***
Лампа дневного света, мигающая в подъезде,
естественная в совершенно другом контексте,
скажем, в стране, где ударник кричал на съезде,
что ударили, перевыполнили на двести.
Лампа напоминает о пытке светом,
о которой рассказывал (тут потерялась сноска)…
Действует на странный участок мозга,
который самостоятелен, независим,
который ни томографом не разведан,
ни в New England Journal of Medicine не описан.
Рондо, ворс одеяла, синие сны, дремота.
Лампа дневного, зимняя тьма и опять дневная,
страну порядка, налогов, страну ремонта,
с другою, прежней страной равняя…
с дальней страной на седой равнине,
где рады клею, музыке и рванине,
где забыл уроки, где было в ответ мычанье
где рассказы Кироги пугали меня ночами.
Измененье курса, я к новой земле притерся…
Лампа, неровность пульса, сигналы морзе.
***
Он человек. Замотан, пахнет потом,
дезодорантом,
денатуратом, поднятым капотом,
неаккуратным
приемом пищи, пивом, туалетом.
Он слыл талантом,
он был патлатым, заработал тыщи
минувшим летом.
Он умножал пятнадцать на пятнадцать –
не выходило.
Сестре слал деньги, чтоб могла подняться –
не получала.
Он был водила… Он решил надраться,
и полегчало.
Лежал у стенки и мечтал подняться,
его мутило.
И ни одна за этого беднягу
не выходила.
Пил брагу, нюхал пятновыводитель.
Он был водитель.
Он сильно заикался, но, однако,
одну похитил
у краснобая прямо из-под носа.
Он к ней отнесся.
Рябая рожа, но любовь – слепая,
слыхали сагу?
Стоял у кассы, был четырехсотым,
поехал в Прагу.
Стою у кассы, ногтем колупая
сухую кожу.
Мне в Прагу тоже. Кожу мажу йодом.
Я пахну потом.
***
Баловник и любовник русалку возьмет за плавник
и поможет ей выжить. Если б кто-то ей в мысли проник
и узнал, что ей движет, помимо греховной, сладчайшей, обычной…
Здесь, где серый пейзаж оживляют четыре пивных,
где кирпичные трубы и одноэтажный клоповник,
здесь любую считают добычей.
Вон они, выбирайте из них –
в блузках белых, открытых и в юбках коротких.
Не задержится взгляд на подругах, сиротках, поповнах…
они варят лапшу и живут в однотипных коробках,
и стирают одежду в корытах, и любят небритых.
Где найти одного, чтоб любил с ноября и до Пасхи?
Всё какая-то мелочь – статисты, сержанты, подпаски.
Где найти темно-красный напиток, чтоб не высыхал?
Где нахал, чтобы сжал ее руку после ста неудачных попыток?
Чтобы не отпускал, чтобы брал отпуска… чтоб искру высекал –
где остался такой недобиток?
Наступает зима, каждый сам за себя – канитель
занимает шестнадцать, ну, может быть, двадцать недель,
и не те, кто закрыт в одиночке, дотянут до мая.
Будут снег и метель, в жидком супе комочки… Я так понимаю,
что стенай, не стенай – так решил Адонай.
Не согласен – поди, убеди Адоная!
Дон Жуан ухажерам ее надает по шеям!
Упадет бонвиван рядом с ней на диван. И на зависть швеям,
институткам, сиделкам
уведет ее в дверь, где написано Welcome!
***
Покуда кожа розовая, как Барби,
можно храбро пить и не выть по-бабьи,
наступать все на те же грабли,
не читая написанное минздравом,
и, не покупая глазные капли,
шалавам мигать – упитанным и костлявым.
Жить в машине, в Эдеме, раю, Пальмире,
где у всех поголовно превышенное промилле.
Где, ради талии голодая, еду в Ашане
покупают – без жира и с овощами.
Молодой, молодая в Эдеме, на Авалоне
чернотой не уступят ворону и вороне.
Люди, кого не смутить Барковым,
путешествуют по торговым…
по пустяковым ссорятся… и по средам
удовлетворяются разогретым.
У кого застрахован и правильно припаркован,
смотрят вослед скрученным и корявым,
машинально смотрят вослед каретам
с крестом кровавым.
Там трясутся другие… у них на руке чернила,
в теле не одного шарнира,
с постели не встать и не взять гарнира,
не выпить супа. И если бы не кормила
их группа равнодушных сестер и братьев,
если бы не мыла в душе (глаза упрятав,
заткнувши уши), не соблюдала обычаев и обрядов,
оставшихся в нескольких европейских,
было бы много хуже…
Лицо в морщинах, как в арабесках.
Зубы в железках и на любых отрезках
что-то шире, чем нужно, а что-то уже.
***
Чтобы не было жалко лета и чтобы весны – не жальче…
чтоб чем мороз лютее, тем дома жарче,
чтобы звёзды желтее масляной мамалыги,
чтоб в чемпионской лиге Аякс был лидер, чтоб не ломался ридер,
чтоб окинуть взором прилавок и двадцать шесть шоколадных литер,
чтобы ужин тонул в приправах и сверкали обрезом книги,
чтобы тебя одну я любил и видел.
Зима. И чтобы никто не умер от насморка или чего другого,
чтоб не нужна была мазь вишневского, ампутация пирогова…
Лишь нЕ с кого требовать такие года и зимы,
хотя мои аргументы неотразимы!
