“Как же тебя зовут?” — пыталась припомнить ее имя Клара. — “Кажется, мы встречались на Шестом Конгрессе, ты тогда только развелась с бросившим тебя ублюдком каких-то жутко благородных кровей… А, Гвиневера…Вспомнила… Ну что ж, Гвиневера, твоя обида будет положена рядом с тобой в гроб, когда умрешь” — и Клара затушила сигарету о подоконник. Она осмотрела придирчиво зрительный зал.
Лица, наполненные пошлой радостью мнимого единства, утомляли ее зрение. Клара отвернулась к окну.
Текстильщицу из Нью-Йорка, бурно восхвалявшую “неслыханный по дерзости подвиг” ее прабабушки и других, тех, вышедших на улицы много лет назад с успевшими ныне стать траченными молью девизами, Клара уже не слушала.
Она разглядывала ступени, что спускались с набережной к кромке воды. Отсюда были видны сотни столпов дыма из гавани, и грязные бутоны парусов портовой мелочи, что копошилась и роилась до терявшегося в сыром мареве горизонта.»