Лелька посмотрела на него, в лицо, в глаза, на нос, пальцами взяла за подбородок и повернула голову так, чтоб заглянуть в ухо. Максим рассмеялся:
— Проверка-проверка. Штамп поставлен?
— Нет еще.
Встала на цыпочки и приложила губы к его рту. Сказала невнятно, не прерывая поцелуя:
— Штамп стоит, на попе. Не помнишь, утром поставила.
— Я тебя люблю, — он подхватил ее подмышки, приподнял и поставил крепко.

Щелкнул замок и заскрипела старая дверь.
— Макс…
Из коридора слышался топот сверху и быстрое «здрасс» соседского мальчишки.
— Да, родная?
— Ты обещал.
Он рассмеялся снова, с небольшой досадой.
— Ты опять? Все было и прошло, все, поняла?
— Да. Но ты скажи еще раз.
— Никто мне не нужен. Только ты. Я тебя люблю.
— Я тебя люблю, — ответила она замку и пошла в комнату.
Форточка впускала крики и ветер, надувала занавеску, качала висящую на потолке подвеску с гранеными бусинами и по стенам скакали искры. Лелька села в продавленное кресло и осмотрелась. Можно покурить, сделать, наконец, обещанный чертеж, снова покурить, посмотреть кино, скачанное месяц назад. …Покуривая сигаретку. Можно сходить погулять и постоять у поливалок на зеленом газоне, они так здорово брызгают и делают маленькие радуги, а она все бегом и бегом и каждый раз обещает себе, что придет специально, смотреть. Можно напиться кофе на ночь и долго-долго читать книжку, самую нелепую, из тех, которые Макс терпеть не может. А потом лечь спать на узкой тахте, потому что одна и даже взять и не раздеться, кинуть на себя плед и заснуть, как в смерть. Потому что завтра еще целый день одна. Встать поздно и принести себе кофе в постель, взять лаптоп и болтать. И после еще придумать что-нибудь.
— Ну, не получилось, в следующие выходные получится.
Смахнула дурацкую слезу и повернулась боком, так, чтоб было неудобно сидеть. Работа, срочная, да еще интервью это. Макс говорит, что полезно им будет, с работой сейчас вон как тяжело, а там старые связи. Она вытянула ноги и скинула тапочки, прижала ступни к холодному полу. Связи… Слово-то какое ужасное. Красавчик Макс, любимчик всего коллектива, записной ухажер гламурных дамочек с местного телевидения. Но бросил все, уволился и вот они теперь вдвоем, на копейки. Любовь. Жить надо, работы мало. Вот у него срочный заказ и выходные пропали. Все бы хорошо, она потерпит, но приедут с телевидения, снимать его фрески, брать интервью. Может и эта приедет, которая Гала. Или Светлана Порфирьева. Она даже звонила несколько раз и Макс, тараща глаза и скорчив гримасу, замороженным голосом сначала что-то ей отвечал, а потом Лелька вырвала у него трубку, но сказать ничего не успела. Да и не сказала бы. После сильно поругались. И помирились. Лежали друг в друге и она шмыгала носом, мочила ему волосы на груди. Сказали о любви. Вот почему, когда лежат вот так, она ему верит-верит. А как только уходит, так и все…

Макс уходил.
Легкой походкой через солнечные зеленые пятна, мимо чужих блестящих автомобилей и черненьких собачек с беленькими старушками на поводках. Жаль что так вышло, собирались с Лелькой на море, бархатный сезон, вечером уже прохладно и так хотели последнего солнышка. А тут весь день виси на лесах и стремянке, и краска ляпает в лицо. Ругаться с завхозом, чтоб заменил истрепанные кисти. Правда, приедет съемочная группа. Макс усмехнулся и девушка, сидящая на скамейке, подалась навстречу, напряженно улыбаясь. Отвернулся поспешно. И так всю жизнь, вот повезло же! Ничего не надо делать, посмотрел и сразу готова, спеклась. А сколько лет пользовался, пока не остановился и не посмотрел назад, задавая себе вопрос, и к чему везение привело? Не первой молодости красавчик, путешественник по чужим постелям. Легкие связи, душистые розы, завистливые взгляды ребят из программы. Нет уж, у него есть Лелька, принцесса Лелиа, рыжая земляника, упрямая лошадка Лели. А пусть смотрят, зато Лелька будет знать, что он у нее самый-самый! Лишь бы не приехал никто из бывших. Нет сил снова объясняться и пожимать плечами, улыбаться успокаивающе.
