Крошка.
Крошка Цахес.
Крошка Цахес Бабель.

«Крошку Цахес» написал Эрнст Теодор Амадей Гофман. Это не имеет никакого отношения к евреям. Гофман жил среди сплошных немцев, хуже не придумаешь даже врагу, и надо было ему, Гофману, с кем-то и чем-то насмерть бороться. Так бывает. Сила, не имеющая приложения, иссякает.
Крошка Цахес у Гофмана, так много давшего нашей русской литературе, это нечто двуличное, противное и …

«Крошка Цахес Бабель» — это новая книга Валерия Смирнова.

У меня есть два имени этому тексту, который пишу о Валере Смирнове и его книге. Собственно, две идеи.

Первая это Самсон и филистимляне.

Здесь важно помнить, — филистимляне вовсе не трогали Самсона. Они мирно жили себе в своей стране, пока на их голову не свалились евреи. Это Самсон навещал филистимлян, это он их унижал и оскорблял на каждом шагу.

Самсону нужны были даже не враги, но противники. Надо же было Самсону на что-то расходовать неизбывную силу.

Вторая идея это мельницы-великаны. Они ведь тоже не трогали Дон Кихота. Вертели себе крыльями, куда дует ветер. Что не понравилось Рыцарю в этом деле?

Все просто, — если не существуют Драконы и злые волшебники, не существуют и прекрасные дамы. Бог с ними, с этими дамами, те еще попадались тогда и сегодня, но главное, — не остается ради чего и с кем достойно вступить в бой.

Это Валера борется не столько с Бабелем, как с язычниками-филистимлянами. Он нашел для себя повод, и создал себе противников, которых и превратил во врагов. Валере нужен был не столько сам Бабель, сколько его эпигоны. Бабель просто был повод.

Язык Бабеля — главное в нем. Он создал два языка, он был двуязычным писателем.

Бабель выдумал свой конармейский язык. Язык этого страшного кровавого похода, который никак не закончился, но продолжает литься кровью невинных и мучениями растерзанных…

Он создал из небытия этот напряженный язык, звенящий метафорой, язык ненависти и неприятия, насилия и произвола, безнаказанных убийств и страшных мучений, язык крови и грязи, в которой так легко растворяется кровь. Язык, в котором места иному, основе нашей человеческой жизни, исходно не было и быть не могло…

Он знал, что факт ничего не выражает, что правильно передать происшедшее человеческим языком невозможно, просто по той причине, что человек во все невеселые времена своей невеселой жизни такого ужаса не испытывал и поэтому не нуждался в способе передачи.

Он искал и подбирал факты, но знал, даже если громоздить эти факты горами, они просто заслонят небо, и мы утратим зрение. Знал, что есть счет, и в нем смерть и мучения одного человека и смерть и мучения многих тысяч, равнозначны, что от умножения образов смерти, смерть не становится страшнее.

Для описания Ада, самых страшных его глубин, где путешествовал Дант, нужен язык, созданный Бабелем. На этом языке Бабель написал свою гениальную книгу-предупреждение, «Конармию», единственное, что написал, если правильно считать.

По сути, «Конская армия» Бабеля это «Божественная Комедия» Данта новых времен, с разницей в том, что эти ужасы не созданы слабым человеческим воображением.

Написать на ином языке и выразить этот ужас невозможно.

Он нашел образы и слова. Он показал, каким становится этот народ, если отпустить поводки, и каким он станет завтра, если это, не приведи Господь, случится вновь. Жадность к чужому, злобная зависть и безнаказанность за кровавые преступления…

Бабель выдумал и язык своих одесских рассказов, в этом Валера прав. Он не запоминал услышанное на наших улицах, не записывал, не вставлял в свои одесские тексты известные нам с детства слова и готовые фразы, но брал на слух главное в этом языке, его музыку, тональность, напевность…

Он не был попугаем, говорящим на идиш, и не был попугаечным интеллигентом, говорящим на правильных русских переводах с еврейского, если такие переводы вообще возможны… Он шел музыкой одесского говора, музыкой наших улиц и площадей…

Это гениальный язык страны, населенной Бабелем и его читателями, искать его корни в говоре толпы, в нашей одесской речи пустое занятие, там этого нет в словах, но там оно в самой сокровенной основе…

Наш одесский язык, настоящий, это то, что остается, — когда не слышны слова!

