Глава 1
С кана, на котором недвижно возлежал пастор Мюррэй, было видно, как яркая полоска красного света упала на розоватую грудь Девы Марии и пухлое личико Божественного младенца у нее на руках. От дождей прошлым летом крыша дома протекла, на написанной маслом картине остались желтоватые потеки, а на лицах Девы Марии и Младенца Христа застыло какое-то отсутствующее выражение. В ярко освещенном окошке повис, раскачиваясь под легким ветерком на тонких серебряных нитях, паучок сичжу. «Утром приносит счастье, вечером — богатство», — сказала однажды, глядя на такого паучка, эта красивая бледная женщина. Какое мне может быть счастье?» В голове промелькнули привидевшиеся во сне причудливые формы небесных тел, на улице протарахтели тележные колеса, откуда-то издалека с болотистых низин донеслись крики красноголовых журавлей, недовольно заблеяла молочная коза. За окном, шумно тыкаясь в оконную бумагу, хлопотали воробьи. В тополях за двором перекликались сороки, «птицы счастья». «Сегодня, похоже, день точно какой-то счастливый». Сознание вдруг заработало четко и ясно: в лучах ослепительного света откуда ни возьмись явилась эта красивая женщина с огромным животом. Ее губы беспокойно подрагивали, словно она хотела что-то сказать. «Ведь на одиннадцатом месяце уже, сегодня точно родит». Пастор тут же понял, что стоит за паучком и криками сорок. Он тут же сел и спустился с кана.
С почерневшим глиняным кувшином в руках пастор вышел на улицу за церковью и тут же увидел Шангуань Люй, жену кузнеца Шангуаня Фулу, которая, согнувшись, мела улицу перед кузницей метелкой для чистки кана. Сердце у него забилось, и он дрожащими губами еле слышно произнес: «Господи… Господи всемогущий…» Перекрестился негнущейся рукой и, медленно отойдя за угол, стал наблюдать за женщиной. Рослая и дебелая, она молча и сосредоточенно сметала прибитую утренней росой пыль, аккуратно выбирая и отбрасывая в сторону мусор. Двигалась она неуклюже, но движения были исполнены невероятной силы, и золотистая метелка из стеблей проса казалась в ее руках игрушечной. Собрав пыль в совок, она примяла ее большой ладонью и выпрямилась.
Не успела Шангуань Люй завернуть к себе в проулок, как позади послышался шум, и она обернулась, чтобы посмотреть, в чем дело. Покрытые черным лаком ворота Фушэнтана, самой богатой усадьбы в округе, широко распахнулись, и оттуда выбежали несколько женщин. В каком-то рванье, с лицами, вымазанными сажей. «С чего бы это так вырядились фушэнтановские? Ведь всегда щеголяли в шелках и бархате и никогда не появлялись на люди не напомаженные и не нарумяненные?» Из конюшни напротив усадьбы на новенькой коляске на резиновых шинах и с навесом из зеленоватой ткани выехал кучер по прозвищу Старая Синица. Коляска еще не успела остановиться, а женщины уже наперегонки стали забираться в нее.
Кучер присел на корточки перед одним из мокрых от росы каменных львов и молча закурил. Из ворот широким шагом вышел управляющий Сыма Тин с охотничьим дробовиком в руках. Двигался он бодро и проворно как молодой. Кучер торопливо вскочил, не сводя с него глаз. Управляющий вырвал у кучера трубку, несколько раз шумно затянулся и поднял глаза к розовеющему рассветному небу: — Трогай, — приказал он, зевнув. — Жди у моста через Мошуйхэ, я скоро.
Держа вожжи в одной руке и кнут в другой, кучер повернул коляску. Женщины за его спиной громко переговаривались. Кнут щелкнул в воздухе, и лошади тронули с места рысью. Зазвенели медные бубенцы, и коляска покатилась, поднимая облако пыли.
