… Dance me on and on
Dance me very tenderly
And dance me very long,
We’re both of us beneath our love,
We’re both of us above,
Dance me to the end of love…
Leonard Cohen
Лида вывихнула ногу, поэтому второй день сидела на камералке. Настроение у нее было неважное, да и не удивительно: всего несколько месяцев назад внезапно умер от сердечного приступа отец. И хотя Лида не так часто с ним виделась в последние годы, избегая, насколько возможно, общения с мачехой и сводным братом, смерть отца ударила ее очень сильно и потеря была невосполнима. Рухнула главная опора, пропал камертон, который задавал тон всей ее жизни, и надвигающаяся защита кандидатской уже не радовала Лиду вовсе: отец не дожил!
Но успел прочесть основное — Лида с душевной болью вспоминала выражение отцовского лица, когда он отложил ее рукопись: радостное и несколько удивленное, как будто не ожидал, что из дочери может получиться настоящий ученый. Всю жизнь, всю жизнь она стремилась доказать, что достойна отца — археолога с мировым именем! И вот теперь доказывать стало некому.
Лида вздохнула, и взяла очередной нуклеус. Черная полоса, думала она, это просто черная полоса жизни. Ничего, я справлюсь. Ничего. Она умела собираться и концентрироваться, вот и сейчас ей удалось отвлечься, помечая и описывая находки, но голос Захара, донесшийся откуда-то из-за угла школы, служившей им базой, опять заставил ее отвлечься. С этим справиться было гораздо труднее.
Лида давно уже ни на что не надеялась — да, собственно, почти никогда и не надеялась. Она знала себе цену. Синий чулок, старая дева. Мымра в очках — нет, на самом деле, без очков, но какая разница. Когда она только собиралась поступать в аспирантуру, подслушала нечаянно разговор матери с подругой, которые чаевничали на кухне:
— Ой, да зачем она идет в аспирантуру! Нужна ей эта кандидатская! Лучше бы замуж вышла, детей нарожала!
А мать грустно сказала:
— Ты же видишь, какая она! Ей только в аспирантуру.
Лида тогда страшно расстроилась, даже поплакала: если уж собственная мать считает ее полной уродиной, на что же ей рассчитывать! Ей было почти двадцать, когда она познакомилась с Захаром Клейменовым — в такой же экспедиции, как эта. Познакомилась и влюбилась, как дура. Лида наивно советовалась со старшей и более опытной подругой — тогда у нее еще были друзья! — что делать и как себя вести. А старшая и более опытная подруга, как довольно скоро выяснилось, уже вовсю встречалась с Захаром и собиралась за него замуж. Вот они, наверно, потешались надо мной — мрачно подумала Лида, узнав, наконец, всю правду.
Замуж за Захара подруга-таки вышла, а Лида долго выбиралась из этой несчастной влюбленности и, как Людмила Прокофьевна из «Служебного романа», тоже «ликвидировала всех подруг». Брак Клейменовых продержался всего несколько лет, и бывшая Лидина подруга крыла бывшего мужа на чем свет стоит, а Лида…
А Лидина угасшая было влюбленность вдруг ожила, питаемая извечной женской надеждой: пусть у него не сложилось с сотней других женщин, я — особенная, не такая, как они, и у нас все получится! Не получилось, хотя Захар весьма ласково ей улыбался, многозначительно заглядывал в глаза, нежно обнимал за плечи и однажды даже поцеловал — Лида неумело ответила. А потом, на обмывании чьей-то защиты в институте археологии Лида нечаянно услышала, как уже основательно поднабравшийся Захар обсуждает ее, Лиду, с Федей Левкиным, который Лиде вообще-то слегка нравился, и которому — что гораздо существенней! — нравилась она сама:
— Михайлова-то? Да брось, о чем ты?! У меня с ней ничего. Нет, если б я только захотел…
— И что?
— Да влюблена, как кошка! Только свистни — прибежит. Но не в моем вкусе, нет. А ты что? Хотел приударить? Ну, флаг тебе в руки!