Лелька заснула в кресле, как раз когда Макс изогнувшись, пытался достать с лесов угол фрески. Деревянные ноги помоста скрипели, площадка раскачивалась.
— Эй, художник, свалишься!
Сочная вахтерша светила белыми зубами снизу, показывала на часы — обед.
— Иди к нам, чаем угостим.
— Спасибо, Мариша, некогда, — и чертыхнулся про себя привычно-ласкательному обращению. Лелька услышала бы, убила. Через полчаса воскресила бы, любовью. Он посмотрел через плечо, на почти законченную фигуру рыжей красавицы в синей короткой тунике. Будет принцессе Лелиа сюрприз, когда приедет смотреть в следующий раз. Пусть бы обрадовалась, как запрокинута белая шея и медные пряди падают по круглым плечам. К дню рождения успеет.

Проснувшись, Лелька посмотрела на часы и поднялась, потирая рукой занывшую спину. До вечера еще сто лет. А позвонит он только когда станет вовсе темно и при лампах нельзя будет работать с красками. Надо сходить в магазин и купить себе пирожное, одно и огромное, с кремовой розой. Съесть все, чтоб заболел живот.
Она прошла через тень комнаты к свету и встала перед большим зеркалом. Белое лицо с темными глазами и рыжие спутанные волосы. Прихватила руками подол халата и потащила вверх, прижимая к ногам. Вот такой длины надо пошить себе платье. Нет, еще короче. Или — вот так. Наклонила голову, разглядывая светлые ноги. Если еще повыше, то никуда не пойдешь, зато Макс будет доволен. Решено, короткое и никому, кроме Макса, носить дома, когда приходит с работы и она подает ему ужин. Вроде, игры, но для двоих..
Подвеска покачивалась и сверкала зеленая бусина, длинной каплей блеска. Делали вместе и Макс, вешая, вдохновенно плел что-то о защите от злых мыслей и духов.
— Она примет удар, вот увидишь. А мы будем счастливы.
— Тогда сделаем еще. Пусть примут все удары.
— Конечно, сделаем!
И правда, еще две подвески лежали на полке, почти готовые.
Лелька бросила халат и побрела в кухню. Аквариумный день. Она так называла, когда ноги не идут и руки не держат. Валяться бы на песке и смотреть в высокое небо с перьями облаков. А так, будто в тяжелой воде идешь и мешает идти.

Макс все-таки чаю попил, вахтерша принесла ему прямо к стене и он сидел на земле, на тряпках, улыбался поверх горячего края и кивал, слушая, как рассказывает о кактусах. А потом она насторожилась и похолодела лицом. Сказала:
— Вон, приехали ваши, Максим.
Оглядела его мешком висящие штаны, заляпанные краской, майку, порванную на плече:
— Вы бы переоделись, в телевизоре же покажут.
— Ну и хрен им с редькой, — беззаботно отозвался Макс, возвращая чашку. Встал, думая с легкой злостью, что бравада его улетучивается с каждым шагом небольшой толпы, в которой все в трендовых рубашечках и летних дорогих туфлях из бутика. Кто-нибудь обязательно подденет, насчет оборванства, и после будет подмигивать, жирно хохоча, мол, свои люди, это же наш Максик!
Дева, мелькающая коленями из-под светлой юбки, оказалась молода и незнакома. Макс выдохнул с облегчением. Все проще, не будет смотреть выразительно и говорить ледяным голосом двусмысленные слова. Он просто улыбнется ей, официально. И пусть берет свое интервью.
— Ах, какая дивная прелесть!