***
Кошка, собака, максимум два-три зверя –
и жить, никогда окончательно не трезвея.
Ничего не делая, за полночь свет потушим,
потому что не надо вставать с петушьим.
Мы не хотим узнать, что случится через…
когда грузно, слепо, глухо и онемело,
когда подгузник или вставная челюсть,
когда пальцы не смогут набрать имейла,
никакой особой хворости не имея.
Жаль, что мы родИлись в безбрежном прошлом,
и о прежнем поэтому не соврешь нам.
Хотя тогда играли Пеле и Яшин,
оно не было радужным и безгрешным,
напротив – мутным и неуютным.
Потому с придыханьем жарким и аквафрешным
не о грядущем, прошлом и настоящем,
а лишь о сиюминутном.
КРАТКОЕ ОПИСАНИЕ МИРА ДЛЯ ПОЛИНЫ
Скоро семь десятков девочку из сада сделают старухой.
Экая досада! Там живут на суше, а когда осадков
втрое выше нормы, то живут на барже. Трубы и валторны
всё играют марши. Там любую деву называют шлюхой.
Там отец наш сущий – справа или слева. Там живую рыбу
превращают в суши люди на диете. И спешат нажраться,
и кричат в запале… Там болеют, либо что-то против гриппа
вкалывают в руку. И встречают мужа, чтоб к нему прижаться.
Каждому – по паре. И родятся дети. Дети станут старше.
И глаза слезятся – думаю от луку… может быть от стужи…
или без причины. Что там будет дальше – то неразличимо.
СТАРШЕЙ ДОЧЕРИ НА ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ.
Когда выходишь из дома – соври, солги.
Там, где ковры и люстры, сидят враги.
Из толстого тома на полке глядит закон.
Злые люди смотрят тебе вдогон.
Как знакома до хруста в костях, в костях
погода и ведущие в новостях.
В тот же город едут на поездах
герои с толстыми кольцами на перстах.
В их глазах завидУщих – огни, огни.
На кофте еще одну пуговку расстегни.
На седьмом этаже притаился тать –
Поберегись, чтобы таким не стать.
Не ешь, не пей и не смейся в чужом дому.
Мыльницей на память тебя сниму.
А если врач пропишет тебе драже,
спрячь лекарство под ветошью в гараже.
Там за лесом в офисе у реки
твою жизнь решают бессмертные старики.
Купи себе высокие каблуки.
Не вылети в траншею на вираже.
В мире, который страшнее чем братья Гримм,
люди на лето едут на Кипр и в Крым,
и говорят, что любому открыта дверь.
Может и так. Но все равно не верь.
1:6.970.000.000
Человек, который не был…
Покупал в ИКЕЕ мебель,
может быть – не покупал…
Он таланты закопал…
Приходило вдохновенье,
впрочем, то, что он кропал –
мне до фени, вам до фени…
Жил в лесу и был бездетен.
Сыновья ему звонили.
Пойло с комплексным обедом.
Кофе с запахом ванили.
Был он бедным. Был богатым.
Жил мерзавцем. Жил прилично.
Был кацапом. Был пархатым.
Безразлично… Безразлично…
ЖИЗНЬ БЕЗ СТИРАЛЬНОЙ МАШИНЫ
Пожилая пара достаточно пожила,
и жизнь для нее достаточно тяжела
и не выглядит пасторальной.
Они едва выдерживают напор –
сделать маникюр, зачесать волосы на пробор
кажется, чересчур, кажется, перебор.
И что касается музыки популярной…
Пожилым не надо ставить акцент, нажим,
им не важно, что нету у них машин,
скажем, пишущей и стиральной.
Молодая пара восхитительно молода
у него едва пробивается борода
его не мучат ни язва, ни гепатит
ему все еще предстоит –
в первый раз сказать ей: «Иди сюда»,
в сотый раз крикнуть жене: «Остынь!»
Утешать ее вычурным, непростым…
И вертеться с ней, как акробату в цирке.
Предстоит убедиться, что прав был маркиз Кюстин
и сбежать из Москвы в далекую Normandie
Им придется желтые пятна сводить с простынь,
прибегая к горячей стирке.
Короче, все у них впереди
и любых вещей будет хоть пруд пруди.
Жизнь потечет нормально.
Создадут уют и нальют борща и устроят быт,
споют не по-нашему вереща покуда ребенок спит.
Будущее – белоснежно и крахмально.
СЛОВА ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ
В ухо дышали, шептали. Слова кишели.
И думалось – неужели,
это именно я дороже
жизни, вселенной или скольких-то евро?
Скучный, зовут Сережей, до метра семидесяти не доросший…
все же… все же, не дороже я, а дешевле.
Говорили, не запинались –
верилось,
но анализ,
но проверка, холодные рассужденья,
убеждали, что до Киева не язык доводит,
а ноги или местные на подводе.
Поздравляли на дни рожденья –
не сбывалось, такого не было и в заводе.
Лишь потому тебе парадную отпирали –
что наверху от одиночества умирали.
Проклинали, слова кишели,
прохожие, из рубашек тянули шеи
и видели меня, жителя их подъезда –
скучного и из того же теста.
Есть ли грань между ложью и подноготной?
Если тебя целуют и если плачут?
Говори, говори, говори, что тебе угодно…
Слова вообще ничего не значат.