Сыма Тин остановился посреди улицы, беспечно помочился, надув целую лужу, крикнул вслед удалявшейся коляске, а потом прижал к груди дробовик и стал карабкаться на наблюдательную вышку три чжана высотой, сооруженную у дороги из девяноста девяти толстых бревен. На небольшой площадке наверху был укреплен красный флаг. Ветра не было, и влажное полотнище безжизненно свешивалось с древка. Шангуань Люй видела, как Сыма Тин, вытянув шею, вглядывается куда-то на северо-запад. Со своей длинной шеей и вытянутыми губами он походил на пьющего воду гуся. Он то скрывался в белой пелене перистой дымки, то снова появлялся. Кроваво-красные отблески зари окрашивали его лицо красными бликами. Шангуань Люй казалось, что на этом красном, как петушиный гребень, лице лежит слой солодового сахара, блестящего, липкого, от которого глаза болят, если на него долго смотреть. Двумя руками он поднял берданку высоко над головой. До нее донесся негромкий щелчок: это ударник стукнул о капсюль. Сыма Тин, торжественно ждал, долго, очень долго. Ждала и Шангуань Люй, хотя от тяжелого совка уже ныли руки и болела шея, потому что приходилось высоко задирать голову. Сыма Тин опустил ружье и надул губы, как обиженный ребенок. «Ах, тудыть тебя, — услышала она, как он честит ружье. – Еще смеешь не стрелять!» Он снова поднял его и нажал курок. Прогрохотал выстрел, из дула вырвался яркий язычок пламени, который застлал свет зари и высветил красное лицо Сыма Тина. От резкого звука разлетелась висевшая над деревушкой тишина, и в один миг все небо залило яркими красками солнечного света, словно стоявшая на облачке фея рассыпала вокруг мириады прекрасных лепестков. У Шангуань Люй даже сердце забилось от восторга. Считалось, что она всего лишь кузнецова жена, но в кузнечном деле она была гораздо искусней мужа, и от одного вида железа и огня у нее начинала бурлить и быстрее бежать по жилам кровь. На руках вздуваются мускулы, словно узлы на пастушеском биче, черное железо бьет в красное, искры летят во все стороны, одежда пропитана потом, он течет струйками меж грудей, и все пространство между небом и землей исполнено бьющего в нос запаха железа и крови. Вверху, на помосте Сыма Тина чуть отбросило отдачей назад. Влажный утренний воздух стал наполняться дымом и запахом пороха. Сыма Тин раз за разом обходил платформу, набирал полную грудь воздуха, и его громкий крик разносился предупреждением по всему северо-восточному Гаоми: «Земляки! Японские дьяволы идут!»
Глава 2
Циновки и соломенная подстилка кана были свернуты и отодвинуты в сторону. Высыпав пыль из совка на голую глиняную кладку, Шангуань Люй с беспокойством глянула на свою невестку Шангуань Лу, которая постанывала, держась за край лежанки. Выровняв на кане пыль, она негромко предложила: — Давай, забирайся.
Под ее нежным взглядом полногрудая и широкозадая Шангуань Лу затрепетала всем телом. Она смотрела на исполненное доброты лицо старухи, и пепельно-белые губы жалко тряслись, словно хотели что-то сказать.
— Опять на этого паразита Сыма нашла нечистая сила, палит из ружья с утра пораньше! – громко заявила Шангуань Люй.
— Матушка… — выдавила из себя Шангуань Лу.
— Ну, милая невестушка, уж покажи, на что способна, — бубнила Шангуань Люй, отряхивая ладони от пыли. – Коли опять девчонку родишь, даже мне негоже будет твою сторону брать!
Две слезинки выкатились из глаз Шангуань Лу. Закусив губу, она собрала все силы и, поддерживая тяжелый живот, забралась на голую глиняную кладку кана.
— Ты по этой дорожке не раз уж хаживала, давай-ка сама потихоньку управляйся. – Одной рукой Шангуань Люй положила на кан свернутую белую тряпку, другой – ножницы, и, нахмурившись, нетерпеливо добавила: — Свекор твой с отцом Лайди в западном флигеле черную ослицу обихаживают, первый раз жеребится, надобно мне присмотреть.
