По этой ссылке вы можете послушать аудио-версию рассказа, в очень хорошем исполнении

В одной деревне на берегу моря жил рыбак со своим отцом. Звали того рыбака Хадзимэ, его отца — Макото. Жили они несчастливо. Хадзимэ был человеком угрюмым, нелюдимым, женщин сторонился и, хотя в его волосах уже показалась седина, все не мог подыскать себе жену. Макото же на старости лет больше всего хотелось понянчить внуков. «Отчего ты не женишься, как все порядочные люди, бездельник! — бывало, в гневе кричал он Хадзимэ. — Так и помру, не дождавшись! Уж лучше бы у меня вовсе не было сына». Хадзимэ в ответ только отмалчивался. Макото над сыном вовсю издевался, донимал, как мог. Бывало, принесет ему Хадзимэ ужин — Макото нарочно миску опрокинет, да еще кричит: вот, мол, негодяй, чересчур горячий рис подал, чтобы отец обжегся. Ночью будил сына, требовал, чтобы тот сверчка прогнал — спать не дает. Хадзимэ полночи не спит, сверчка ищет. А утром вставай чуть свет, даже минуты лишней не поспать: рыба-то сама себя не поймает. Да еще завтрак приготовь, да сеть почини, да порядок в доме наведи — старик любил чистоту, из-за каждой соринки поднимал скандал.
Что и говорить, нелегкая судьба была у Хадзимэ.

Под конец жизни Макото стал вовсе несносным. Ослеп, оглох, не мог даже встать с футона, только лежал на спине и жаловался. И душно ему; и скучно; и кишки болят, и спину ломит. Хадзимэ по дюжине раз на дню переворачивал отца с боку на бок, растирал его губкой, чтобы не случилось пролежней — все, как велел заезжий лекарь. На сыновнюю заботу Макото отвечал оплеухами. Покрикивал: «Как за отцом ухаживаешь, дурак! Осторожнее клади, все бока из-за тебя отлежал! Вот я тебе! Были бы внуки — ходили бы за мной, как полагается». В последние месяцы жизни его вовсе оставил разум: день-деньской Макото смотрел невидящим взором в потолок и бормотал под нос всякую ерунду. Иногда он просил подать ему старую облезлую куклу-кокэси. Этой куклой в детстве играл Хадзимэ. Удивительные были у нее глаза: художник, который расписывал куклу, отступил от канонов мастерства дэнто, и глаза кокэси получились большие, небесно-голубого цвета. Чудная то была кукла. Почти вся краска облупилась, а глаза — яркие, словно вчера их нарисовали, и словно бы задумчивые. Заполучив кокэси, Макото часами вертел ее в пальцах, поглаживал — и продолжал еле слышно бормотать.
Наконец, умер Макото. Хадзимэ тогда был в море с другими рыбаками. Говорят, утром, когда вместе со всеми он тянул из воды тяжелую, полную рыбы сеть, то вдруг выпрямился и проговорил: «Как там мой старик?» Видно, в тот самый момент Макото испустил дух. Вечером Хадзимэ пришел домой, окликнул отца — в ответ молчание. «Неладно, — подумал Хадзимэ, — всегда бранился, а теперь тишина». Тут-то и увидел он Макото. Тот лежал на полу: вниз лицом, руку закинул вперед, ноги поджал, словно полз куда-то перед смертью. В кулаке у Макото была зажата кукла, с которой он так любил играть. Ничего не смогли поделать: накрепко застряла кокэси в одеревеневших пальцах. Согнутые ноги кое-как разогнули, руку привязали к груди, а пальцы мертвецу ломать Хадзимэ не позволил. Так и сожгли Макото — вместе с куклой.
После смерти отца Хадзимэ словно просторней стало. Да и то сказать: никто не кричит, обслуги не просит, сверчков ловить не заставляет. Тосковал ли он об отце? Должно быть, да, потому что сыном он слыл примерным. Но не век же ему тосковать! Мужчина он был видный, хоть и немолодой уже; высокого роста, широкоплечий; к тому же, отрастил себе усы щеточкой по тогдашней моде. И стала к нему захаживать одна вдова, что жила на другом краю деревни. Раньше-то в дом не войти было: все старика боялись, а ну как браниться в голос начнет? Вот позор! А теперь… Впрочем, и теперь, кроме той вдовы, никто в дом Хадзимэ не заходил. По привычке, наверное: Хадзимэ не больно-то жаловал гостей. Лишь Таэко он привечал — так звали вдову. Красавицей была она, каких поискать; как распустит волосы, до земли достанут, сама роста небольшого, стройная, с изящной нежной шеей и круглым лицом. Одна беда — сильно хромала. Это оттого, что покойный муж часто ее бивал: один раз бил-бил, да и сломал бедро. Ну, а с Хадзимэ у них было все полюбовно. Да и то сказать, люди уже немолодые, спокойные. Таэко от мужа-изверга натерпелась, Хадзимэ — от выжившего из ума отца. Вот и сошлись.