— Да она вроде ничего…
— Я тебя умоляю! Она же постная, как… как доска. Доска и тоска. Зануда, одним словом. Но зато полезная — везет, как рабочая лошадка, и добавки просит. Улыбнешься лишний раз, она и рада, дура.
Лида окаменела.
Потом, обретя способность дышать, повернулась и ушла из института. Она не спала почти всю ночь — такого позора и унижения она не испытывала еще никогда. Захар просто использовал ее влюбленность себе во благо, да еще и обсуждал это с приятелями. Лида вспомнила их единственный не слишком удачный поцелуй и заплакала: как ей теперь с ним общаться, как?! А общаться придется: в экспедицию хочешь — не хочешь, а ехать надо; для диссертации найти другого оппонента по ее теме, кроме Клейменова, трудно…
Ладно, я должна это пережить, решила Лида к утру. Потом горе от смерти отца заслонило собой все остальное, но какая-то часть ее души тоже умерла в ту бессонную ночь. Лида знала, что держится прекрасно — никто, включая самого Клейменова, не подозревал, какие именно чувства Лида к нему испытывает — все были неколебимо уверены в ее вечной и безответной любви к Захару. Пусть их! Пусть думают, что хотят. В экспедиции ее жалели, потому что Захар совершенно беззастенчиво крутил один роман за другим у нее на глазах. Вот и сейчас у него была юная блондинка с пышными формами — именно ее Лида сменила на камералке, и блондинка унеслась галопом прямо в объятия Захара.
— Лида, ты человек! Нет, ангел! Просто ангел! — сказал Захар, проникновенно заглянув ей в глаза, пока блондинка нетерпеливо переминалась у машины — они собрались в Трубеж, якобы за продуктами. Лиду затошнило от его фальшивой интонации: и как только она могла покупаться на это раньше?! Ореол несчастной любви окружал Лиду легкой таинственностью и служил прекрасным оправданием ее одиночества, которое на самом деле тяготило ее все больше и больше, но как разорвать этот холодный круг, очерченный железным циркулем, Лида не понимала: она больше не верила никому. Только детям.
В этой экспедиции их было четверо: близняшки-десятилетки Мотя и Тотя, подросток Ванечка и шестилетняя Ксюша, внучка поварихи Анны-Ванны: крошечная девочка в белокурых кудряшках была любимицей всей экспедиции, а Лиды — в особенности. Повариху на самом деле звали Анной Ивановной — большая, громогласная, с вечно красной физиономией в капельках пота, она была столпом экспедиции, и Лиде казалось: если однажды Анна-Ванна не придет к ним кашеварить, все тут же развалится, да так, что и не собрать. Молодые знать не знали, откуда взялось это прозвище поварихи, и почему она зовет их поросятами — кто ж теперь помнит стихи Квитко: «Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят!». Но Лида знала. Глядя, как Лида возится с ее девочкой, Анна-Ванна сказала как-то:
— Их, девка! Что ты с чужими нянькаешься, тебе своих пора заводить! Плюнь ты на козла-то этого, что ли мужиков больше нет? Замуж не хочешь — так я тебя понимаю. Хрен с ним, с замужем! Баба и одна справится, вон я — троих вырастила, а муж что был, что нет, пьяница проклятый. Но ребенка-то надо завести, как без дитяти! Заведи, да и все, кому какое дело. И без мужика вырастишь, ничего: даст Бог зайку — даст и лужайку!
Замуж Лиде и правда не хотелось — брак ее собственных родителей был плохим примером: отец Лиды ушел из семьи, когда ей было десять. Лида запомнила на всю жизнь разговор в школьном дворе: отец сам ей обо всем рассказал и, как ни странно, Лида прекрасно его поняла — она давно ждала, что этим кончится, настолько разными людьми были папа с мамой, да и поженились они в общем-то случайно. Людмила — Люсик, как ее звали подруги — приехала в отцовскую экспедицию волонтером за компанию с кем-то из друзей. И как-то так получилось, что через девять месяцев на свет появилась Лида.
