Люди обожают классифицировать себе подобных, это доказали еще древние греки, уверяя, что «человек – это двуногая птица без перьев, не умеющая летать». Пользуясь свободно трактуемой аналогией, мы можем заявить о том, что люди делятся на тех, кто создает мифы, и тех, кто им поклоняется. Есть, правда, и небольшая часть человеческого сообщества, по большей части различные «изгои» и «отщепенцы», которые пытаются развенчивать прочные стереотипы сознания, создавая «антимифы». Автор этих строк относится к последним, периодически испытывая прочность
старых мифов. Слава Богу, пока ему удавалось отходить в сторону при падении очередного мифа, ну, разве, посечет иногда осколками, в виде обвинений в «антипатриотизме», «космополитизме», «национализме», «субъективизме» (в зависимости от того, чей именно миф давал трещину).

Хотя, будем честными до конца, развенчание мифа порождает очередной миф, целые вселенные мифов, среди которых встречаются остывающие и ярко сияющие «солнца» со своими орбитами и шлейфами слухов и домыслов. Поэтому отбросим любые попытки классификации, и остановимся на аксиоме – человек нуждается в мифах. Особенно человек, рожденный в полисе, потомственный горожанин, воспринимающий культуру в целом, как миф.

Здравый ум (понимаем под этим природное здоровье, не свойственное потомственному горожанину), не приспособленный к гибкой системе сменяющихся общественных мифологем, часто не выдерживает смену очередной парадигмы и выходит из строя. Города наводняются сумасшедшими, кликушами, юродивыми и блаженными – еще одна, скорее бытовая, чем психиатрическая классификация разнообразных форм «заумной» жизни, то есть жизни, находящейся за гранью обычного среднестатистического «ума». За свою, более чем 300-летнюю историю (согласно официальному мифу), Харьков давал приют, и производил сам, немало асоциальных личностей, об этом говорит и наличие в городской «мифографии» одного из старейших и уважаемых «дурдомов» на Украине – Сабуровой дачи. Но, как и говорилось выше, автор не ставит задачу классификации как таковой, в том числе знаменитых харьковских «заумников» или же «дураков». В этом случае выбор был сделан произвольно, но не случайно, единственный принцип – реальное функционирование мифологизированных имен в современной городской среде Харькова. Так, путем жесткого субъективного отбора, автор остановился на троих асоциальных личностях, принадлежавших к различных мирам и эпохам.

Сковорода Григорий (1722-1794) – философ, писатель, богослов и учитель. Родился, провел большую часть жизни и отдал Богу душу на Украине. Учился в престижных, для своего времени, заведениях, бывал за границей. Точный маршрут его передвижений так и остался неизвестен, в числе возможных путей странника, называют Венгрию, Польшу, Италию, Германию и Австрию (в современных границах). Согласно полулегендарным сведениям, посещал лекции Иммануила Канта.

После долгих скитаний оказался в Харькове, где преподавал в духовном учебном заведении (Харьковский коллегиум), но был вынужден уйти, не смирившись с рутиной тогдашней церковной жизни. После этого, на протяжении 26 лет, был странствующим Учителем. Учил, в основном, своей философской системе, соединявшей античную философию и авторскую трактовку Библии. Значительное время проводил на Харьковщине, редко удаляясь за ее пределы. Здесь же и скончался, в имении одного из помещиков. Простыми людьми почитался как странник и святой человек.

Миф о Сковороде претерпел много изменений после смерти его реального носителя. Поначалу он бытовал в народном сознании и передавался в устных рассказах о «блаженном» человеке. Сохранявшийся в украинском крестьянстве значительный элемент средневекового восприятия мира, позволял существовать отдельным отклонениям от общепринятых норм, если они проявлялись в религиозно-этическом контексте. Именно так воспринимался Сковорода-странник, не имевший своего дома и имущества, фактически питавшийся подаянием и живущий «Христа ради». «Блаженный» – это человек не от мира сего, то есть не от материального мира. Он ненормален, поскольку не такой как все, но его ненормальность особого рода. Фигура Сковороды вписывалась в народную ментальность, благодаря формуле: «блаженный» = святой = Учитель.

