Случай мне вновь без смущенья и срама,
словно пред Богом, по долгом посте,
кающемуся под сводами храма,
выпал явиться во всей наготе.

Серная бани тбилисской утроба
каждого может, отмыв добела,
Лазарем сделать, восставшим из гроба,
или младенцем в чём мать родила.

Банщик сотрёт рукавицей овечьей
грязь, что в скудельный впиталась сосуд,
подлинный облик вернув человечий, —
страшный не страшен здесь бывшему суд.

Господи, так же очистить и душу
дай до вселения в общий Твой дом! —
с ней разлучения тела я трушу,
вечную жизнь представляя с трудом.

Пиндар и осел
(баснопение)

Некогда празднество пышное
на Делосе скалистом в честь
избавителя справлялось Аполлона,
и многолюдная съехалась
толпа с окрестных островов
и далёких берегов земли матёрой
возликовать и хвалебную
услышать о бессмертном песнь,
свежесложенную лебедем Фиванским:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”
Некий торговец маслинами
с товаром прибыл и с ослом,
груз по лестнице на храмовую гору
определённым взволакивать,
что и свершилось, но, когда
славословия торжественные хора
грянули, слуха животного
коснулся вещий Музовод
и отверз ему уста припеву вторить:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”

Чудо случилось, — заслушался
ослиным пением народ,
неожиданно уместным, и захлопал,
чтя исполнителя нового,
и потрясённые жрецы
подались его узреть, а безголосый
ямбов смеситель и дактилей
без торга выкупил певца
и пожертвовал во храм благого бога:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”

Притча моя поучительной
для тех, кто, смысла не познав,
подражает оболочке песнопений
внешней, и только, является,
пусть содержащиеся в ней
не мешают пониманию темноты,
ибо грядут поколения
вслед нынешнему, что уже
отличить осла от Пиндара не смогут:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”

Победная песенка

Некогда голоса Муз
пушек перекрывал грохот,
противоговоря стройности, —
в новые времена всё
глушится то монет звоном
сладостным, то купюр шелестом.

Ты не переживай так, —
мне же не для того, крошка,
песенки сочинять вздумалось,
чтобы передо мной здесь
трепетное твое тело
лотосом расцвело розовым.

В медные небеса бьют
яростно получить отклик
жаждущие любым способом, —
только невыносим шум
суетно-деловой слуху
Ведателя судеб истинных.

Опыт о патриотизме

Князь
Пётр Андреевич Вяземский,
наполовину ирландец,
камергер Двора
Его Императорского Величества,
товарищ министра финансов,
добрую треть
долгой жизни своей проездивший
по заграницам,
раздраженно брюзжать
возвращался в отчизну время от времени
о народе русском и Боге.

Граф
Толстой Алексей Константинович,
русак чистокровный,
наперсник и друг
детства будущего Царя-освободителя
и сиделец на коленях у Гёте,
редкой силы мужик,
разгибавший подковы, и равнодушный к почестям
в наследных имениях охотник,
в стихах искажал
историю государства российского,
надо всем святым насмехаясь.

О,
какие б им теперь обвинения
предъявили мнимые патриоты,
уличив, например,
в презрении ко всему, чем отечество
справедливо гордится,
в оскорблении чувств
верующих чересчур тщательно,
трепетно и щепетильно, —
но, увы, глупцам понять не дано,
ко врагам своим способным только на ненависть,
как они любили Россию!

* * *

Это не зависит от возраста
и от положения в обществе,
это не зависит никак
от того, сколько чистой прибыли
и в какие сроки получено,
в смутные ли жить времена
или в просвещённые выпало, —
каждый человек закрывается
раз и навсегда всё равно.

Люди с неподвижными лицами
ходят и взорами потухшими,
ничего не видя, глядят
безразличное неволнуемо
продолжая существование, —
Господи, тебя я молю,
если неизбежно закрытие,
пусть оно меня не касается
раньше, чем в последний мой час!

Похвала Клио,
произнесенная у старого книжного шкафа

Ты столь же мудра, сколь всеядна, о Муза! —
и тот, кто, ни с кем не желая союза,

торил в одиночестве гордом стезю,
и тот, кто метался, подобно ферзю,

во всех направлениях, не понимая
недвижных, и тот, кто как сцена немая,