Шангуань Лу кивнула. Откуда-то сверху донесся еще один выстрел, испуганный лай собак и обрывки громких воплей Сыма Тина: «Земляки, бегите скорее, а то не успеете, и конец…» Словно в ответ на эти крики, она ощутила толчки в животе. Страшная боль прокатывалась каменными жерновами, тело покрылось капельками пота, который, казалось, выступил из всех пор и заполнил все вокруг едкой вонью. Она сжала зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Через застилавшие глаза слезы виднелись густые черные волосы свекрови, которая встала на колени перед домашним алтарем и вставила три алые курительные палочки из сандала в курильницу сострадательной Гуаньинь. Поднялись струйки ароматного дыма, который заполнил все помещение.
«О бодисатва Гуаньинь, бесконечно милостивая и сострадающая, помогающая в нужде и вызволяющая в беде, оборони и смилуйся, пошли мне сына…»
Сжав обеими руками высоко вздымающийся, прохладный на ощупь живот и глядя на загадочный, сияющий лик богини милосердия, Шангуань Лу проговорила про себя слова молитвы, и слезы снова покатились у нее из глаз. Она скинула штаны с мокрым пятном и задрала как можно выше рубашку, чтобы открыть живот и грудь. Вцепилась в край лежанки и устроилась на принесенной свекровью пыли. В перерывах между схватками она проводила пальцами по взлохмаченным волосам и откидывалась на скрученную циновку и подстилку из соломы.
Во вставленном в оконную решетку осколке ртутного зеркала с выщербленной поверхностью отражался ее профиль: мокрые от пота волосы, удлиненные и раскосые, потухшие глаза, бледная высокая переносица, полные, пересохшие, беспрестанно дрожащие губы. Сбоку на живот падали проникавшие через оконную решетку лучики солнечного света. Выступившие на нем синеватыми изгибами кровеносные сосуды вместе с неровными белыми выпуклостями и впадинами смотрелись диковато и пугающе. Она смотрела на собственный живот, а в душе мрачные чувства сменялись светлыми, как небеса в разгар лета здесь в Гаоми, в дунбэйской глубинке — по ним то катятся черные тучи, то они светятся прозрачной лазурью. Даже страшно опускать на него глаза – такой он необычайно большой и необычайно натянутый. Однажды во сне ей привиделось, что в животе у нее кусок холодного как лед железа. В другой раз приснилась жаба, вся в пятнышках. Воспоминание о куске железа еще ладно, если поднапрячься, можно вынести. А вот при мысли о жабе, тело всякий раз покрывалось мурашками. «Бодисатва, оборони… Духи предков, защитите… Боги и демоны, какие ни на есть, сохраните и пощадите, дозвольте родить здоровенького мальчика, чтобы все было на месте… Сыночек родненький, выходи давай… Правитель небесный и мать-земля, желтые небожители и духи в лисьем образе, помогите мне…» Так она молила и умоляла среди накатывавшихся одна за другой, раздиравших все внутри схваток. Руки вцепились в циновку за спиной, все мышцы била дикая дрожь и корчило в спазмах. Глаза вылезали из орбит, перед ними все застила красная пелена с раскаленными добела полосками, которые извивались, перекашивались и уменьшались, словно плавящиеся в печи серебряные нити. Изо рта вырвался крик, который уже было не сдержать, он вылетел в окно, заметался по улице и проулкам, сплелся, как веревкой, с воплями Сыма Тина, и это хитросплетение звука змейкой проскользнуло через седые волоски, торчащие из ушей пастора Мюррэя, высокого, сутулого, с шапкой рыжих волос на большой голове. Он в это время забирался по прогнившим доскам лестницы на колокольню и, вздрогнув, остановился. В его голубых глазах, вечно слезящихся, как у заблудшей овцы, неизменно трогающих добротой, блеснул лучик радостного удивления. «Всемогущий Боже…» — пробормотал он с жутким дунбэйским акцентом, на каком говорят в Гаоми, и, перекрестился большой красной пятерней. Потом стал подниматься дальше, пока не вылез на самый верх и не ударил в усеянный потеками зеленоватой патины медный колокол, который когда-то висел во дворе буддийского монастыря.