Его передернуло. Положил кисть и стал кивать, подставлял плечо под фальшивые дружеские полуобьятия. Дева стояла перед незаконченной фреской, разглядывала, восторгалась и говорила кромешные глупости. Гриша, еще полысевший за год, что не виделись, вытер со лба пот носовым платком и, ухмыльнувшись, показал глазами на ее мини. Понятно, с такими ногами можно плести любую чушь.
— Старик, а ты оказывается, талантище, — перекрыл щебет и покачал головой, топчась перед круговертью цветов на стене. И тут же:
— Денег-то платят?
— Да как тебе сказать…
— Ну, ладно, не дрейфь, вытянешь. Ты жилистый. И кстати, — Гриша затоптался совсем рядом, обдал запахом одеколона щеку, — тебе Светулькин отдельный привет передавала, квартира у нее теперь своя, развелась. Сказала, если захочешь, адресок чтоб я сказал.
— Не надо.
— Ну, как знаешь. Разошлись, значит, как в море корабли…
— Господи, Грига, ну хоть ты не хохми по-дурацки!
— Молчу, молчу, начальник, ша!

Лелька не стала выходить в магазин за пирожным. Оделась и даже себе понравилась в зеркале. Обула плетеные сандалетки и взяла с полки ключ. Протянула руку к двери и представила, что там, за тенью подъезда, светит солнце, лезет в глаза и надо соседкам улыбаться и кивать. А потом идти по серому асфальту, для каждого шага поднимать ногу, сгибать в колене, ставить на серое и поднимать другую. Уронила ключ на пол и ушла в комнату, бросилась в кресло и поджала ноги. Сандалетки больно впивались в бедро. Зеленая бусина подвески расплылась в слезах. Она сердито тряхнула головой и вытерла глаза кулаком. Да что же это? Похоже, совсем злой день и бесконечный.
Деревянные часы на стене показывали время работы. Он там, наверное, как раз стоит перед камерой и слушает вопросы, отвечает. Улыбается дамочке в дорогом костюмчике. А дамочка и рада. И, как всегда с ним, думает — ей, ей одной улыбается.
— Леля ревнивая дура, — сказала часам. Но ведь не просто ревнивая, видела же, к нему даже на улице подходят. Черт, и с ней дамочки знакомились, улыбались конфетно и после как бы невзначай спрашивали о Максе. Соседки все прибегают за солью. И лампочки им вкрути. У них с Максом теперь это так и называется, пойдем, Лелиа, лампочку вкрутим.
Фотография рядом с часами показывала Лельке тихое море и закат без солнца, оно за легкими облаками. И потому вода совсем жемчужная. Макс когда увидел, как у Лельки получилось, сам побежал печатать и повесил так, чтоб лежали и было видно. Лелька тогда придумала к ней подпись, про Аква Тофану. Он требовал, чтоб записала, но она отмахнулась, смеясь. Слова падали Лельке в рот, как лепестки с цветущей вишни, сами. И что их записывать, не роман ведь и не рассказ, просто несколько слов.
Наконец, свет за окном стал желтым и тихим. А она с утра и шторы не открывала. В комнату пришли сумерки. И только зеленая бусина держала на кончике себя искру солнца.
Там, куда они не попали сегодня, это море и в нем такая же тихая вода.

— Максим, вы уходите? Приглашаю на ужин. Там все свои, развлечетесь.
Макс повернулся, вытирая тряпкой руки. Интервью прошло, проехало, проскочило за полчаса, народ побросал свои камеры и треноги, сумки в комнатке строгой Мариши и убежал на море купаться. Звали и его, но аврал и было легко отказаться, да он и был весь там, в свете солнца, что грело круглые плечи рыжей земляники в синем коротком платье. Смешная фреска, на ней девушки собирают виноград, сидит пастух сбоку, играя на флейте пана барашкам и овечкам, а далеко среди кудрявых листьев сверкает полуденное море. Но Макс сделал шедевр, и сам видит это. Так что и правда, хрен с редькой на рваную майку.
— Потом покажете мне море… Сегодня будет большая луна.
