Воскресные чтения

В камере лефортовской тюрьмы мне довелось однажды оказаться рядом с человеком, который читал, чтобы не сойти с ума. Лежа на нарах и отвернувшись оплывшей рожей к стене, проглатывал он страницу за страницей, книгу за книгой, часто забывая даже взглянуть на название. Привычный, календарно и событийно пронумерованный, ритм жизни перестал существовать для него после ареста. Внутренний мир, заключенный в четыре стены, сдулся, не найдя себе применения… И человек с ужасом обнаружил во вскрытой консервной банке собственной души абсолютную пустоту. В мрачной панике набросился он на библиотечные книги, штампы которых сообщали, что были они читаемы узниками времен «ГУГБ-НКВД. Внутренняя тюрьма. Любая отметка или царапина ведет к прекращению выдачи книг»… Паника усиливалась, становилась невыносимой! И человек читал уже для того, чтобы не умереть.
В моей истории была книга, которую я читал, чтобы жить. И это не одно и то же.
Моя память сориентирована на позитив: все мы когда-нибудь умрем. Поэтому я не помню обыденных ужасов колонии для несовершеннолетних, куда попал в самом начале восьмидесятых годов. Память выковыривает из прошлого лишь то, на что можно было бы опереться в трудную минуту. Память выбирает книгу, которую я создал сам для себя, чтобы было чем жить.

Все началось со стихотворения вечно нетрезвого уличного поэта Дмитрия Мельникова, продекламированного им же на лавке возле Казанского собора в Питере, которое я запомнил наизусть. Начиналось оно так: «Корчагин! Корчагин! Да полно вам, бросьте… От Павки остались уж бренные кости». Когда я записывал этот стих, прикрывая лист от опустошенных взоров лагерных идиотов, то еще не думал, что соберу целую книжицу стихов, переводных песенных текстов, отрывков из писем матери и писем нескольких приятелей… Книжицу, которая станет для меня персональной Библией, укрепляя в протесте и в смирении.
Псалмы и молитвы накапливались бессистемно, подчиняясь лишь безошибочному внутреннему цензору «чувствую — не чувствую». Ленинградский панк-рокер Алекс прислал мне текст своей песни про людей, карабкающихся на Луну по водосточной трубе. Этот текст продолжился бесшабашным есенинским стихотворением, выписанным из его же сборника в зеленой обложке и в целлофановой обертке, — сборника, который дал мне прочесть учитель физики Виктор Васильевич, служивший в лагерной школе из чувства редкого сострадания к арестованным и лишенным свободы детям. Этот же человек сделал для моей книги подстрочный перевод цеппелиновской «Stair way to Heaven». Через два года сборник насчитывал девяносто девять страниц… С газетными девками, разумеется.
Разрозненные листы было очень неудобно хранить. Они терялись по неизвестным причинам или просто рвались в клочья при шмонах. Настало время для обложки.
Несколько дней я собирал мякиш из тощей хлебной пайки, чтобы сделать из него клейстер. Это «отщипывание от самого себя» давалось очень тяжело. Так хотелось есть, мамин гроб, как хотелось есть! Постоянно. Ночью мне снился хлеб. Однажды я не выдержал и надкусил скатанный мякиш… Зубы, сволочи, вышли из под контроля сознания и присягнули желудку. Ничего не осталось от хлебного мякиша. Потребовалось еще несколько дней… Наконец, клейстер был перетерт.
Пропитав им четыре газетных листа и высушив их под тяжестью тумбочки. я сделал обложку для уже сшитых тетрадных страниц. Только потом я обратил внимание на то, что украшением моей обложки оказался некролог по случаю кончины Генерального Секретаря ЦК КПСС, товарища Черненко К.У.
Начальник отряда тоже обратил внимание на эту обложку, после чего я был водворен в карцер. Книгу изъяли. Но все же есть какая-то магия переплета — ее не уничтожили. Я добивался справедливости, настаивал на случайном совпадении, ссылался на участившуюся смертность генсеков… И снова водворялся в карцер, с отбитыми уже почками.
В честь шестьдесят восьмой годовщины Великого Октября, между мной и руководством барака был достигнут компромисс. Один раз в неделю, продолжительностью не более одного часа, мне дозволялось читать свои заклинания в присутствии представителя администрации. Дозволение мотивировалось тем, что в книгу были включены письма от матери. Так и не понимаю, почему они просто не вырвали эти письма… Быть может, я плохо разбираюсь в людях. И я читал. Вертухай стоял над душой, а я читал. Ему, козлу. назло. Не мог же я так просто отказаться от своей маленькой победы! Нужно было выжить.
Днем для чтения было назначено воскресенье.