Но из языка одесских рассказов Бабеля ничего родиться не может, разве что многочисленные, вездесущие и неистребимые эпигоны-филистимляне. Валера говорит об этом, и он говорит правду.

А что там Бабель имел с режимом, так кто с ним этого тогда не имел? Кто с этим режимом не играл в прятки? И все знали, что запрятаться от него еще никому не удалось.

Как говорит Валера, словами моего детства, они играли в «жмурки».

Не следует судить человека только за то, что ему смертельно хочется жить.

Мы живем в нашей стране «либо после войны, либо перед войною». Так жили наши деды и наши отцы. Не приведи Господь этого нашим детям!

Моя бабушка говорила об этой жизни: «Живешь, как на вулкане». Вот интересно, откуда она, так и не научившаяся читать и писать, ничего не видевшая кроме своего села и затем Одессы, знала, что такое вулкан, и как это получается на нем жить.

В нашем дворе на Михайловской, что у Пожарной части, бабушку мою уважительно называли соседки «мадам Дорошенчиха».

И еще она говорила о лошадях в Полицейской пожарной части, где первоначально служил мой дед Гордей: «Черные они были, как цаца!». Это Валера разбудил мою память.

Валера исписывает страницу за страницей, составляя их из языка моего детства. На самом деле он это детство воссоздает.

«Гавно засранное». Я так назвал Ленчика Вайсмана на большой переменке, было за что, и нас сразу же окружили кольцом ребята на школьном дворе. Мы сняли галстуки, по неписанному закону в галстуках драться было неправильно, и Ленчик, теперь живущий в Нью-Йорке, меня победил в драке. У нас были правила драться и ребята, когда из разбитого моего рта полилась струйка крови, нас разняли. По этим правилам я не мог уступить, а Ленчик не мог прекратить драку, чтобы это не стало похожим на жалость к побежденному противнику.

Валера мне это солнечное утро напомнил. Мне тогда было лет двенадцать.

Если Леня, потерянный мной на путях жизни, оказавшейся долгой, это прочтет, пусть знает, — все тогда было честно, и я не имею к нему никаких претензий.

Только Валера может объяснить, как получилось это фантастически сильное, с многократным усилением, выражение, — не просто «гавно», чего бы тоже вполне хватило для драки, но именно «гавно засранное»! Где, у какого народа, в каком языке, в каких возможностях этого языка, может такое родиться?!

На слово «гавно» можно было бы огрызнуться, но «гавно засранное» по нашим неписанным правилам молдаванских мальчишек означало немедленную драку.

«Две большие разницы», это тоже усиление, построенное по правилам даже не нашего одесского языка, но нашей души.

Валера прав, — это кровь!

Это у нас растворено в крови.

«Бог не фраер». Это было нашими скрижалями завета. Высшей божественной правдой и основанием веры. Мало кто знает из знающих, что эти слова были записаны на скрижалях Завета, врученных Моисею Богом, для нас, одесситов, и переиначенных нашими предками, старорежимными евреями, в упрощенную формулу: «Бог не человек, чтобы Ему врать».

«Править казну». Мы казенили всем классом на массиве у Ланжерона. Худые мальчишки, вытянувшиеся не по возрасту, все в черных по колено трусах, в которых ходили мы с Валерой в разное, правда, время. Потом, отжав в кустиках трусы, мы бежали к четвертому номеру трамвая, чтобы спрыгнуть с его подножек на Прохоровской улице, прямо у школьных наших ворот. Но мокрые пятна на штанах от еще непросохших трусов предательски нас выдавали…

Какими красавцами неописуемыми мы все тогда были!