В розовых лучах раннего утра поплыл унылый колокольный звон. Вслед за первым ударом колокола, вслед за предупреждением о том, что в деревне скоро появятся японские дьяволы, между ног Шангуань Лу хлынули воды. В воздухе разнесся запах козлятины, как от молочной козы, и аромат цветов софоры, то густой, то еле слышный. Перед глазами с невероятной четкостью мелькнула рощица софоры, где она в прошлом году наслаждалась любовью с пастором, но из этих воспоминаний ее вырвала теща, которая вбежала в комнату с высоко поднятыми, заляпанными кровью руками. Эти руки внушали страх: казалось, они светятся какими-то зеленоватыми искорками.
— Не родила еще? – услышала она громкий голос свекрови и с каким-то чувством стыда покачала головой.
Голова свекрови подрагивала в ярком солнечном свете, и Шангуань Лу с удивлением заметила, что та вдруг поседела.
— А я-то подумала, что родила. – И свекровь потянулась руками к ее животу. Вид этих рук –толстые костяшки пальцев, крепкие ногти, кожа жесткая, словно в мозолях, даже на тыльной стороне ладоней – был неприятен. Хотелось отодвинуться от этих привыкших ковать железо, а сейчас перепачканных ослиной кровью рук, но сил не было. Руки бесцеремонно надавили на живот, и даже сердце остановилось, и по всему телу прокатилась волна ледяного холода. Не сдержавшись, она несколько раз вскрикнула — не от боли, а от страха. Руки грубо ощупывали живот, давили на него, а под конец свекровь и вовсе хлопнула по нему несколько раз, как проверяют арбуз на спелость. Она будто переживала, расстроившись, что купленный арбуз оказался неспелым.
Наконец, руки оставили ее и повисли в солнечном свете – тяжелые, неудовлетворенные. Сама свекровь легко плыла перед глазами какой-то большой тенью, и только эти руки — реальные, величественные – могли делать все что угодно и с кем угодно. Ее голос донесся откуда-то издалека, из какого-то глубокого пруда вместе с запахом ила и пузырями раков: — …Зрелая дыня сама падает, как время придет…Ничто не остановит…Потерпи чуток, о-хо-хо …Неужто не боишься, что люди засмеют, неужто не страшно, что и все семеро драгоценных дочек твоих будут потешаться над тобой…
Одна из этих отвратительных рук снова бессильно опустилась на ее выступающий живот и стала постукивать по нему, издавая глухие звуки, как отсыревший барабан из козлиной кожи.
— Ну и неженки бабы пошли нынче, я когда муженька твоего рожала, так и рожала, и подошвы для туфель прошивала…
В конце концов, постукивание прекратилось, рука убралась в тень смутным абрисом лапы какого-то животного. Голос свекрови мерцал в полумраке, и волна за волной накатывался аромат софоры.
— Гляжу я на этот живот, ведь какой огромный, и знаки на нем особые, должно быть, мальчик. Вот будет удача и для тебя, и для меня, для всей семьи Шангуань. Бодисаттва, яви присутствие свое, боже оборони, ведь без сына ты всю жизнь как рабыня; а с сыном – сразу хозяйка станешь. Веришь ли в то, что говорю? Веришь или не веришь – дело твое, ты на самом деле и ни при чем…
— Верю, матушка, верю! – преданно проговорила Шангуань Лу. Тут ее взгляд упал на темные потеки на стене напротив, и душа исполнилась невыразимых страданий. Вспомнилось, как три года назад, после того, как она родила седьмую дочку — Цюди, ее муж, Шангуань Шоуси, так разозлился, что запустил в нее деревянным вальком и разбил ей голову, отсюда и потеки крови на стене. Свекровь принесла и поставила рядом неглубокую плетеную корзинку, полную нелущеных орешков арахиса. Ее слова полыхали во мраке яркими языками, отбрасывая красивые отблески: — Повторяй за мной: «Ребенок у меня в животе – бесценный сын», говори быстрей!
Лицо свекрови было исполнено доброты, произносила она все это очень торжественно, этакая наполовину небожительница, наполовину любящая родительница, и тронутая до слез Шангуань Лу всхлипнула: — У меня в животе – бесценный сын, я ношу сыночка… моего сыночка… — Свекровь сунула ей в руку горсть орешков и велела повторять: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь». Она взяла орешки, благодарно бормоча за свекровью: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь».