Мой город

Мой город – младенец с душой старика.
Он – пуля в виске или крюк с потолка.

Мой город – ребенок с душой старика
в резных кружевах ловеласа.
Мой город парчовые прячет бока
в железобетонных каркасах.

Мой город – кровища с вином пополам,
железное брюхо трамвая,
жопастая вумен интимных реклам.
Мой город – котельная рая.
Мой город – наколка на роже: «Не спи!».
Оранжевый дворник из ада.
Транзитная хата Бутырской тюрьмы.
Густая губная помада.
Шатается город мой как транспарант
в ежовых клешнях оптимиста.
Мой город – могил безымянных гарант.
Мой город – бессмыслие мысли.
И рейтинг его вымеряют скопцы –
хоругвями и пузырями.
И матом божатся святые отцы
пред водочными алтарями.
И рвут его толом в утробе метро,
и крестят в гриппозной купели.
Мой город – прожженная карма миров,
истлевших в ментовских шинелях.
Обгаженный Пушкин, обсаженный панк,
рязанский лимитчик Есенин.
Мой город – бензиновый токсикоман
в тяжелом психозе осеннем.
У Пресненских бань, где Отари пришит,
клошаров от вшей отмывают.
Мой город портвейном дешевым першит
и «Шипром» как шлюха воняет.
Высоцкий торчит на бульваре Страстном,
разинув луженую глотку –
с гитарой, как баба с цементным веслом,
подбившим советскую лодку.
В Неглинной грязи, у пивного ларька,
искусству всучив свою лепту,
по поводу цезуры в белых стихах
кастетами бьются поэты.
ДК Горбунова – мой город ревет
Чертанова псиное буги.
Торчит в его вене кривое копье
Георгия в мрачной кольчуге.
Течет из копья новостроек раствор –
бараков расселенных глюки.
Мой город одет как рассеянный вор
во фрак и пижамные брюки.
И все же – родня Вавилонам иным,
гниющим на свалке столетий.
Мой город – надежд погребенных Олимп.
Алмазный плевок на планете.

Суд

Небо придумал. Его занавеской закрыли.
Землю из пыли слепил – покатилась земля
по колее, среди звёзд, раздавив мои крылья,
чтоб не сгорел. Так судьба начиналась с нуля.

Водоросль я, фиолетовый сгусток планктона,
зверь-питекантроп, одетый в спортивный костюм.
Ночь коротаю в норе из железобетона –
церковь моя, небеса мои, камбуз и трюм.

Долго живу – сорок две годовых гауптвахты
отбыл, включая младенчества мизерный срок.
Черти учили, что есть у судьбы моей автор,
впрочем, ученье склонялось: то Ленин, то бог.

Женщина, да – проводница к загробному миру.
Видел гробы, видел биологический хлам,
видел, как делают тётки из храма квартиру
и шифоньерам неистово молятся там.

Видел, как археоптерикс рожал на помойке
яйца, чтоб вылупить птиц для ООН – голубей.
Видел политику – курсы безжалостной кройки
шкуры плебеям. Да всё недоволен плебей.

Слышал…А, впрочем, мелодия в нас неизменна:
жить – чтобы жить. Бесконечен ведущий аккорд.
Жить, чтобы сдохнуть…И лезвие резало вены
грустным и прочим, кто был от зачатия мёртв.

Небо ещё раз придумал. Его расстреляли
в праздник петардами. Я не ликую. Смеюсь
над транспарантами, где новорожденный Сталин,
но без усов, бередит первобытную грусть.

Верно, мы все за согласие будем судимы,
жить соглашаясь и взор отводя от зеркал.
Ваше высочество, можно я брошу кадилом
в пастора…или сблюю в императорский зал…

Стихи из готовящегося сборника «Книгозавр точка ру. Книга третья»