Проукраинская харьковская интеллигенция 19 века знала Сковороду и по рукописным спискам некоторых из его произведений. Переработки стихотворных и прозаических творений Сковороды обыгрывались в молодой украинской литературе по левую сторону Днепра, способствовал этому и кружок национальной интеллигенции, сгруппировавшийся вокруг Харьковского университета. Благодаря архивным разысканиям известного харьковского ученого Дмитрия Багалея, литературное наследие Сковороды было опубликовано и введено в научный обиход. Самобытный украинский философ оказался столь привлекательной и неожиданной фигурой, что в начале ХХ века образ Сковороды привлек и российскую интеллигенцию, в период ее «модерновых» исканий, известных как «Серебряный век» русской литературы. Григория Сковороду стали называть «степным Сократом», «украинским Лейбницем», намекая на его значимость и для мировой философской мысли. Существует, также, небезынтересная версия о том, что Сковорода стал одним из прототипов образа Мастера в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

Кстати, упоминание о романе Булгакова позволяет перебросить мостик и в советский период бытования памяти об «украинском Сократе». Не только Европе, но и нам самим еще мало известно о трагических событиях на Украине в 1917-20 годах. Понятно только одно, попытка создания независимого Украинского государства была «наколота» на штыки новой «ленинской» России. Проводя политику «российской» унификации всего населения Советской «империи», ее идеологи старательно отбирали «национальные образы», в то же время, дозируя их число и особенно социальную принадлежность. Среди таких образов, дозволенных для упоминания в качестве «украинской культуры», оказался и Григорий Сковорода. Конечно, предварительно его выхолостили, как и остальные образы, прошедшие «кастрацию» советской цензуры. И…Сковороды не стало, хотя о нем снимали фильмы, выпускали книги и даже ставили памятники.

Сковорода – разговорный вариант слова «сковородка». Мелкая, с загнутыми краями, круглая металлическая посуда для жаренья. [Налицо очевидная игра слов, когда фамилия Сковорода, полностью соответствует “сковороде”, как предмету кухонного обихода. Скорее всего, это прозвище, полученное кем-то из предков, что было частым явлением среди украинских казаков, особенно запорожских].

А вот здесь и начнется самое интересное для автора. Читателя, говорите? Да Бог с ним, с читателем. Главное, чтобы автор удовольствие получил, может тогда и читатель заинтересуется, скажет почти по-пушкински: «Ай да автор, ай да сукин сын!». Хотя вторую половину фразы, насчет сукиного сына, сказали бы наверняка. Потому — что за, почти 14 лет существования государства Украина, появились новые ярлыки и наклейки: Шевченко – Пророк, Сковорода – Святой (заметьте, не «блаженный», а с большой буквы). Что ж, молодое государство, творит свои мифы, но автор не желает участвовать в столь примитивном мифотворчестве. Страшно подумать, он на Святого, да со сковородкой. А что делать, если мы действительно стремимся к демократии (как нас уверяют), то миф имеет право идти, как вздумается, ходить вольно сам по себе. И бродит по Харькову миф Сковорода в образе «сковородки».

Начало свое он берет в школе, где, как раз средний возраст, самый смешливый и «зубастый», впервые слышит от своих учителей истории и литературы – имя «Сковорода». И возникают, пусть иронические, но естественно приятные ассоциации, (тем более во время урока, когда ты не волен, скован в движениях и уже оттого голоден) с домом и сковородкой, на которой шипит нечто вкусненькое. И Сковорода сразу становится своим, близким, домашним. Правда вот философией здесь и не пахнет, наоборот, забавная фамилия при забавном человеке. Что же, и это справедливо, поскольку у настоящего Сковороды была «чудная ужимка и чудная гримаса», он «робко озирался назад, будто страшась погони и что-то ворчал» [1]. Учителя на уроке, конечно, об этом не говорят, не нарушая образ Святого, но фамилия скажет сама за себя.

Забавное хорошо запоминается. Художник Шишкин (от «шишка» — плод хвойного дерева), понятно, лесные пейзажи рисовал. Пушкин (от «пушка», в комментариях не нуждается), хорошее слово, крепко стреляет. А у нас в Харькове – Сковорода. Понятно? Понятно! И запоминают крепко, и, выходя в реальный город, продолжают сталкиваться с мифом уже в свободном режиме. Григорий Сковорода был Учителем, логично, что Харьковский педагогический университет носит его имя. В быту так и говорят: «Ты куда? В Сковороду. Ты сейчас где? В Сковороде». Если же совсем по-простому, то в «Сковородке».