Шангуань Люй опустила голову, и слезы ручьем полились у нее из глаз: — Явись бодисатва, спаси и сохрани господи, да снизойдет премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас черная ослица должна муленка принести, он у нее первый, так что оставаться с тобой не могу.
— Ступайте, ступайте быстрее, матушка, — проговорила растроганная Шангуань Лу. – Господи, спаси черную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…
Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.
Глава 3
На каменном жернове в западном флигеле горела закопченная лампа, заправленная соевым маслом. Тусклый свет тонкого язычка пламени беспокойно метался, пуская завитки черного дыма. В воздухе пахло горелым маслом, ослиным навозом и мочой, дышать было нечем. Между жерновом и стоявшим рядом позеленевшим каменным корытом и лежала ослица семьи Шангуань, которая вот-вот должна была ожеребиться.
Вошедшая со света Шангуань Люй различала лишь огонек лампы. – Кого родила-то? – донесся из темноты тревожный голос Шангуаня Фулу.
Шангуань Люй скривила губы в сторону мужа, но не ответила. Она прошла мимо ослицы и стоявшего рядом с ней на коленях Шангуаня Шоуси, который массировал ей живот, и словно в сердцах сорвала с окошка закрывавшую его черную бумагу. С десяток ярких солнечных лучей вдруг высветили полстены вытянутыми золотыми прямоугольничками. Потом она направилась к лампе и задула ее. Прогорклый дым от масла быстро превозмог остальные скверные запахи. Темное лоснящееся личико Шоуси засияло золотистым блеском, маленькие черные глазки загорелись двумя пылающими угольками. — Матушка, бежать надо, — робко глянув на мать, негромко проговорил он. — Из Фушэнтана вон все убежали уже, скоро японцы здесь будут…
Шангуань Люй бросила на него взгляд, в котором читалось «Эх, был бы ты мужик!», поэтому он отвел глаза и опустил покрытое каплями пота лицо.
— Кто тебе сказал про японцев? – зло вскинулась она на сына.
— Да вот управляющий Фушэнтана все стреляет да кричит… — пробормотал Шоуси, утирая пот рукой, на которой налипли ослиные волоски. По сравнению с большой мясистой ладонью матери его рука казалась маленькой и тонкой. Его губы перестали трястись, как у ребенка, ищущего грудь, он поднял голову и насторожил изящные ушки, прислушиваясь: — Матушка, батюшка, слышите?
Во флигель неторопливо вплывал хриплый голос Сыма Тина: — Почтенные отцы и матери, дядья и тетки, зятья и невестки, братья и сестры – бегите, спасайтесь, переждите напасть в пустошах на юго-востоке, в посевах ячменя – японцы скоро будут здесь – весть эта верная, никакие не выдумки. Не теряйте ни минуты, земляки, бегите, плюньте на свои развалюхи-дома. Пока вы живы, и горы зелены, коли есть люди, то и миру не конец. Бегите, земляки, не ждите, пока будет поздно —
— Матушка, слышала? – в испуге вскочил Шоуси. – Надо и нам бежать, что ли…
— Бежать… А куда бежать-то? – недовольно бросила Шангуань Люй. – Фушэнтанским, ясное дело, самый след бежать, а нам-то чего? Мы, семья Шангуань – кузнечным делом да крестьянским трудом зарабатываем, у нас ни недоимок по зерну, ни долгов по налогам в казну нету. Кто ни придет к власти, наше дело – маленькое. Или японцы не люди? Да, они захватили Дунбэй, но куда им без нас, без народа, кто будет работать на полях и платить аренду? Эй, отец, ты ведь глава семьи, верно я говорю или нет?
Шангуань Фулу разжал губы, обнажив два ряда крепких желтых зубов, но по выражению лица было не понять, улыбается он или хмурится.
— Тебе вопрос задали! – повысила голос Шангуань Люй. – Что ощерился, зубы кажешь? Ну хоть жерновом по нему катай, все одно ничего не выдавишь!