Ее зовут Соня, Софья. Когда сказала ему, перед интервью, то вздернула подбородок, прищурилась. Он кивнул:
— Царское имя.
И она улыбнулась, совсем как девочка. Дразнят ее что ли, из-за имени? Поправила белые прямые волосы и все поглядывала на него. А он писал рыжую в синем на фоне листвы.
— Спасибо, София. Но я устал и домой надо позвонить, жене. Так что я в номер.
— У вас, говорят, красивая жена. И вообще, все так романтично. Мне рассказывали.
— Не сомневаюсь.
— Простите, — сказала в спину потерянно. И он повернулся, погладил улыбкой.
— Да ничего.

В номере выяснил, что забыл дома зарядное для телефона. Стукнул кулаком по стене и обругал себя разными словами. Пока стоял под душем, все шептал о себе гадости, а потом рассердился на Лельку. Тоже мне, жена, могла бы и проверить, с чем муж уходит. Сейчас сидит, небось, с ногами в кресле, и смотрит на картинку на стене. Или на часы. Может плачет, глупая. Глупая Суламифь в синей тунике. Собирала виноград, смеялась с подругами, блестела зубами. И вот поймалась, как рыба-ребенок, на его крючок. И ей с ним больно. Храбрая, все говорит, что ничего, выдержит, но иногда плачет, по пустякам.
Он покопался в шкафу, нашел легкие шорты, чистые. Надел и вышел из номера, прикидывая, у кого бы попросить телефон, на пару минут разговора.
На вахте было пусто. Макс заглянул в длинный коридор. Корпус закрыли и уже не селили в него отдыхающих, а дежурная, видимо, убежала на лавочку, болтать с подругами из других корпусов. И телефон унесла с собой.
Вечер шел на цыпочках, прикладывал к губам палец черных листьев и потому свет становился мягче, серел жемчужной пылью над тихим морем. По песку бродили редкие люди и тоже слушались вечера, не кричали и не смеялись. Только в столовой светились нахальным электричеством три окна и свет их орал и взрывался. Слышался голос Гриши, анекдот, смех следом.
Макс прошел поодаль, чтоб не заметили курящие на крылечке телевизионщики. Прислушался и рассердился на себя, поняв, что ищет голос Софьи. Просто интересно, смеется ли она тем чудовищным пошлостям, которые конвейерно выдает Грига.
За низким парапетом море переливало себя серым шелком, медленно и сонно. Макс пошел к парусиновому киоску у парапета, там уже закрыто, но изнутри свет и бормотание. Если молодежь еще не успела залечь на ложе из картонок в углу, то, может, дадут телефон. Он поежился, вспомнив, как приезжал сюда когда-то и в этом самом киоске работала, как же ее звали… Забыл, имя забыл! Маленькая, как воробей, волосы стрижены коротко, нос с конопушками. От коробок пахло ванилином и специями, и она все волновалась, вдруг охрана заметит, что они жгут свечку. Тогда свечку погасили и выяснилось, что через парусиновый потолок сочится лунный свет. Ему потом пришлось менять симку в телефоне. Она собралась разводиться с мужем, а муж — мальчишка, в два раза его моложе. Потом ему рассказали, когда через год приехал, что она подожгла киоск и ее уволили, зарплату забрали в счет сгоревших чипсов и пакетиков с орешками.
— Максим…
Тонкая фигура на фоне серого шелка. Макс чертыхнулся и встал в тени деревьев. Смотрит на море. А позвала, вроде как заметила его. Идти или сделать вид, что не услышал? Неудобно. Будто боится.
Он подошел на расстояние вытянутой руки. Кашлянул. Софья повернула лицо. В размытых светлых сумерках, в рамке белых волос оно казалось темным, как у мулатки.
— А, это вы? Как хорошо, что вышли погулять. Смотрите, как тут.
Что за ерунда? Сама окликнула, а делает вид, что не замечала. Какое глупое кокетство, прямо восемнадцатый век. Он еще прокашлялся и сказал:
— У вас есть мобильник? Домой надо позвонить, а мой сел. Такие дела.
— Жена волнуется?
