийц, значит. Не знаю что и сказать, только и спросил:
— А как же Бог?
Она говорит:
— Что? Вы что говорите, вы о чем?
— А как же Бог? — повторяю. Вскочила она со стула, лицо у нее пятнами пошло. Ничего больше не сказала, сдулась вся как-то, будто воздух из нее выпустили. Ушла, ушла, сгинула, нечистая сила.
Выкрик из зала: А почему вы родину продали?
— Да что это такое, откуда эти крики? — удивилась Айрин.
— Ничего, ничего, это несчастные души взыскуют, — сказал Старик.
— Да какие там души! Это посетитель, тут он, за барной стойкой сидит, — доложил бармен.
— Тоже душа живая, надо ответить, — сказал Старик. — Какую родину? Ах, понимаю, вы из России, ну да, ну да… Видите ли, детка, я действительно жил в Российской империи, на одной из окраин, некоторое время; последний раз я жил там довольно давно, лет двести или триста назад. О, нет, что я говорю, ха ха ха! Конечно же, я хотел сказать двадцать лет, не пугайтесь Вы так. Двадцать или тридцать, где-то так примерно, давно тоже. Тогда, позволю Вам напомнить, России еще не было, и российского гражданства у меня соответственно никогда не было, так что продать я ничего не мог. Да и никто особенно и не покупал, хе хе, знаете ли. Воображение у вас, однако, детка, вы холодной водой по утрам обливаться не пробовали?
— Так вот, о языках, дорогая Айрин: я писал и на английском, было у меня несколько таких периодов, и на испанском, еше на старом кастильском, на санскрите, помнится, чего-то сочинял, давно это было. По-немецки? Нет, не пришлось, Б-г миловал, хотя здесь я, пожалуй, не беспристрастен. Ну, писателю прощается, беспристрастный писатель это нонсенс. Сейчас, как я уже где-то говорил, меня перестали печатать, я вышел из моды, так что можно расслабиться, не думать о редакторе и тому подобной чепухе. Я пишу для себя, ну и для Берримора, он иногда почитывает мою писанину скуки ради. Вот эти закорючки, похожие на колючки, как вы верно заметили, это старый арамейский, Айрин, детка. Это язык перемены места и времени действия, язык перехода. Завтра я буду писать и говорить совсем на другом языке, я и сам еще не знаю, на каком. Откроется дверь, мы с Берримором пройдем через нее, вслед нам вкинут старый кожаный чемоданчик, и дверь закроется. Мы пойдем по невиданной прежде, странно знакомой улице, первый встречный кивнет нам как старым знакомым, я открою рот, чтобы его поприветствовать, и узнаю, на каком языке мы говорим. Завтра. На сегодня все.
— Сколько я Вам должен? — обратился Старик к официанту. Тот подал счет, Старик расплатился, поцеловал ручку Айрин, кивнул всем остальным на прощание и вышел. Закрылась дверь, звякнул колокольчик и пурпурные занавеси в углу, где только что сидел Старик, опали как лепестки, кресло стало обычным кожаным диванчиком. Все присутствующие глубоко вдохнули и разом заговорили о спорте и погоде. И только Айрин все еще держала на весу руку, на которой огнем горел, остывал ожогом последний поцелуй Старика.
12/17/2009
Истории Черной Леи. Нугзари
…В стороне от идей добра и зла
есть поле. Я встречу тебя там.
История Первая
— Так вот, — сказала Черная Лея, — был у меня один итальянец.
Подружки устроились в креслах вокруг кофейного стола. Кафе было уютное: стены обиты деревом медового оттенка, мебель кожаная, мягкая, цвета бельгийского шоколада. Желтые стеклянные грушеобразные светильники свисали над столами на длинных шнурах. Пахло хорошим свежемолотым кофе и пряностями, в витрине стойки на маленьких тарелочках, покрытых кружевными салфетками, лежали крошечные итальянские пирожные. За стойкой улыбался высокий черный кофейщик в длинном зеленом фартуке поверх коричневой униформы, разливал горячий шоколад по белым фарфоровым чашечкам, стоящим на серебрянном подносе. Вот он наполнил все чашечки и подошел к подружкам.
— Желаете ли каких-нибудь пирожных? — спросил он, расставляя чашечки по столу.
— Я бы хотела маленькую тарталетку с малиной и взбитыми сливками, — сказала Толстая Грета.
— Мне, пожалуйста, тоже самое, — обрадовалась Длинная Зина. Она всегда радовалась, когда кто-то делал за нее выбор.