Мы «мотались» на полянах своего Зеленого садика, что на Михайловской площади, сразу за моим домом, наша дворовая команда против ребят с Дальницкой или Водопроводной, или со Степовой, а в наших воротах стоял мой Рекс и отбивал мяч головой, пытаясь прихватить зубами нападающих…

Мы ели «пирожки без ничего» — правда, мы на Михайловской говорили иначе, — «пирожки с ничем», мы их «маламурили» — это с большим аппетитом что-то очень уж вкусное вкусно есть. А «умаламурить» означило быстро съесть и вкусно облизнуться…

Мы говорили на божественном языке нашего детства: «Борис — покоритель дохлых крыс», — «Рыжая колбаса, тебя кошка родила» — «жадина-помадина» — «лаврик-павлик» — «дуля с маком»…

«Малохольный» имело несколько оттенков, так говорили о совершающем полоумные поступки, и так ласково называли нас, веселых клоунов, веселящих себя и всех…

«Гицель» — это живодер на идиш. Ездили по утрам, как правило, очень рано, по улицам автомобили с ящиком-клеткой позади. Наверху ящика была крышка, а позади сетчатое окно, так что видны были пойманные бедолаги. Сразу за кабиной с двух ее сторон сидели два собаколова — гицеля. У них были кольцевые сетки на длинных палках и на палках же петли. Ловили они любую собаку, покинувшую двор. И вбрасывали в свой ящик. Часто бывало, что хозяин, оповещенный об этой трагедии нами, мальчишками, успевал выбежать со двора, и, догнав будку, выкупал свою собаку. Не успевшие, отправлялись выкупать на станцию. Мы всегда бдительно следили за гицелями и загоняли своих псин во двор. Ненависть наша к гицелям (и их к нам, мальчишкам) была непримиримой. Сколько камней летело в их машину, а мы стремглав убегали в свой спасительный двор. Но любой гицель знал, что во двор ему лучше не заходить.

Это были утренние автомобили, но были еще ночные вороны-живодеры, они забирали наших родителей.

«Вертеться на одной ноге» — «Пятки бегут впереди ног» — «Если нет счастья, хоть плачь и писай» — «На две ярмарки в одночасье не едут» («Одной жопой на два базара») — «не валяй дурака» («мах зэх нышт мышигы») — «Мышигынэр коп» — «больной на голову» («шлоф аф дэйм коп») — «Хорошего понемножку» — «большой пуриц», — все это в прямом переводе с идиш, и, даже переведенное с первоосновы, оно звучало иначе и приобретало многомерность смысла!

«Доска с дыркой» — это калька с идиш, это о вариантах женской красоты.

«Иди знай», — мы так говорим и понимаем друг друга без разъяснений, и всегда удивляемся, что для посторонних это звучит загадочно и весело.

«А в жизни», — в смысле никогда, «И вообще» — то есть настолько понятно, что не о чем тут и говорить.

Я, как и Валера, когда вырос, очень удивился странному слову «ластик», мы это всю жизнь называли «резинкой». Я так и сегодня называю резинку, и так ее называет моя внучка, что бы там не писали на ценниках в канцелярских магазинах малограмотные и вполне чужие нам люди.

Никогда не задумывался, почему у нас улица называется Пушкинской, а в Москве косноязычно улицей Пушкина. Ведь это так естественно и красиво звучит, — Пушкинская! А «улица Пушкина», это как пособие для иностранца, изучающего русский язык на убогих примерах.

Одесский язык это не только и не столько все эти слова, наши слова, и их удивительные сочетания. Основа этого фантастического языка несомненно идиш. Но это не в прямом и буквальном переводе…

В идише растворена самоирония народа евреев. Такую жизнь, еврейскую, с двумя тысячелетиями гонений и притеснений выдержать можно только отстраненно. Самоиронично. Если эту жизнь принимать всерьез, жизни не станет.

