В начале 19 века в самом начале Тверской улицы, на углу Воскресенской площади располагался трактир Гурина. Славился он тогда, наряду с Егоровским трактиром в соседнем Охотном ряду, и ближайшим «Саратовым».
Однако к середине века трактир стал приходить в упадок. П.Д.Боборыкин описывает трактир, как “длинное замшаренное двухэтажное здание”. А один из современников, юрист Н.В.Давыдов, добавляет подробностей: «Довольно грязная, отдававшая затхлым, лестница, с плохим, узким ковром и обтянутыми красным сукном перилами, вела во второй этаж, где была раздевальня, и в первой же комнате прилавок с водкой и довольно невзрачной закуской, а за прилавком возвышался громадный шкаф с посудой; следующая комната – зала была сплошь уставлена в несколько линий диванчиками и столиками, за которыми можно было устроиться вчетвером; в глубине залы стоял громоздкий орган-оркестрион и имелась дверь в коридор с отдельными кабинетами, то есть просто большими комнатами со столом посредине и фортепиано… Все это было отделано очень просто, без ковров, занавесей и т.п., но содержалось достаточно чисто. Про тогдашние трактиры можно было сказать, что они “красны не углами, а пирогами”. У Гурина были интересные серебряные, иные позолоченные, жбаны и чаны, в которых подавался квас и бывшее когда-то в ходу “лампопо”. По-просту говоря — коктейль.
“Поел у Гурина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню”, – рассказывал один из героев Лескова. Но подобное и в общем-то вполне реальное развитие событий не останавливало гостей города, особенно предпринимателей. Один из современников писал: “Для иногороднего коммерсанта побывать в Москве и не зайти к Гурину было все равно что побывать в Риме и не видеть папы”.
В 1876 году С.С.Карзинкин купил трактир Гурина. Он был купцом 2-й гильдии, потомственным Почетным гражданином, имел собственный дом на Маросейке во 2-м участке Мясницкой части, вел торговлю в фирме «С.С.Карзинкин, М.В.Селиванов и К». Сергей Сергеевич сломал здание трактира, выстроил огромнейший дом и составил «Товарищество Большой Московской гостиницы», отделал в нем роскошные залы и гостиницу с сотней великолепных номеров. В 1878 году открылась первая половина гостиницы.
При гостинце был Большой Московский трактир, там собирались в основном адвокаты и среднее купечество. Карзинкин придумал потрясающий рекламный ход – установил в трактире собственный стол, где на глазах у посетителей ел сам и угощал приятелей. Москвичи посмеивались:
– Лучший потребитель ресторана – сам хозяин. Однако это возымело свои последствия — москвичи охотно ужинали и обедали в Большом Московском.
Гостиница была устроена по высшему разряду. Публицист П.Вистенгоф писал: “Тут половые имеют какую-то особенную расторопность и услужливость; закуски к водке подают столько, что при безденежье можно, выпивши несколько рюмок, утолить голод одной закуской и быть, понимаете, так сказать, навеселе, не тратя много денег, притом с постоянных посетителей ничего не берется за табак”.
Но, разумеется, не только это привлекало посетителей. Здесь любили бывать Петр Ильич Чайковский и Антон Павлович Чехов. Алексей Бахрушин – купец и основатель театрального музея выбрал именно Московскую, чтобы играть свою свадьбу. По праздникам постоянные посетители получали стихотворные открытки с праздничными поздравлениями. Например, с такими:
С неделей Сырной поздравляем
Мы дорогих своих гостей
И от души им всем желаем
Попировать повеселей.
Теперь, забыв тоску, гуляет
Весь православный русский мир,
С почтеньем публику встречает
Большой Московский наш трактир.
А как-то раз сюда вошел Шаляпин и, будучи в отличном настроении, с порога начал подпевать оркестру. Естественно, что он своим невероятным голосом сразу перекрыл тех, кто стоял на сцене, и, к удовольствию публики, повел сольную партию.
Пели и пили до утра. После чего Шаляпин обратился к Бунину, также участвовавшему в том безумном кутеже:
– Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и потому решил поднять тебя в твой номер на собственных плечах, ибо лифт не действует уже.
– Не забывай, – ответил Бунин, – что я живу на пятом этаже и не так мал.
– Ничего, милый, – ответствовал Шаляпин. – Как-нибудь донесу!
И разумеется, донес, хотя смущенный Бунин всячески старался отбиваться от шаляпинских ручищ.
В течение 1909—1910 годов Бунин с большим напряжением работал над своей новой повестью «Деревня». Еще в первой половине сентября 1909 года в присутствии Белоусова, Телешова и других литераторов в отдельном кабинете ресторана Большой Московской гостиницы он читал одну из частей «Деревни». В. Н. Муромцева-Бунина вспоминает, что писатель «приступил к чтению и прочел всю первую часть. Читал он хорошо, изображая людей в лицах. Впечатление было большое, сильное».