Одно только было странно: Таэко никогда не оставалась на ночь в доме Хадзимэ. Он и уговаривал ее, и подарки делал — все впустую. «Простите, Хадзимэ-сан, Таэко дома ночевать спокойнее», — вот и все, что она говорила. Придет, бывало, к нему после полудня, обед приготовит, ублажит, даже чарочку с ним разопьет — а, как стемнеет, всегда спешит домой. «Да куда ты пойдешь, в темноте, одна!» — говорил ей Хадзимэ. Но бандитов в тех краях отродясь не встречали, а жители деревни знали друг друга наперечет — нечего было бояться Таэко. И Хадзимэ оставался один.
Один, да не совсем: с тех пор, как помер отец, Хадзимэ все время казалось, будто за спиной кто-то есть. Чинит ли сеть, потрошит ли рыбешку, разводит ли огонь в хибати — все чудится ему, что какой-то человек подошел сзади и смотрит в затылок. Не выдержит Хадзимэ, обернется — нет никого. Только успокоится — а ветер по крыше прошелестит, и снова мерещится, что кто-то незримый рядом. Жутко было Хадзимэ одному в старом доме, да только ничего не поделаешь: не бродягой же становиться. Так и жил — то ли один, то ли вдвоем. До того доходило, что разговаривать пытался с пустотой. «Кто здесь? — спрашивал. — Если это вы, отец, то дайте какой-нибудь знак: что вам надо? Зачем вы здесь ходите, чего ждете?» Изо всех сил он старался быть учтивым с отцовским духом: мало ли что, Макото и при жизни-то был не сахар, а ну как прогневаешь чем-нибудь призрака? Но, как ни ждал Хадзимэ, никаких знаков не получил. Разве что хлопнет опять фусума на сквозняке, да сверчок затрещит под крышей — так его и не сумел поймать Хадзимэ.
А через полгода Таэко понесла. Надо сказать, что ей очень хотелось ребеночка: ведь от мужа у нее зачать не вышло, хоть и прожили они вместе немало лет. Теперь ее мечта готова была исполниться. Одно только не давало покоя Таэко — надо было все рассказать Хадзимэ. Боялась она этого разговора, ох и боялась! Пришла к любовнику, как обычно, днем, обед готовить. Рис перебирает, редьку чистит, а у самой слезы на глазах. Что он скажет, когда узнает? Что сделает? А может, не говорить? Да как не говорить: пара месяцев, и об этом не то что Хадзимэ — весь поселок знать будет. Так и мучалась Таэко, пока не сели они за стол. Протянула миску Хадзимэ, а миска дрожит. Тут-то он и спросил ее: в чем, мол, дело, почему целый день сама не своя? Пришлось Таэко открыться. «Не сердитесь, Хадзимэ-сан, — сказала тихонько. — У нас ребенок будет». И миску протягивает. Хадзимэ, как сидел, так и застыл. А миска-то горячая, а руки у Таэко все сильнее дрожат. Полетел обед на пол. Таэко вскочила, засуетилась, прибирать стала, извинения бормочет. Хадзимэ поглядел на нее, ни слова не сказал, встал и вышел из дома.
Шел он, не разбирая дороги, пока не очутился на берегу моря. Там присел на камень и принялся вспоминать далекое прошлое. Когда-то, лет двадцать тому назад, Хадзимэ в самом деле хотел жениться. И девушку нашел подходящую, и денег накопил. Да вот беда: вздумалось ему пойти к гадалке, спросить, удачным ли будет брак? На всю жизнь Хадзимэ запомнил странное предсказание: «станешь отцом — тут и смерть придет». Брак расстроился. С тех пор Хадзимэ чурался женщин, боясь ненароком зачать — и накликать смерть. Он и с Таэко-то сошелся только потому, что считал ее бесплодной. Но, видно, от судьбы не уйдешь… Или уйдешь?
«Судьба, не судьба, а нечего нищету плодить! — подумал Хадзимэ. — Скажу, чтобы к повитухе шла. Подумаешь, невидаль. С кем не бывает». Тут же вспомнился ему отец — как Макото над ним измывался, как кричал, как оплеухи отвешивал. Как бездетностью попрекал. И так обидно стало Хадзимэ, что отец-то уже помер, а он ему так ни разу не ответил по-мужски. Все отмалчивался, да терпел, да ходил за брюзгой. Что с того, что все вокруг примерным сыном его считали? Отцу-то наплевать было. Теперь, глядя на морские волны, Хадзимэ все больше и больше дурного припоминал о Макото, все сильнее злился. «Вот тебе, старый дурак! — бормотал он в ярости. — Не получил ты внуков при жизни, не получишь и после смерти. Будешь знать, как призраком по дому шляться!» У пьяницы желудок бездонный, его вечная жажда томит: сколько ни пьет, не остановится, пока не упадет. Так бывает и с гневом. Больше ни о чем, кроме отца, не мог Хадзимэ думать — ни о Таэко, ни о ребенке. Пошел домой, кипя от злости. Сёдзи с треском раздвинул, вошел в комнату. Таэко за столом сидит, смотрит на него — а глаза огромные, черные-черные. Помолчал Хадзимэ с минуту, потом как закричит: «Не будет никакого ребенка! Не бывать тому, пока я жив! Ступай к повитухе!» Таэко всхлипнула и выбежала из дому, а Хадзимэ взял кувшин, который они вдвоем собирались распить в тот вечер — был как раз летний праздник Танабата — выпил все, что было в кувшине, и завалился спать.