В нашем языке это растворено, это в крови языка, — самоирония, жест, интонация, певучесть, метафора, образ. Самоирония и парадокс, — основа одесского анекдота. Отсюда родом наши удивительные несочетаемые сочетания слов. И само название идиш, «маме лошн», — материнский язык, — разве не на материнском языке мы все говорили и еще говорим сегодня?

Каждая фраза, записанная Валерой, раскрывается нашей особой, нашей неповторимой, нашей ни на кого и ни на что не похожей жизнью.

Прав Валера, слухи о смерти нашего языка преувеличены.

Бабел, — Баб-Эль — Врата Бога.

Как это Валера додумался?

Я знаю эти слова на шумерском и древнесемитском.

Врата Бога, это Вавилон, но вавилоняне еще называли свой город — «Пуп Земли»!

Это сближает. Именно так каждый из нас в сердце своем ощущал и ощущает Одессу.

Валера, я, и есть еще кроме, мы только так и думаем о своем Городе.

Бог, задумав разрушение Вавилонской башни, по которой мы к нему поднимались, чтобы встретить лицом к лицу и объясниться, расчленил единый общий язык на языковое множество и строители бросили недостроенной башню.

Валера использовал этот образ, показав, как из множества наших первоначальных языков, — итальянского, — русского, — французского, — украинского, — еврейского, — греческого, и кроме, родился один единственный язык, имя которому одесский!

Это книга о нас, о нашем незабвенном детстве, о нашей молодости, о каждом из нас, тогда молодом и красивом. О нашем Городе, от которого так мало осталось…

Это талантливо написанная книга.

А Бабель здесь так, просто повод.

Как мельницы Дон Кихоту, или филистимляне Самсону.

Пишет Валера, плетет кружевную паутину из лучших в мире слов самого главного языка. Эта сладкая паутина уловила наши сердца. Эти слова сотканы из пьянящего запаха акации, из утренней солнечной тишины, из разноголосицы Нового рынка, из шелеста морской волны, косо набегающей на плиты ланжероновского массива, из шума ночного дождя на нашем с Валерой углу Спиридоновской и Дегтярной улиц…

Я вслушиваюсь.

Каждое его слово, каждое сочетание этих слов, мало или ничего не говорящее окружающему нас миру, каждое отзывается толчком крови в сердце:

«алеф-бейт» — «альфа-бета» — «алфавит»:

«абы» — «абы да кабы» — «адиёт» —

«блат» — «бебехи» — «банабак» — «бодега» —

«клифт» — «ксива» — «кичман» —

«малина» — «марвихер» — «мусор» — «мансы» — «мудак» — «мелиха» —

«тухес» — просто красивое слово, —

«холодец» — «халабуда» — «халява» — «хипеш» — «хана» — «хохма» — «хохмач» — «ховира» —

«шалава» — «шара» — «шмон» — «шухер» —

«фраер» —

«цугундер» — «цурыс» —

Это с еврейского, как, впрочем, и наш алфавит, с еврейского через греческий плюс немного латыни, но слова изменяли смысл и звучание, так «хахам», — мудрец на еврейском, стал веселым выдумщиком и рассказчиком одесских анекдотов.

Анекдоты же делятся на две основные группы: одесские и глупые!

Циля Цугундер и Гитля Комар, Фаня Котик и Иван Попик, Абрам Голубчик и Эстер Барсук, Фаня Ляуфер и Ида Ключ, Давид Хахам и Иван Саранча, Дарья Невдача и Александр Великий, Моисей Гомер и Пиня Ратинер, Марта Львовна Распутная и Сукач-Верный Павел Петрович…

Сидор Ноухамов и Абрам Могиливер, Исаак Ротштейн-Задорный и Серна Моисеевна, Роза Сивоглаз и Сюита Магазинник, доктор медицины Лидия Трактирщик и просто доктор Ада Рубель, Иван Правокаторов и Савелий Погромов, Светлана Версаль и Минодора Боб, Богданов-Неверов и Иван Могила, Афросим Жигало и Иван Маузер, Пелагея Секундант и Анастасия Референт…