— Мне-то почем знать? – бросил Фулу с кислым выражением лица. – Скажешь «побежали» — побежим, скажешь «нет», так и не побежим!
— Коли счастья нету, нету и беды, — вздохнула Шангуань Люй. – А как беде прийти, от нее не уйти. Чего замерли? Быстро жмите на брюхо!
Шаньгуань Шоуси пожевал губами и, набравшись храбрости, спросил громко, но без особой уверенности: — Так родила или нет?
— У настоящего мужика что-то одно должно быть на уме. Твое дело – ослица, а о наших женских делах кручиниться нечего, — отрезала Шангуань Люй.
— Она жена мне… — промямлил сын.
— Никто и не говорит, что это не так.
— Чую, на этот раз будет мальчик, — не отставал Шоуси, давя ослице на брюхо. – Пузо такое огромное, что аж страшно делается.
— Эх, ни на что ты не годишься… — заключила расстроенная Шангуань Люй. – Спаси и сохрани нас бодисаттва.
Шоуси хотел сказать что-то еще, но мать глянула на него с такой досадой и ненавистью, что он прикусил язык.
— Вы тут занимайтесь, а я пойду гляну, что там на улице делается, — заявил Шангуань Фулу.
— А ну вернись! – Ухватив мужа за плечо, Шангуань Люй пихнула его к ослице: — Тебе какое дело, что там на улице? – загремела она. – Ослицу давай пользуй, чтоб родила поскорее! О бодисатва, правительница небесная, ведь какие всегда мужики были в роду Шангуань – гвозди зубами перекусывали, откуда у них такие дрянные потомки!
Шангуань Фулу склонился над ослицей и, протянув такие же нежные и маленькие, как у сына, руки, стал массировать содрогавшееся в конвульсиях брюхо. Оба склонились над ней с разных сторон, разинув рот и стиснув зубы, этакие два товарища по несчастью. Когда один нагибался, другой выпрямлялся, и наоборот. Так они и раскачивались, как дети на разных концах качелей. Соответственно и их руки еле-еле скользили по шкуре ослицы. Ни тот, ни другой силы не прикладывали, и массаж получался халтурный, поверхностный и мягкий. Поглядев на эту работу спустя рукава, стоявшая позади Шангуань Люй уныло покачала головой, потом ухватила мужа железной ручищей за шею, как щипцами, подняла, рыкнув «А ну, давай-ка в сторону!», и легонько подтолкнула, отчего не достойный называться кузнецом Шангуань Фулу полетел в угол, шатаясь как пьяный, и приземлился на мешок с сеном. – Подымайся! – рявкнула мать на сына. – Путаешься только под ногами. Поесть-попить не дурак, а как работать – так и руки не подымешь! Господи боже, ну за что мне такое наказание! — Шаньгуань Шоуси вскочил, словно получил амнистию, и шмыгнул к отцу в угол. Черные глазки обоих перекатывались в глазницах, а на лицах застыло выражение то ли хитрости, то ли неразговорчивости. Тут снова донеслись крики Сыма Тина, и отец с сыном беспокойно заерзали, словно желая срочно отлучиться по нужде.
Не обращая внимания на загаженную землю, сосредоточенная Шангуань Люй опустилась на колени перед ослицей. Закатала рукава и потерла большие руки. Звук от этого резал ухо, словно она терла одну о другую подошвы туфель. Прижавшись щекой к брюху, она прищурилась и внимательно прислушалась. Погладила ослицу по морде и растроганно произнесла: — Ну, давай, милая, постарайся, такая уж наша бабья доля, никуда от этой напасти не деться! – Потом пропустила ее шею между ног и, изогнув спину и положив руки на брюхо, стала с силой толкать их вперед, словно строгая рубанком. Ослица жалобно вскрикнула, ее согнутые ноги яростно распрямились, копыта задрожали, словно выбивая дробь на невидимых больших барабанах, и эти беспорядочные звуки эхом отражались от стен флигеля семьи Шангуань. Вывернув шею, она на какой-то миг подняла голову, а потом вновь тяжело уронила ее на землю. Было впечатление, что упал кусок мокрого, клейкого мяса. – Потерпи еще чуток, голубушка, нас ведь никто не заставлял рождаться женщинами, верно? Стисни зубы, поднатужься… Ну, поднатужься, милая… — негромко приговаривала Шангуань Люй. Она прижала руки к груди, чтобы набраться сил, перевела дух и медленно, но твердо стала давить вперед. Ослица корчилась в конвульсиях, из ноздрей у нее выступила желтоватая жидкость, голова моталась со стуком из стороны в сторону, а позади нее все вокруг заливало водами вместе с жидким навозом. Отец с сыном в ужасе закрыли глаза.