— Я ничего не буду, я на диете, — гордо сказала Красивая Маша и села прямо, расправив свои шикарные плечи.
— А я буду, мне эклер принесите, или даже два, — худенькая Черная Лея откинулась на спинку кресла. Она сделала глоток шоколада, облизала тонкие губы длинным, как у змеи, языком, и сказала:
— Станете Вы меня слушать или нет? Так вот, был у меня один итальянец…
За окном тихо шевелилось море на полуденном солнце, холодные брызги прибоя взлетали вверх и опадали веером вниз, в серебристый зимний песок, а здесь, в кафе, было тепло.
— Интересно, а как теперь в Италии, тоже зима? — спросила Длинная Зина. — Какого цвета там песок на пляже зимой? Хотя мне говорили, что Средиземное море теперь замерзает в январе, и там снег, и они ходят на лыжах в Грецию…
— Ну что ты несешь, подумай сама, ну какая Греция, какие лыжи?! Мой итальянец и не знает, где она, эта Италия, и куда они там ходят на лыжах. Он родился в Городе на Церковной улице и говорит на уличном жаргоне. Он даже гетто не может говорить, — рассердилась Черная Лея. — Долго вы будете меня перебивать?
— Ладно, девки, ша все разом, — скомандовала Тостая Грета. — Пусть Лея расскажет. Давай, Лея, выкладывай, где ты его подцепила?
— Вот именно что — где, — заторопилась Черная Лея, — я тогда работала в видеосалоне по выходным, фильмы выдавала. Хозяева решили, что черная работница за стойкой — это круто в ирландском районе, ну и наняли меня за пятерку в час. А я всего пару месяцев как приехала из своей Данзании, по-английски еще не очень, понимаю лучше, чем говорю, а понимаю половину примерно из того, что слышу.
Ну вот, стою я за стойкой, всем улыбаюсь. Там система была номерная, на каждой кассете свой номер. Кассеты у меня за стойкой на стеллажах стоят, а в зале для клиентов — только коробочки пустые, с картинками и номерами по торцу. Клиенты мне номер говорят, я должна быстро найти и подать, зарегистрировать, деньги получить или в долг записать, на карточку. Если не понимаю, чего хотят, прошу на бумажке номер написать. Некоторые сердятся, ругаются, что за чучело поставили, а другие ничего, добрые, улыбнутся и напишут номерок, а я уж пулей по стеллажам, быстренько найду и подам с поклоном, ну они и довольны.
Время идет, клиенты ко мне попривыкли, я — к ним. Стали разговаривать со мной, некоторые даже мне уроки делать помогали, по-английскому, я на курсы пошла, на бухгалтера решила выучиться. Образовался у меня воскресный клуб из постоянных клиентов: придут, фильмы возьмут, а уходить не торопятся. Облокотятся на стойку и давай болтать со мной, и между собой, а то и подежурят за меня, пока я в соседнюю пиццерию сбегаю.
Люди разные ходили. Была пожилая пара, он белый, а она черная, еще черней меня. Очень дружные были, никогда по одному не приходили. Было человек пять русских мужчин, одинокие, видно, и не очень-то удачливые, грустные какие-то, уставшие, совсем невеселые. Ходил один старик-итальянец по субботам, тот брал две порнушки, всегда одни и те же, а если их на месте не оказывалось, он расстраивался сильно. Так я стала эти порнушки для него приберегать. Он придет к открытию, я в полдень открывалась, возьмет одну порнушку и пропадет часа на три. Потом принесет ее обратно и возьмет вторую, и часа через три, смотришь, несет сдавать. Любил их очень, но по отдельности, не хотел, чтобы они встречались.
Совсем даже не запрещены порнушки, смотри сколько хочешь, если тебе двадцать один уже исполнилось. У нас в салоне была специальная комнатка для порнушек, за занавеской, некоторые мужики там часами сидели, картинки рассматривали на коробочках. Вот женщины никогда там не засиживались, как-то у нас все иначе устроено, мужикам труднее.
Нугзари был русский, но какой-то неправильный, не такой. Другие русские его не любили, говорили, что он бандит. Да он и сам их не любил и говорил, что никакой он не русский, а просто русские захватили его страну много лет назад и заставили всех выучить их язык, потому как сами другие языки учить не хотели.
— Моя страна — совсем маленькая, лежит в горах под русским пузом, — говорил Нугзари, — они на нас навалились и нефть сосут, и пока у нас нефть есть, они нас не отпустят. А как нефть кончится, мы им не надо станем, и они дадут нам вольную. Да только нефти той много, и никак она не кончается, и нет нам от них покоя.