— Да.
Софья протянула мобильник и положила пустую руку на парапет. Темная рука и ногти белеют. Макс потыкал в кнопки.
— Черт!
— Что?
— Забыл номер. Он же записан в телефоне, а я вот не помню его, длинный.
Покивала, пересыпая по прямым плечам волосы, цветом сливающиеся с тканью сарафана. И спросила врасплох:
— Шея болит?
— Да… А как ты, вы…
— Давай на ты. Я же видела, как на лесах изгибался, это нам — постояли и ушли, а тебе вот пришлось потом несколько часов на деревяшках.
Он смотрел на светлые ногти. Хоть бы шевельнула пальцами. Или на него глянула, а то снова отвернулась и смотрит на воду.
— Да мне в кайф, там ведь стенка была, серая, грязная. А потом еще ругались с директором, он когда стал рассказывать, чего хочет, меня просто перевернуло всего. Я свое хотел. Но он уперся и пришлось вот.
— Не жалеешь?
— Теперь нет.
Он стал ждать ахов и охов, но она просто сказала, так и не глядя на него:
— Красиво. Очень.
На указательном пальце, на круглом ногте чернело пятнышко. Макс протянул ей мобильник, не сводя глаз с руки. И она повела ее легко, по серому воздуху, в свете заката, что никак не кончался, перевернула ладонью кверху и сказала шепотом:
— У тебя в номере ведь симка. Можно пойти и поменять, поставить в мой. Позвонишь…
Он положил телефон на ее ладонь и стал смотреть на море. Ему казалось, что рядом с его взглядом тянется по перламутру воды ее взгляд и там, вдалеке, как и положено, они смыкаются, сливаясь в одно. По воде побежали одна за другой маленькие длинные волны цвета графита и Макс понял, что смотрит на фото, что висит на стене их комнаты. Они всегда смотрят на него вместе, горячие и слабые после его криков и бешеных глаз.
— Ты знаешь, что такое Аква Тофана?
— Нет. Расскажи.
— Раз в несколько лет, когда вечер так тих, что в толще его, никуда не летя, недвижно висят пушистые соцветия степных цветов, сумеречные пчелы развертывают дурман твердыми крыльями. И тогда, волнами цвета графита, одна за одной, без ветра, приходит Аква Тофана, припадает к песку, холодящему босые ноги, и забирает неосторожных. Аква Тофана, яд без вкуса, цвета и запаха. Навсегда.
— Навсегда, — повторила она.
Солнце ушло, оставив лишь мягкий серый свет над водой.
— Тебя можно полюбить только за эти слова, знаешь? Навсегда.
— Это… — он остановился и не стал договаривать. Протянул руку и положил поверх ее неподвижной ладони. Хриплым голосом спросил:
— У тебя на ногте пятно…
— Дверью прижала.
— Больно было?
— Да. Плакала.
Он держал руку и ждал, чтоб шевельнулись ее пальцы, пусть она первая, ведь окликнула. И предложила в номер. Или не предложила? Но пальцы не шевелились, просто лежали, теплые. И он придавил, прижал покрепче. Развернул ее к себе. Глянул сверху в смуглое лицо, отделенное от вечера светлыми волосами. Подумал, ну, скажи, сама скажи, ну!
Но Софья стояла молча, смотрела снизу вверх и ее тело было так же паралелльно ему, как взгляд на воде. Вот если бы она на цыпочки, как Лелька, когда тянется губами к лицу…
И от ожидания внутри его будто соскочила пружина и пошла развертываться, биясь острым концом и роняя освобожденные картинки, одну за другой: он сжимает ее, твердая спина становится мягче, тает под руками; он идет рядом, направляя, подталкивая и ноги их иногда натыкаются друг на друга; закрывает дверь в номер и усаживает на смятую постель, где до сих пор валяется майка с рваным рукавом, пахнет краской, нажимает на плечи и лямочки платья скользят по загару. Темное долгое тело на светлых в луне простынях.