Ночью Хадзимэ проснулся оттого, что над ним кто-то стоял. Он еще открыть глаза-то не успел толком, а уже увидел: черная фигура рядом высится, сплошь из теней, ни единого светлого пятнышка. Онемел Хадзимэ, а сам думает: «Вот оно как бывает!» И больше никаких мыслей — все страх из головы выгнал. Тогда-то он и услышал: «Сынок, поднимайся. Пойдем, я кое-что тебе покажу». Голос и впрямь отцовский, только тихий, словно из такого далека, что и представить нельзя, и ласковый — отродясь Макото при жизни так с сыном не разговаривал. Хадзимэ подумал: «Верно, сплю. Ну, раз на то пошло, сделаю, как призрак велит. Во сне ведь со мной ничего не случится». Это с ним отец по-доброму заговорил, вот он и расхрабрился. Встал Хадзимэ и пошел за привидением. Смотрит: чудно! Вроде и просвечивает луна сквозь бумажные сёдзи — весь пол в белесых квадратах — а тень отцовская не слабеет, на свету только гуще становится. Вышли в сад; видит Хадзимэ — стоит перед ним на земле крошечная фигурка. «Это кукла твоя, сынок, — послышался голос. — Верно, соскучился по ней? Возьми, не бойся». И точно: то была старая кокэси, которую не смогли вытащить из рук покойного Макото. Отчего-то страшно стало Хадзимэ — прямо в жар бросило, хотя ночь холодной была. Нагнулся он за куклой, хвать — а кукла почему-то исчезла. И смех раздался: «Погляди вперед, сын». Кокэси теперь стояла дальше, в трех шагах от Хадзимэ. «Поймай-ка игрушку, — услышал он. — Поймай мой подарок!» Прыгнул Хадзимэ вперед, упал на кокэси грудью — да только пыль в пальцах осталась. А кукла снова впереди. Не далеко, но и не близко. Вскочил он, стал за кокэси гоняться. Подбежит, нагнется, схватит — а кукла опять ускользает. Подбежит, нагнется — снова впустую. Вот через сад провела кукла Хадзимэ; вот миновал он соседские дома; вот уже деревня осталась позади — а кокэси не ближе и не дальше, в трех шагах перед ним, как была. И смеется Макото, хохочет, плывет тенью над холмами: «Давно я с сыном не играл! Ну-ка, лови! Поймаешь — сразу все хорошо станет! Всем лучше будет!» Ловил Хадзимэ куклу, пока не стукнулся обо что-то лбом, да так, что искры из глаз посыпались. Огляделся он и понял, что погоня за кокэси привела его на берег моря, а лоб он себе расшиб о чье-то весло, воткнутое в песок. «Ну же, сын! — закричал призрак Макото. — Недолго осталось! Сейчас твоей будет игрушка!» Хадзимэ глянул и обмер: кокэси плясала на волнах рядом с берегом. Как был, не раздеваясь, бросился он в воду. Плыл, барахтался, кашляя и глотая воздух пополам с водой, а кукла была близко, совсем близко — только руку протяни, вот-вот схватишь… Так он и тянулся за ней, из последних сил, и даже потом, когда сил уже не было. И слышался откуда-то из далекого далека старческий смех: «Не будет, говоришь, мне внука? Не бывать тому, пока ты жив, Хадзимэ-кун? Лови, лови куколку! Недолго осталось!»
Рыбаки нашли Хадзимэ через пару дней — его разбухший от воды труп запутался в чужих сетях. Таэко поначалу была безутешна, но к августу поуспокоилась, а уже в сентябре стала ясна причина ее спокойствия: не годится беременной женщине горевать. Что ж, бывает такое — выпил человек, пошел ночью купаться, да и утонул. Одно только всем показалось странным: в кулаке утопленник мертвой хваткой держал куклу-кокэси. Вода смыла с деревянной фигурки почти всю краску, но пощадила глаза на кукольном лице. Задумчивые, большие, они были такого ярко-голубого цвета, как будто их только что нарисовали. Таких кокэси никто больше не видал — ни раньше, ни потом. Жаль, что пришлось ее сжечь вместе с трупом: из мертвых пальцев достать куклу никто не смог.

Кокэси — традиционная деревянная игрушка. По одной из версий происхождения, кокэси были поминальными куклами. Их ставили в крестьянских домах, когда приходилось избавляться от новорожденных, так как родители не смогли бы их прокормить. С этим связывается трактовка слова «кокэси» — «забытое дитя».