Меня часто спрашивают:
— Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?
— Боюсь, — робко шепчу я.
— Вот чудак, чего же вы боитесь?
— Я — писатель. И потому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.
— Эва, да какая же эта родная территория — Константинополь!
— Помилуйте, никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля — шофер кричит: «Пожалуйте, господин». Цветы тебе предлагают, говорят: «Не купите ли цветочков?» Рядом: «Пончики замечательные». В ресторан зашел — со швейцаром о Достоевском поговорил, в шантан пойдешь — слышишь:

Матреха, брось свои замашки,

Скорей тангу со мной танцуй…

Подлинно черноземная Россия.
— Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?
— Тому есть примеры, — печально улыбнулся я.
— А именно?
Не отнекиваясь, не ломаясь, я тут же рассказал одну грустную историю.

О русском писателе

Русский пароход покидал русские берега, отправляясь за границу. Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:

— Прощай, моя бедная, истерзанная родина. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась из глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия. И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить «Медведя» на Конюшенной, где так хорошо было запить расстегай рюмкой рябиновой. На всю жизнь врежешься ты в мозг мой — моя смешная, нелепая, бесконечно любимая Россия!

Жена стояла тут же — слушала эти писательские слова — и плакала.

Прошел год.

У русского писателя была уже квартирка на бульваре Гренелль и служба на улице Марбёф; многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное «ординэр».

Пришел он однажды домой после кролика, после «ординера», сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.

— Что ты хочешь делать? — спросила жена.

— Хочу рассказ писать.

— О чём?

— О России.

— О чём?

— Господи боже ты мой, глуха ты, что ли? О России.

— Кальмэ ву, же ву при. Что же ты можешь писать о России?

— Мало ли что. Начну так: «Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге. Высокий молодой человек шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской…»

— Постой, разве такая улица есть в Петербурге?

— А черт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности — Невскую улицу. Итак: «Высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к „Медведю“. — Что, холодно вам? — спросил метрдотель, подавая карточку. — О да, — возразил молодой сей господин. — Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм».

— Послушай, — робко возразила жена, — разве есть такое слово «замерзавец»?

— Ну да. Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: « — Очень вас прошу, — сказал этот молодой господин, — подайте мне один застегай с немножечком пуассон фрэ и одну рюмку рабиновку».

— Кто такое рабиновка?

— Это такое… дю водка.

— А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка — жена Рабиновича.

— Ты так думаешь?.. Гм… Как трудно писать по-русски!

И принялся грызть перо.

Грыз до утра.

И еще год пронесся над писателем и его женой.

Писатель пополнел, округлился, завел свой автомобиль — вообще, та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его — «се селебр рюсс».

Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того ни с сего сыграл «Боже, царя храни».

Знакомая мелодия навеяла целый ряд мыслей о России.

«О, нотр повр Рюсси, — печально думал он. — Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссии».

Пришёл. Сел. Написал.

«Была большая дождика. Погода был то, это называй веритабль петербуржьен. Один молодой господин ходил по одна улица по имени сей улица Крещиатик. Ему очень хотелось манжэ. Он, заходишь на Конюшню, сесть на Медведя и поехать в ресторан где скажишь: — Гарсон, рабинович и одна застегайчик с ухами».
Я кончил.

Мой собеседник сидел, совсем раздавленный этой тяжелой историей.

Оборванный господин в красной феске подошел к нам и хрипло сказал:

— А что, ребятёжь, нет ли у кого прикурить цигарки?

— Да, — ухмыльнулся мой собеседник, — трудно вам уехать из русс