Под стенами древнего Покровского монастыря в Харькове стоит памятник Григорию Сковороде. Место хорошее, народ сидит вокруг по лавочкам, детишки играют. Спроси, почти каждого – ответят, что памятник Сковороде. Глубже, копни, там сложнее. Иногда, кроме забавной фамилии и не вспомнят ничего, но все равно будут гордиться, что жил такой в Харькове, ведь памятники кому зря не ставят. А в другой раз и расскажут тебе и про Сковороду, и о том, что проект памятника, в советские времена, предложил выдающийся, можно сказать уникальный человек, скульптор, кинорежиссер и писатель Кавалеридзе. Памятник должен был стоять в Киеве, но смущала книга в руках украинского философа. Кто-то из грамотных советских чиновников вспомнил, что из книг с собой Сковорода носил только Библию. И не прошел бдительных цензоров уже готовый макет памятника работы Кавалеридзе. Долго хранился на задворках, пока история эта не была подзабыта и харьковские чиновники (тоже, по-своему, патриоты города) выпросили работу Кавалеридзе для Харькова, а в Киеве поставили памятник «другому» Сковороде, который «из народа». Если миф актуален, если его не забывают, он порождает новые мифы о себе. «Блаженный» Сковорода всегда остается актуальным для Харькова, и не беда, что его восприятие начинается со сковородки.

И еще. Село, в котором умер Сковорода, сейчас называется Сковородиновкой, есть там и музей нашего «степного Сократа» и надгробие со знаменитым афоризмом украинского философа: «Мир ловил меня, но не поймал» [2]. Нет, не страшны такому человеку ни ярлыки, ни прозвища. И название у села хорошее получилось, веселое. Зачем скорбеть о человеке, которого не поймал мир? В конце концов, будду можно назвать и кастрюлей, он не обидится.

Велимир (Виктор) Хлебников (1885-1922) – в литературных словарях обозначен как «русский, советский писатель». Если бы такое определение прочел сам Хлебников он, скорее всего, не понял о ком идет речь. В этом случае, формально хронологические рамки творчества не совпадают с масштабом творца. Хлебникову посчастливилось жить и вовремя умереть, в «сумасшедшую» эпоху, включившую закатный отсвет «великой русской литературы» и революционное преобразование слова как такового, его функции и назначения. Остальное, в том числе политическая революция, войны, потрясающее по жестокости насилие, установление новой коммунистической идеологии, оставалось дорогой, по которой брел Поэт Хлебников, а никакой не «русский, советский писатель». Дорога эта неоднократно приводила Хлебникова в Харьков, бывало, здесь он задерживался и надолго, то у знакомых, то в сумасшедшем доме. Среди его бесконечных блужданий от Петербурга до Ирана, Харьков оставался для Хлебникова городом-приютом, одной из немногих точек на карте, где он мог остановиться, и где о нем помнят до сих пор.

В одном из харьковских издательств, под патронатом Сабуровой дачи (уже упоминавшийся ранее знаменитый «дурдом»), вышла любопытная книга, «История психоанализа в Украине» [3]. Среди прочих выдающихся «психов», в ней есть очерк и о Велимире Хлебникове. Согласно направленности издания, в конце очерка Хлебникову ставится медицинский диагноз: шизофрения с параноидным синдромом. Наверное, это справедливое заключение, но слишком сложное для людей, далеких от психиатрии, и также мало относится к Хлебникову, как и «русский, советский поэт». В народе таких людей обычно называли «юродивый» или еще короче «юрод» в смысле «урод». [Проклятая привычка классифицировать, ведь автор давал слово не прибегать к расстановке по полочкам названий и понятий, но не удержался]. Так вот, «юродивый» в чем-то похож на «блаженного», но эта особенная разновидность «зауми». Похожесть, в отказе от внешнего, наносного, прежде всего в самом прямом материальном смысле.

Есенин и его приятель Мариенгоф, представлявшие литературное направление «имажинизм», совершили «прогулку» в Харьков, в голодном и холодном 1920 году. Наведавшись в гости к Хлебникову, они застали Велимира в огромной пустой комнате, всю обстановку которой составляли железная кровать без матраца и табурет. Смущенный «блестящими» московскими гостями, Хлебников пробормотал: «…комната вот… прекрасная… только не люблю вот… мебели много… лишняя она… мешает… и спать бы… вот можно на полу… » [4].