Отец продержался целых одиннадцать лет. Спасало то, что он все время уезжал — то в экспедиции, то на конференции, да и работал допоздна. Лида редко его видела, но боготворила и понимала, что папе совершенно невозможно жить среди маминых ковров и хрустальных ваз, с которых Лиде приходилось сметать пыль метелочкой из розовых перьев. Люсик любила принарядиться, повеселиться, а тут — книжки, пыльные камни, грязные плошки…
Отец ушел в никуда, оставив им квартиру. Несколько лет Лида страстно мечтала, что у папы каким-то образом наладится жизнь, и он заберет ее к себе! Жизнь у папы наладилась: когда Лиде исполнилось пятнадцать, папа женился на своей аспирантке, у которой уже был ребенок — мальчик, а отец всегда мечтал о сыне. Так что Лиде совершенно не было места в новой папиной семье, хотя он по-прежнему брал ее в экспедиции и зазывал в гости, но Лида никогда не любила навязываться.
Лида с матерью жили в состоянии холодной войны, временами переходившей в «горячую»: Люсик давно уже оставила попытки воспитать из Лиды «настоящую девушку» и с отвращением смотрела на ее бесконечные джинсы и кроссовки, а Лида — с не меньшим отвращением на материнские кудряшки и оборочки. Так что семейная жизнь Лиду привлекала мало. Она привыкла надеяться только на себя. Она бы и с ребенком прекрасно справилась. Но как его завести? Как будто это щенок! Ребенка на Птичке не купишь. Как его заведешь — одна?
Задумавшись, Лида не сразу осознала, что давно уже слышит какой-то надсадный, все приближающийся звук, как вдруг источник звука — большой черный мотоцикл — вылетел из кустов и резко затормозил у школы, взметнув гравий. Мотоциклист — Лида даже подумала про него: «всадник», уж больно резво тот «прискакал», — мотоциклист слез, снял шлем, повесил на руль, расчесал пятерней взлохмаченные волосы и с чувством потянулся. Потом огляделся по сторонам, увидел Лиду, сидевшую под «грибком» и направился к ней.
Это был молодой высокий мужчина в джинсах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами — точно такой же, как на Лиде, только у него рубашка была заправлена в джинсы, а у Лиды — завязана узлом под грудью: жарко.
Подойдя поближе, он тоже это заметил и засмеялся:
— И Музе я сказал: гляди — сестра твоя родная! — и сел напротив. — Привет, сестра! Надо же, какие мы с тобой одинаковые! А это что — бандитская пуля?
Он кивнул на ее повязку, и Лида тут же убрала ногу под стол, в панике подумав, что эластичный бинт наверняка грязный. Она потянулась было развязать узел рубашки, чтобы опустить полы — неприкрытый живот вдруг показался ей крайне неприличным, но опомнилась: да что это со мной, в самом-то деле?!
— А мы что, знакомы с вами? — холодно спросила она, покосившись на его руки, находящиеся так близко от ее собственных — столик для камералки был маленький. Руки как руки — обыкновенные мужские руки, сильные, загорелые, со светлыми волосками. И чего я уставилась?!
— Нет, мы с вами не знакомы, — он мгновенно принял подачу, нисколько не смутившись: пожалуйста, раз ты предпочитаешь общаться так, я готов! — Я Шохин. Марк Шохин.
«Я — Бонд, Джеймс Бонд» — молнией пронеслось у Лиды в голове, и она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться — но, похоже, он этого как раз и добивался.
— Я приятель Захара Клейменова, знаете такого? — и, заметив, что она еще больше заледенела, тут же поправился:
— Ну, не то, чтобы приятель — скорее просто знакомый. Я многих тут знаю — каждый год приезжаю к ребятам, а вас вот ни разу не видел. Я из Трубежа. Не были у нас в музее?