Он приходил каждое воскресенье, всегда один, высокий, поджарый, как гончая собака, темноволосый, слегка небритый. Сначала подходил к стойке, здоровался со мной и с завсегдатаями, потом отходил к стенду с новинками, изучал их внимательно, затем обходил стеллажи со старыми фильмами. Порнушками он не интересовался, даже в комнату эту специальную не заходил. Выбрав несколько фильмов, с коробочками в руках подходил к моей стойке. Получив фильмы, всегда платил сразу и аккуратно ставил коробочки на место.
Я любила смотреть, как он двигается между стеллажами, проходит по салону от входной двери до стойки и обратно. Он вел свое тело, как гонщик формулы-один свою машину — стремительно и точно, сплошные кривые без углов, плавно переходящие одна в другую. Вот остановился у стеллажа, взгляд скользит по названиям, заинтересовался чем-то; уголки губ приподнялись в легкой улыбке, рука согнулась в локте, длинные пальцы взяли коробку, повернули, отложили в сторону. Знаете, как мужики обычно: весь перекосится, сопит, в носу ковыряет, в паху чешет, руки и ноги треплются в разные стороны. Нугзари был само динамическое совершенство. Я думаю, он и стрелял так же точно и красиво, как ходил — никогда не промахивался. Со мной он обычно перебрасывался парой-другой безразличных фраз, коротко улыбался и стремительно уходил, обтекая на ходу людей, детские коляски, стеллажи.
Так продолжалось несколько месяцев.
Как-то воскресным вечером, уже после десяти, я закрыла салон, заперла входную дверь, опустила засов, погасила свет, только за стойкой оставила лампу, и стала считать кассу. Обычно я подсчитывала выручку, забирала свою зарплату, записывала все в журнал, а деньги прятала в коробке за стеллажом. Хозяин на другой день приходил, проверял журнал и забирал выручку. Так у нас было заведено.
Тишина в тот вечер упала такая, что слышно было, как листья шуршат на тротуаре под легким вечерним бризом. Я закончила считать, сложила деньги в стопку и протянула руку за резинкой — перетянуть. Поднимаю глаза — передо мной стоит Нугзари. Стоит молча, блестит глазами, руки вниз свободно свисают, а сам весь как взведенное ружье — сейчас выстрелит.
— Как ты вошел, я ничего не слышала, — говорю ему; душа моя в пятки упала и лежит там себе не поднимается. Испугалась я очень, но знаю — нельзя страх показывать.
— Ты оставила дверь открытой, вот я и вошел, — отвечает Нугзари. — Я не знал, что ты здесь.
— Как же не знал, когда я вся на виду, за стойкой стою, — говорю я и смотрю ему прямо в глаза, а у самой от страха зубы сводит, как-будто я ледяную воду пью из железного ковша.
— Это верно, — говорит Нугзари, — ты и правда вся на виду.
Он протягивает руку и гладит меня по голове, проводит ребром ладони по овалу лица до подбородка. Рука у него на удивление теплая и мягкая.
— Не бойся, я ничего тебе не сделаю, — говорит Нугзари. — Я сейчас уйду.
— Больше так не делай, — говорю я, — не приходи так незаметно, я могу испугаться.
— Не приду, — говорит Нугзари. — Прощай, душа моя Лея.
Он поворачивается и медленно уходит, останавливается перед выходом и говорит:
— Скажи хозяину, чтобы сменил замок. — Он открывает входную дверь, выходит и тихо прикрывает дверь за собой. Замок щелкает, запираясь. И опять тишина, слышно, как листья шуршат по асфальту.
Черная Лея замолчала, помешивая остывший шоколад маленькой ложечкой на длинном черенке. Подружки переглянулись, потом Красивая Маша осторожно сказала:
— А дальше? Что было дальше?
— Дальше — все. Ничего не было. Я никогда его больше не видела. Пропал. Как корова языком слизала, — ответила Черная Лея.
— Как же он вошел, если ты дверь закрыла? Видно, ты и вправду оставила открытую дверь, иначе как бы он вошел? — успокоительно сказала Длинная Зина.
— Дверь я хорошо закрыла, и засов опустила, я это отчетливо помню. — Черная Лея поднесла ложечку с шоколадом к губам, лизнула язычком: — Холодный! — и обратилась к кофейщику: — Джо, нельзя ли это подогреть?!