Но это внешнее юродство неудивительно для коренного горожанина, оно встречается и сегодня в маргинальных слоях. Куда важнее юродство внутреннее, составлявшее содержание не только поэзии, но жизни Председателя Земного шара. Именно так называли Велимира, после его «посвящения» на сцене Харьковского городского театра, теми же «циниками» Есениным и Мариенгофом. Их символическое действо, точнее лицедейство, было воспринято Хлебниковым вполне серьезно и оттого трагически, с настоящими слезами обиженного ребенка.

И все-таки, чем отличается «юродивый» от «блаженного»? Тем, что он стоит вне законов морали, его действия не подлежат привычной оценке. Один из наиболее показательных эпизодов подчас фантастических перемещений Хлебникова, его блуждание в безлюдной степи с таким же неприкаянным поэтом в качестве спутника. У товарища открылась «горячка», в полубреду, умирающего, Хлебников, не колеблясь, оставил его в степи. Но поэт выжил, и судьба снова столкнула его с Председателем Земного шара. Велимир спокойно заметил: «Я нашел, что степь лучше отпоет, чем люди. Сострадание, по-вашему, да и, по-моему, ненужная вещь» [3]. Сострадание удел «блаженного», «юродивый» равнодушен к своей и чужой жизни, он принадлежит параллельному миру, существуя исключительно в «музыке небесных сфер». Свою смерть, как и жизнь, Хлебников встретил в дороге, хотя у него хватило сил добрести до жилья.

Хлеб – пищевой продукт, выпекаемый из муки. [В русской транскрипции фамилия Хлебников воспринимается естественным производным от слова “хлеб”.]

Меня долго учили ценить хлеб, наверное, потому, что моей маме и моим близким пришлось хлебнуть голодного послевоенного детства. [Поймал себя на том, что впервые непроизвольно сбросил маску «автора», обозначив «я». Значит, пришло время говорить о лично важном]. В советском обществе «двойных стандартов» домашние моральные установки подвергались постоянным испытаниям. Мои школьные приятели на перемене гоняли вместо мяча круглую булочку, я не принимал в этом участия, но и не вмешивался. Я, как и большинство, жил двойной жизнью.

Для «юродивого» понятие «двойной жизни» также бессмысленно, как и сострадание. Мы были сыты, но гнались за материальными благами, они были голодны, но исповедовали принцип «не хлебом единым жив человек». Хлебников и есть такой «хлеб». Он не является предметом первой необходимости, его можно сыто пинать ногами. Еще меньше нуждаются в таком «невещественном» хлебе, когда речь идет об элементарном выживании. Может быть поэтому, в отличие от Сковороды, имя Хлебникова отсутствует в массовом сознании харьковчан.

Но Председатель Земного шара все-таки остается одной из харьковских мифологем в той среде, которая всегда будет жить не только хлебом насущным. Даже в самые отчаянные и страшные минуты лихолетья в Харькове всегда находились такие люди. Именно они проявляли сострадание к «юродивым», именно они хранят память о Велимире Хлебникове. Совсем недавно автор узнал, что в бывшем селе (ныне пригород) Красная поляна создают музей на основе «дачи Синяковых». Дача эта, была знаменитым в Харькове богемным пристанищем в начале 20 века, здесь подолгу гостил-жил Хлебников и вот он снова возвращается в знакомые места. Здесь ему было, конечно, значительно лучше, чем на «Сабуровой даче», куда он попал осенью 1920 года, вроде бы скрываясь от принудительной мобилизации в «белую армию», вербовавшую «добровольцев» для борьбы с большевиками. Тем не менее, в сумасшедшем доме его приняли как «своего», как пациента. А уж из «дурдома» Хлебникова вытянул… революционный следователь, когда большевики вновь заняли Харьков. На вопрос следователя, опасен ли для общества «сумасшедший» Хлебников, главврач «Сабуровой дачи» ответил предельно точно: «Скорее общество опасно для него… Он плохо защищен и слишком раним».

И все-таки, честный ответ врача мало подходит для «юродивого» Хлебникова. Общество может принимать «юродивых» или уничтожать их по идеологическим причинам и просто под «горячую руку», но опасным для «юродивого» быть не может. «Юродивые» всегда стоят за пределами общества и спокойно созерцают наш муравейник откуда-то со стороны и сверху. Наверное, и в сознании Председателя Земного шара, Харьков выглядел неким пятнышком, вроде «космического» фото, проглядывающим в белых и черных завихрениях грозовых циклонов. Будем ли мы, человечки-букашки, видны ОТТУДА? Вряд ли.