— Земляки, конный отряд японских дьяволов уже выступил из уездного города, сведения мои верные, не болтовня какая, бегите, а то поздно будет… — Энергичные выкрики Сыма Тина лезли в уши с необычайной отчетливостью.
Когда отец с сыном открыли глаза, Шангуань Люй сидела у головы ослицы и, опустив голову, пыталась отдышаться. Ее белая рубашка насквозь промокла от пота, и на спине рельефно проступали лопатки. Между ног ослицы натекла целая лужица алой крови, а из родовых путей торчала тоненькая и слабенькая ножка муленка. Она смотрелась так неестественно, что казалось, кто-то со злым умыслом засунул ее туда.
У Шангуань Люй сильно подергивалась щека. Она снова приложилась ею к брюху ослицы и долго прислушивалась. В глазах Шангуань Шоуси лицо матери отливало безмятежным золотистым цветом перезрелого абрикоса. Крики Сыма Тина без конца носились в воздухе, словно слетевшиеся на вонь мухи, которые то отлетали на стену, то снова садились на шкуру ослицы. Его била нервная дрожь, словно в предчувствии большой беды. Хотелось выскочить из флигеля, но духу не хватало. Было смутное ощущение, что стоит выйти за порог, как тут же попадешь в лапы этих проклятых японских дьяволов – приземистых, коротконогих и короткоруких. Носы у них, говорят, торчат головками чеснока, а глаза вытаращены, как бубенчики. А еще они едят у людей сердце и печень и пьют их кровь. Сожрут ведь подчистую, ни косточки не оставят.
А сейчас, наверное, мчатся толпой по проулкам, преследуя женщин и детей, взбрыкивая и храпя, как жеребцы. Ища утешения и уверенности, он покосился на отца. Шаньгуань Фулу, эта насмешка над профессией кузнеца, сидел на мешке с сеном с бледным от страха лицом, обхватив руками колени. Он беспрестанно раскачивался взад-вперед и стукался спиной и затылком о стену. В носу Шоуси непонятно от чего защипало, и из глаз покатились слезы.
Шангуань Люй кашлянула и медленно подняла голову. – Что ж ты натворила, голубушка, — вздохнула она, поглаживая морду ослицы. – Ну как тебя угораздило выпростать сначала ногу? Разве не знаешь, глупая, что при родах сначала должна идти голова… — На погасших глазах животного выступили слезы. Она вытерла их, звучно высморкалась и повернулась к сыну: — Иди зови господина Фань Саня. Эх, думала, сэкономлю на паре бутылок вина и свиной голове, но, видать, потратиться придется. Ступай за ним!
Отпрянув к стене, Шоуси с отвисшей в ужасе челюстью уставился на ворота, ведущие в проулок. – Там же полно японцев, там полно японцев… — промямлил он.
Взбешенная Шангуань Люй вскочила, пересекла двор и распахнула ворота. Через них ворвался свежий ветер, который в начале лета дует с юго-запада и несет с собой терпкий дух зрелой пшеницы. В проулке царила тишина и не было ни души, только в воздухе кружился целый рой черных бабочек. Они казались какими-то ненастоящими. От черного пятна рябило в глазах, и Шаньгуань Шоуси решил, что это не к добру.
Источник
Дочитываю книгу, 800 с лишим страниц прочитались незаметно, книга о тяжелой судьбе китайской семьи Шангуань, о мужестве и о необыкновенном терпении. Не раз плакала читая это произведение. Книга очень понравилась!