Елизавета Натоптанная и Евдокия Нецветаева, доктор меднаук и профессор Минервин и инженер-механик Полина Каганович, Серафим Орфеев и Мария Перерва-Шайнога, Татьяна Тоня и Аделаида Самцова, Дора Мордуховна Половых и Ида Хаскелевна Шехтер-Цойреф, Борух Шаевич Щетина и Розалия Барбой-Майборода…

Наум Цирульник и Семен Адольфович Швыдкий, Аделаида Шустрая и Нахман Срулевич Герман, старый пролетарий, член В.К.П.(Б), Давид Баршак и зубной врач Фаня Абрамовна Сорока, урожденная Шапиро, Клара Крысс и «незабвенная тетя Песя», Сруль Гринблат и Николай Батраков…

И, конечно, Иван Хряк-Гамаюн.

Это подлинные имена горожан с могильных плит наших святых кладбищ.

Но это, если только Валера сам не выдумал, гениально:

«Здесь покоится диветка ресторана Аристида Фанкони Бася-Двойра Айзенберг, по прозвищу Виолина де Валет. Суровый нрав ее родителя вынудил пойти ее по непристойной дороге. В молодости она была прекрасна. Однако скончалась в забвении и нищете. Старые друзья, вкусившие ее добродетелей, с благодарностью воздвигли ей сей памятник».

Бася-Двойра Айзенберг, ставшая Виолиной де Валет, это ведь целый роман!

И кто, кроме Валеры, помнит, что означает слово «диветка»?

А ниже приведен никогда так и не созданный еврейско-украинский разговорник:

Потылыцэ — затылок, кропывы — крапива, борщ — борщ, кашы — каша, блищэт — блестит, кэшэни — карман, ындык — индюк, цыбалы — луковица (цыбуля), цибульник — большой, горячий как раскаленная печь, начиненный жаренным луком, пирожок…

А мы что же, нуждаемся в переводе?

Валера прав, это был фантастический язык, он, как восточный ковер, переливался красками, потому что был соткан из многоязычья. Он варился и выварился в небывалом для нашей страны пламени свободы. Он жил не в салонах и литературных сходках, но на улицах и площадях, в наших лавочках и магазинах, в бодегах и кофейнях, в базарных рядах и в порту.

У этого языка, кроме множества удивительных слов и словесных сочетаний, была основа, была музыка, грубая и нежная, наглая и застенчивая, лживая и честная, гаерская и насмешливая, жлобская и интеллигентная… В нем было множество голосов, и музыка звучала органом над нашим неповторимым Городом.

Убивается Валера обилию всяких скоморохов-филистимлян-прихлебателей. Один против всех, он легко доказывает им, что есть истина.

А беда, она просто рядом, выйдешь на улицу, посреди дня, пойдешь, вслушиваясь в речь современников. Говорят они, Валера, на арго новых времен. Там мат и междометия и слова-паразиты, за которые в моей речи убивалась мама, — это и есть весь состав языка. Все его сегодняшние красоты.

С Бабелем Валера погорячился.

Бабель знал, что его ожидает пуля.

Но если бы Бабелю довелось услышать, что именно он является родоначальником одесского языка, он не то, чтобы не поверил, он сильно бы удивился такой удивительной глупости. И сильно бы огорчился тому, как поглупели горожане.

Вот в этом Валерий Смирнов, одесско-южно-русский писатель, несомненно, прав.

Одесско-южно-русским писателем в лучшие годы своей жизни был Александр Сергеевич Пушкин, но это к слову.

У Пушкина был Державин.

У Валеры роль Державина исполняет Иван Бунин. Они оба жили в одном дворе, в одном флигеле. На Баранова-Княжеской улице. В отличие от Державина, Бунин стал нобелевцем.