Хлеб, по которому ползают муравьи, отщипывая крошки, тоже видится им холмом.

Митасов – родился в середине прошлого века. Умер от туберкулеза в одной из психиатрических клиник г.Харькова в самом конце 1999 года. Его роман с жизнью счастливым не был, а уж иллюстрации к нему и подавно. Да и вряд ли то, что вы видите, можно назвать иллюстрациями, — скорее, это пространство самого романа. Пространство жизни. Свидетельство существования столь откровенное, что меня не покидает чувство стыда всякий раз, когда я смотрю на эти фотографии, и столь сильное, что поневоле задумываешься о смысле всего, что делаешь сам. Поражает его безудержность и та нечеловеческая цена, которая стоит за ней. Становится страшно и понимаешь, что иначе нельзя, а если и можно, — то зачем? (Павел Маков)

Завершает разговор о харьковских «безумцах» личность, действительно стоящая вне любых попыток классификации. Собственно, говорить об этом человеке заставила его квартира, жилище, обиталище. О существовании «нехорошей квартиры» в Харькове автор услышал уже после того, как она, фактически, прекратила свое «иное» существование. В отличие от знаменитой «булгаковской» квартиры на Патриарших прудах, о ней знали немногие, хотя она и обогащала городской фольклор в масштабах отдельно взятого района. Сообщать ее координаты сейчас, тем более бессмысленно, поскольку там сделан капитальный ремонт и живут другие люди, наверняка желающие как можно быстрее забыть о ее предыдущей истории. Однако миф о «квартире Митасова» оказался живуч, более того, он существует как некая визуальная данность, зафиксированная в документальном жанре известным художником и куратором визуальных выставок Павлом Маковым, который продемонстрировал авторскую видеосъемку квартиры Митасова в рамках всеукраинского фестиваля «Культурный герой » (Харьков, 2002), сопроводив своим комментарием.

Несмотря на то, что автор также входил в пресс-службу фестиваля и освещал именно харьковский тур (фестиваль проходил в разных городах Украины, перемещаясь по заданному маршруту), в силу насыщенности мероприятий, проходивших одновременно в разных точках города, лично присутствовать на видеопоказе не удалось. Тем интереснее было на следующий день услышать рассказы очевидцев, преимущественно молодежной аудитории. По сути, это был очередной этап мифологизации реально существовавшего явления.

Много позже автору представилась возможность встретиться с Павлом Маковым и поговорить о митасовской квартире [5]. И, поскольку дальнейшее описание нашей встречи предполагает личностный аспект, нелепо продолжать писать о себе в третьем лице. Игра в «не-я» и раздвоение личности завершается, «автор» становится мной, чтобы оставаться собой уже до конца этого очерка.

Итак, я подошел к встрече, с уже сложившимся собственным представлением о «нехорошей квартире» и ее жильце. Вот то немногое, чем я располагал, и что дорисовало мое собственное воображение. Последнее особенно важно, поскольку речь идет о формировании принципиально новой мифологемы в городской среде.

Жил в городе Харькове странный человек по фамилии Митасов. Его настоящей биографии никто не знал, многие считали его обычным сумасшедшим, но немало было и тех, кто видел в Митасове творца, носившего личину юродивого. Почву для подобных слухов и разговоров давали многочисленные надписи, которые Митасов оставлял на стенах домов. В этих, на первый взгляд бессвязных, наборах слов, иногда проскальзывал второй смысл, некий подтекст, как будто намекавший на несогласие автора надписей с политическим режимом и обществом, его породившим: «Помогите я не цель, вызываю, огонь, на, себя»; «Ленин зделал всем укол в голову. Где. На земле» (сохраняется написание и пунктуация оригинала). Следует учитывать, что сведения и слухи о Митасове циркулировали в среде городской богемы, прежде всего художников. Кто-то пытался завести с ним более близкое знакомство, знали, что он живет в огромной коммунальной квартире старой застройки вдвоем с матерью, практически как отшельник. В свою квартиру он никого не допускал и, тем не менее, откуда-то было известно, что все пространство коммуналки, из которой практически выехали остальные жильцы, также заполнено надписями. В городе, где в свое время жил и преподавал Григорий Сковорода, известный своими философскими высказываниями-парадоксами («Мир ловил меня, но не поймал»), фигура Митасова выглядела знаковой, продолжающей некую традицию поиска космической гармонии человека и окружающего мира. Из этой же серии представление о Митасове-шамане, кружившемся и выкрикивающим слова-символы под проливным дождем. (А.Корнев Из представлений и фантазий.)