Бунин просто обожал этот трактир. Один из его героев мечтает оказаться там: “В Большом Московском блещут люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое пальто на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в суету лакеев и все покрывающие то распутно-томные, то залихватски-бурные струнные волны”.
Однако одно «полночное пиршество в «Большой Московской»» запомнилось Щеглову особенно. Тогда они засиделись с А.П.Чеховым и А.С.Сувориным до утра. Суворин был удручен своей недавней семейном потерей, а Чехов пытался его расшевелить. И так рассуждая о «рутине, заедающей современную русскую литературу и искусство» просидели они всю ночь.
«Тема оказалась, однако, чересчур обширной, и было неудивительно, что, когда мы покинули «Большую Московскую» гостиницу, на улице светало и в московских церквах звонили к ранней обедне. А между тем, Суворин все еще продолжал «гореть» и махать руками, и что-то доказывать… до самого подъезда «Славянского базара», куда мы его довели».
Так же засиделись в Большом Московском и герои бунинского рассказа «Ида». Причина, правда, была другой. Один из друзей взялся рассказывать «амурную» историю. А началось все с того, что друзья решили заглянуть на Святках в Большой Московский трактир. «По случаю праздника в Большом Московском было пусто и прохладно. Мы прошли старый зал, бледно освещенный серым морозным днем, и приостановились в дверях нового, выбирая, где поуютней сесть, оглядывая столы, только что покрытые белоснежными тугими скатертями. Сияющий чистотой и любезностью распорядитель сделал скромный и изысканный жест в дальний угол, к круглому столу перед полукруглым диваном. Пошли туда.
И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло–телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским… Начали с перцовки”.
Дальше, сами понимаете, больше. И уже в конце рассказа:
— Услужающий! — закричал он на всю залу. — Несите уху! И хересу, хересу, бочку хересу, чтобы я мог окунуть в него морду прямо с рогами!
Завтракали мы в этот день до одиннадцати часов вечера. А после поехали к Яру, а от Яра — в Стрельну, где перед рассветом ели блины, потребовали водки самой простой, с красной головкой, и вели себя в общем возмутительно: пели, орали и даже плясали казачка. А неслись мы на тройке домой уже совсем утром, страшно морозным и розовым. И когда неслись мимо Страстного монастыря, показалось из-за крыш ледяное красное солнце и с колокольни сорвался первый, самый как будто тяжкий и великолепный удар, потрясший всю морозную Москву, и композитор вдруг сорвал с себя шапку и что есть силы, со слезами закричал на всю площадь:
— Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура-а!
В Большой Московский трактир заглянули однажды и Иван Владимирович Цветаев с художником Семирадским. В одном из писем к Нечаеву-Мальцову читаем: «Семирадский, наслушавшись речей о Музее у Вас после обеда пошел провожать меня, а потом зазвал в «Большой Московский трактир» продожить «холодненькое», так успешно начатое у Вас за обедом.» В другом письме он уточняет, что они распили «целую бутылку рёдерара». Семирадский должен был расписывать Римский зал Музея Изящных Искусств, но болезнь и смерть помешали ему.
Только открывшийся Гранд-Отель принимал у себя врачей, съехавшихся в Москву на конгресс в августе 1897 года. Проводить конегресс в Москве предложил молодой тогда еще Склифосовский.
Тогда в Москву впервые приехали врачи из Чили, Сальвадора, Японии, Турции… В московских гостиницах вдруг заговорили на многих языках. Некоторые участники — даже из разных стран — общались на идише. Чуткие хозяева думали, что они говорят на испорченном немецком.
Здесь же в свой последний приезд в Москву жил П. И. Чайковский, останавливались Н. А. Римский-Корсаков, М. А. Балакирев, А. А. Фет и другие.
В одном рассказе говорится, что архитектором Гранд-Отеля был некто Воробьев. Среди архитекторов того времени действительно был строительный инженер А.М.Воробьев, он строил дома в Петербурге. Они чем-то похожи на Гранд-Отель, но утверждать об его авторстве я не могу.
Часть Гранд-Отеля вошла потом в старое здание гостиницы» Москва».
Из журнала
![[info]](http://l-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif){kind=small}
dedushkin1
Сейчас ничего этого нет.
Источники
http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000025/st007.shtml
http://ps.1september.ru/2005/03/17.htm
А также рассказы Бунина, воспоминания друзей Чехова, переписка Цветаева
Замечательная статья! Мои благодарности Лембиту Короедову, у которого нашла ссылку на этот журнал.
Всякий раз, когда читаю Бунина, то пытаюсь увидеть места, о которых он пишет. Читая статью, проверяла, совпадает ли увиденное )))
Ну что ж…трактир как двигатель прогресса — почему нет?