Я думаю, Валера вряд ли увлекается красивостями бунинских текстов. Просто это ведь свой, дворовый приятель. Почти кореш. В разное время они бывали на Новом рынке, где и сегодня есть что послушать. Они бегали теми же улицами, на которых пока еще мало что изменилось, под теми же деревьями они обнимали своих подруг…

Валера пишет себе биографию: «я родился в одном из самых известных домов Одессы, многократно описанном не только местными котами, но и Буниным, Куприным, Катаевым, Федоровым, Лазурским…». Многократно описанном местными котами и Буниным, — как очаровательно!

Я часто бывал в том дворе, проходил подъезд, обоняя многократно описанные стены, эта традиция не пресеклась до сегодня, пересекал двор, поднимался на второй этаж флигеля к своему другу Эдику Шведскому, фамилию которого, как соседа, отмечает Валера. Может быть Бунин и меня, описав эти стены, благословил, но в те годы я не то что о Бунине, но даже о Валере еще ничего не знал.

Валера прав, это такой двор и такие в нем ворота, выйдя из которых ранним солнечным утром, повернуть влево, постоять на углу Конной, выбирая в какую сторону двинуться, к Новому или к Пастера, но пойти себе прямо, в направлении цирка, а там Садовая… А там, впереди, наша жизнь, это надо же так родиться, — в единственном городе на земле, в лучшем его доме, в самое для этого предназначенное время…

Вот почему пишет Валера свои книги, это судьба, и другого ему не дано.

Насчет Валеры, так я знаю его красавицу жену, и за Валеру спокоен, а Бунин был просто неудачливый бабник. Это ведь от него ушла любимая женщина к подруге-лесбиянке, и более позорного факта во всей русской литературе я не знаю.

Он очень одинокий человек, Валера. Это написано в каждой его книге, и с каждой новой книгой это становится все очевиднее.

Впрочем, как и каждый из нас, оставшихся.

Одиночество приближает к Богу, это к Нему единственный путь.

Из этой талантливо написанной книги вполне можно изъять Бабеля, Крошку Цахес, одесских и не только одесских филистимлян-эпигонов и присяжных юмористов всех мастей.

Есть такой прием у боксеров, — бой с тенью. Бой с самим собою. Так тренируются для предстоящей схватки. С кем?

И есть восточная быль о человеке, который за три года упорного труда овладел искусством убивать драконов, но во всю оставшуюся жизнь ему так и не довелось повстречать настоящего дракона! А попадались этому человеку всякие мелкие шавки. Разве от этого не озвереешь?

Что Валере эти бесчисленные и живучие филистимляне?!  А он бьется с ними за  Город…

Остается главное, ради чего и писал Валера Смирнов свою книгу, —

Об Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане, имя которого правильно прочтя, ты уже достаточно образован!

О солнечном нашем Городе…

О наших улицах и площадях…

О наших чудесных предках, биндюжниках и профессорах…

О нашем впитанным с материнским молоком одесском языке…

О нашем южно-русском воздухе, — блажен, кто им когда-нибудь дышал!

Как говорят в Городе, — «за наш воздух», которым дышали и дышим. Этот воздух только у нас, здесь, в городе с чудесным именем Одесса, небываемом нигде больше Городе.

И на сакраментальный вопрос, каким воздухом дышите? — вопрос нелегких прошедших и тяжелых наступивших времен, мы, хорошо зная, что он незаконен для этих суровых отечественных палестин, наш южно-русский воздух, лживо отвечали: «Исправлюсь!».

Родина-мать, поглаживая суровой мозолистой рукой наши непокорные головы, шептала нам: «Будь исправен сынок, будь таким, как положено быть!».

«Такую по матери родину, как моя, надо по быстрому лишать родительских прав».

Мы никогда не исправлялись.

Исправившись, мы перестанем быть тем, что мы есть.

Это Валерина книга подарок, нам, каждому.

Она напоминание, — кто мы.

Она о каждом из нас!

Александр Дорошенко.

Валерий Смирнов. «Крошка Цахес Бабель», Одесса, «Полиграф», 2009 г.

Об авторе: Александр Викторович Дорошенко, доктор технических наук, профессор, завкафедрой технической термодинамики ОГАК, академик МАХ, писатель.