Да именно так, я был в плену у легенды, дополняя отдаленные отголоски рассказов о Митасове культурологическими домыслами. Собственно, поэтому, я оказался в своеобразной контроверзе с Павлом Маковым, подлинным «биографом» квартиры Митасова.

Маков назначил мне встречу в мастерской и наша беседа состоялась, хотя я услышал вовсе не то, что ожидал услышать. «Не думаю, что подобная тема нуждается в дальнейшем тиражировании», — такова была первая реакция Павла Макова, после которой мне оставалось разве что извиниться за незваное вторжение и откланяться. Но на самом деле Павел не уходил от беседы, а излагал свою точку зрения. Сложность возникла из-за того, что мы по-разному оценивали предмет разговора.

«О Митасове и его квартире я узнал лет за десять до смерти этого человека в 1999 году. На протяжении всего времени мое отношение к данному явлению менялось от восторга коллекционера, «кладоискателя», к пониманию того, что вещи, подобные квартире Митасова, нельзя превращать в фетиш или музей. Кроме того, я не считал себя вправе вторгаться в частную жизнь другого человека. Только после известия о смерти Митасова я, с разрешения его родственников, попал в квартиру и провел там видео- и фотосъемку. Скажу честно, что эта огромная семикомнатная квартира, полностью покрытая граффити ее хозяина, произвела на меня очень тяжелое, жуткое впечатление. Про такие места обычно говорят: сколько попов не приглашай, все равно не высвятишь. Даже не представляю, как там живут другие люди, кажется, что и три ремонта не в силах вытравить эту гнетущую атмосферу. Если в молодости Митасов и мог казаться нам чем-то вроде свободного творца, то после посещения квартиры не остается никакого сомнения, что Митасов был настоящим сумасшедшим, тяжело душевнобольным человеком.

Именно поэтому повторюсь, что его жизнь и эти надписи ни в коем случае нельзя рассматривать как искусство. Скорее своеобразный дневник душевнобольного и я подходил к этому как к дневнику. Тем более что я в то время занимался проектами «арт-книги» и граффити Митасова служили всего лишь материалом для различных визуальных поисков. Именно для этой цели я и проводил съемки в его квартире, и никаких других мыслей у меня не было. Его родственники готовы были отдать оставшиеся после него вещи, можно было просто забрать их и вывезти, но я к этому не стремился. Очень немногое, в том числе дневник матери Митасова, также душевнобольной женщины, я передал в Киеве в Центр реабилитации душевнобольных. Там есть специалисты, для которых они могут действительно представлять интерес и, кроме того, у них есть профессиональный иммунитет к подобным вещам, а у меня его нет.

Так что городская метафизика здесь совершенно ни при чем. Конечно, в истории с Митасовым отражается и некий срез общества, определенной эпохи, но при всем том, это трагедия отдельно взятой семьи, я сомневаюсь, что необходимо ее широко тиражировать. Насчет показа видеоматериала и слайдов по квартире Митасова в рамках фестиваля «Культурный герой», то первоначально такой показ не планировался. Я был приглашен в качестве независимого эксперта, и мои товарищи просто попросили показать отснятый материал молодым художникам. Для молодых ребят, наверное, важно увидеть, что жизнь сложна, нельзя ее разменивать в погоне за престижностью, тиражированием своих работ. Что касается экзальтации по поводу «художественной ценности» граффити Митасова, которая возникла у отдельных лиц, присутствовавших на просмотре, то я этого совершенно не приемлю». (Павел Маков. Из беседы в мастерской.)

В разговоре с Павлом мы не раз затрагивали общую канву культуры ХХ века и в целом сходились на том, что во многом она базировалась на интересе к деструктивным проявлениям человеческой натуры: суициду, насилию, шизофрении. Готовясь к беседе с художником (подчеркну это слово) Маковым я подготовил и вопрос о теоретической возможности создания на Украине «музея-квартиры Митасова», однако и по этой проблеме обнаружились наши расхождения или, скорее, различный подход. В самом вопросе я допускал возможность создания подобных музеев, а Павел придерживался иного мнения.