Навсегда, била пружина внутри, попадая в точки болезненные и все понимающие, навсегда, вот сейчас, ты пойдешь и все изменится, навсегда, потому что пришла Аква Тофана, без вкуса и запаха, и ничто не станет, как прежде. Принцесса Лелиа, ее рыжие глаза-янтари, будешь смотреть в них, а видеть, как луна светит на белые пряди волос на подушке, черные пряди волос, иголочки стрижки, мелкие кудряшки, упрямая лошадка Лели и ее слова обо всем, о чем можно спеть словами, сплетая их в невиданной красоты ленту, которую он сейчас взял, чтоб связать чужие пальцы, на ногте одного — темное пятнышко. И никогда уже не будет их двое, всегда рядом его Аква Тофана, яд, сидящий внутри и давно. Понукающий к острому наслаждению сломать то, что есть, что ценно — в одно мгновение.
Как взорвать мою стену, с фреской, подумал невнятно. И вместо нее будут обломки, на одном — рыжие косы и гроздь винограда. И поднял руки, готовясь обнять. Внутри, где уже все исколото пружиной, занималась нежная песня прощания с Лелькой, так сладко, что это было — только он и она. Она и теперь будет рядом, он ведь не скажет ничего, но все станет по-другому.
Надо только решиться, вот, сейчас кивнуть самому себе, согласен и принимаю.

В темной комнате, блеснув, зазвенела подвеска и звякнула об пол граненая бусина, разлетевшись на части. Лелька вскочила с пола, где сидела, подбородком на низкий столик и смотрела в лаптопе снимки, скосив глаза к носу. Вцепилась взглядом в темные осколки на полу. Нащупала выключатель и щелкнула. Подвеска покачивалась перед неподвижной шторой и на кончике блестящей стальной пружины вертелся обломок граненой капли.
Она постояла, глядя то на подвеску, то на часы. И увидела стрелки. Губы задрожали и стрелки поплыли перед глазами, но упрямо возвращались на место, показывая — ночь, не позвонил, ночь. Утра не будет.
Подошла к полке, потянула тонкую упрямую пружину другой подвески. Нашарила пакетик с гранеными бусинами — синими, бронзовыми, гранатовыми. Подвеска выворачивалась, колола пальцы острым кончиком, сверкали нанизанные на нее маленькие бусины.
— Я, конечно, глупая дура, — сказала себе и выбрала продолговатую, как тяжелая капля, хрусталину кобальтового цвета. Надела на конец подвески.
— Но пусть так, я ведь больше ничего не могу сейчас.
Добавила темно-янтарную, с гранями-зеркальцами. Повертела и нацепила на самый кончик зеленую, как виноградный листок. Загнула проволоку плоскогубцами, что лежали тут же на полке.
Встала на табурет и повесила ажурную пружину, унизанную прозрачными каплями, на место той, что приняла на себя удар. Слезла с табурета, посмотрела на искры, бегущие по белому потолку и улыбнулась. Расстелила постель, почистила зубы в маленькой ванной и расчесала рыжие волосы, заплела их в две косы. Легла, положив руки поверх одеяла, как в детском саду заставляли когда-то.
— Спокойной ночи, Макс, я тебя люблю.
Настольную лампу гасить не стала и, уплывая в сон, сквозь ресницы видела, как покачиваются на потолке маленькие мягкие огни.

Серое море без света стало черным, как нефть. По жирному полотну его побежали, извиваясь, дорожки редких фонарей. И лицо Софьи потемнело так, что одни лишь волосы были еле видны.
— На самом деле, Соня, Аква Тофана — венецианский яд, которым Теофания ди Адамо, женщина изрядно в летах, судя по портрету, грузная и злая бабища, травила тех, кто ей неугоден. Да и просто продавала смерть, всем подряд. А слова, что вам так понравились, сказала моя жена, о таком же закате.
Он отпустил ее руки и отошел на шаг.
— Спокойной ночи, спасибо за разговор.
— Звонить не будете?
Голос ее стал деловит и колюч.
— Расстроится ведь ваша бесценная. Подозревать начнет. С вашей-то славой, Максик…
— Мы разберемся сами, Соня.