«Видите ли, на Западе существуют целые коллекции, составленные из произведений искусства, созданных душевнобольными, особенно этим увлекаются немцы. Я упоминал о Киевском центре реабилитации, они тоже проводят выставки картин своих пациентов, но для меня лично важна мотивация. Киевляне пытаются вылечить больных через процесс творчества, их миссия гуманна, а за выставленными полотнами действительно стоит процесс излечения, возвращения в общество. Квартира Митасова, совершенно обратный вариант, процесс полного распада личности. Я понимаю, что при желании мог бы эксплуатировать на Западе, полученный в квартире Митасова материал, и даже получать за это немалые деньги. Но мне это не нужно, у меня есть свое собственное имя как художника. К тому же у нас другой менталитет и нам не хватает просто элементарной культуры, а деструкция, «чернуха», ее и так чересчур много в нашем обществе». (Павел Маков. Из беседы в мастерской.)

Безусловно, я не мог не согласиться с последним утверждением Павла, но меня не покидало ощущение, что в нашей беседе еще не прозвучало самое главное, что определяет общественный интерес к митасовской квартире и что, в конце концов, привело меня в мастерскую Павла Макова.

И тут я, что называется, перешел на личности, а попросту стал говорить о личном. О том, что для меня любой город пуст без мифа, без легенды, хотя, на мой взгляд такой фатальной пустоты просто не бывает. Даже, казалось бы, в «бескорневых» населенных пунктах, можно обнаружить приметы городской мифологии, а если их нет, то их стоит придумать. Так, в каждом «порядочном городе» просто обязана быть такая фигура, как «городской сумасшедший». При этом вовсе не обязательно знать и тиражировать его подлинную биографию. Например, тот же Митасов вполне пригоден для превращения его фигуры в городскую мифологему, в творца-безумца. Его уличные граффити давно переросли рамки реальной личности, а мальчишки тиражируют их на стенах домов, что гораздо приятнее, нежели ненормативная лексика. Без мифа городская культура мертва и Харьков нуждается в мифотворцах и мифотворчестве.

«Вот с этим я полностью согласен. Миф необходим, есть страны (Египет, Греция), которые кормятся за счет мифов. Однако сама по себе личность не в состоянии создать миф, следует создавать вокруг этой личности определенную среду и для этой цели вряд ли подойдет Митасов. А ведь в Харькове были и есть настоящие личности, которые достойны создания вокруг них определенного культурного пространства. Назову всего лишь несколько имен представителей визуального искусства, которые принесли и приносят Харькову, без преувеличения, мировую известность: Василий Ермилов, Борис Михайлов, Борис Косарев. Есть и архитектурные сооружения, достойные мифотворчества, казалось бы, уже классические примеры с Госпромом, на самом деле функционируют преимущественно в среде специалистов. Положительные мифы должны культивироваться в общественном сознании».(Павел Маков. Из беседы в мастерской.)

По идее, где-то в этом месте должно было появиться очередное отступление-примечание, но словари здесь бессильны. С фамилией «Митасов» у каждого возникают свои личные ассоциации. Мне, например, вспомнился царь Мидас, тактильно изменявший мир вокруг себя, простым прикосновением рук. Причем это происходило помимо его воли, как дар богов, ставший наказанием. Не стану спекулировать на дальнейших рассуждениях о безумии, как страшном «даре» или расплате за творческий дар. Все это мифы культуры и сама культура, давно перешагнувшая размытую грань между реальным и воображаемым. Пространство мифа, окружающего нас, настолько плотно, что мне даже не нужно мучительно подыскивать ту единственную заключительную фразу, которая станет многозначительным многоточием к теме городской мифологии. Я просто вспомнил, что уже после встречи с Павлом Маковым, на одном из киосков, приютившихся в тени исполинского здания Госпрома, прочел надпись, выведенную мелом: «Митасов век».
Андрей Корнев, журналист портала Хайвей
Литература:
1. Галинская И.Л. Загадки известных книг. – Москва: Наука,1986.
2. Яворницький Д.І. Григорій Савич Сковорода // З української старовини. – Київ: Мистецтво,1991.
3. История психоанализа в Украине. – Харьков: Основа,1996.
4. Мариенгоф А. Роман без вранья. – Київ: Мистецтво,1990.
5. Корнев А. Квартира Митасова: миф в городской среде // Ватерпас. – 2002. — № 42. – С. 60-63.