— В музее? Нет…
У Лиды вдруг что-то щелкнуло в мозгу, и она, наконец, поняла, кто это — ну да, конечно же, Марк Шохин! Реставратор из Трубежского музея. Она была наслышана о нем и его великой безответной любви — экспедиционные девицы перемыли Шохину все кости, дожидаясь его приезда. Те, кому повезло увидеть загадочную Шохинскую Александру, недоумевали, что он в ней нашел — самая обычная, ничем не примечательная. Правда, говорит так, что заслушаешься, это да. А в остальном… Но все дружно сходились на том, что это о-очень романтичная история! И каждая втайне мечтала заполучить мужчину, умеющего так долго и верно любить.
Марк заметил, что Лида внезапно оттаяла, и догадался: она знает! Знает, кто я и знает про Александру, поэтому и расслабилась, решив, что я не стану к ней клеиться. Это его слегка удивило — обычно девушки с ним кокетничали, а тут… Ах, черт! Так это же, наверно, та, которая безнадежно влюблена в Захара — Марк тоже был в курсе экспедиционных сплетен. И почему это тонких, интеллигентных девушек привлекают такие хамоватые Захары, подумал он. И правда — сестра по несчастью…
— А я Лида Михайлова, — весьма неожиданно для себя самой Лида Михайлова протянула Марку Шохину руку над столом с нуклеусами и отщепами. Она никогда никому не подавала руки! Марк улыбнулся, они на секунду встретились взглядами, и Лида поняла: Марк знает про нее и Захара.
— Ну, вот и познакомились, — Марк нахмурился: его охватило странное чувство, что все это уже однажды было — дощатый стол, «грибок», камералка, серьезный взгляд… Лида испытывала такое же ощущение и пыталась понять: почему Марк кажется ей таким знакомым?
— А мы не могли с вами раньше встречаться? — спросил Марк очень просто и в то же время заинтересованно — Лида видела: это не заигрывание, он и правда пытается вспомнить! Как странно…
— Я бы вас запомнила, мне кажется, — ответила Лида и тут же покраснела, потому что прозвучало так, словно она сама с ним заигрывает.
— Странное ощущение это дежавю, правда? Ладно, пойду к народу. Еще увидимся!
И Марк ушел, а Лида склонилась над очередным артефактом, с трудом удержавшись, чтобы не оглянуться ему вслед. Вот черт его побери! — мрачно думала Лида. Как он это делает?! Строишь-строишь бастионы и крепостные стены, а тут прискачет принц на черном коне — и все, конец Золушке! Не-ет, я не дамся. Мне совсем не надо в него влюбляться, еще не хватало. У него есть своя собственная принцесса, так что Михайлова — ты свободна. Ты нисколько ему не понравилась, успокойся. А не можешь — иди, посмотри в зеркало на свой унылый нос! А еще лучше — вспомни, что сказал твой любимый Захарчик: «Постная дура, доска-тоска, полезная зануда»! Тебе мало было?! И довольно успешно приведя себя в чувство, Лида тоже отправилась к народу. В тот же вечер, когда Лида читала, сидя за длинным обеденным столом под тусклой лампочкой, покачивающейся на ветерке, Марк подошел к ней и сел напротив:
— Привет!
Лида невольно улыбнулась — невозможно было не улыбаться, глядя на него.
— Что вы читаете?
Лида показала — Марк присвистнул:
— По-английски читаете?! Здорово!
— Я английскую спецшколу закончила.
— А почему вы решили стать археологом?
Лида видела, что ему на самом деле интересно.
— У меня отец был археологом, ну и… как-то так.
— Был?
— Он умер в конце февраля. Внезапно.
— Инфаркт?
— Да, сердце.
— Горе! А мой отец болеет, — Марк вздохнул. — Очень тяжело. Перспектив никаких. Недолго осталось. Я вырвался на пару дней, там мама с ним…
— Рак?
— Да.
Лида молча смотрела на Марка — она не знала, что говорить, да и вообще не очень умела утешать. У него было серьезное лицо, и разговаривал он с Лидой совсем не так, как с экспедиционными девицами: Лиде все время казалось, что Марк посмеивается про себя, глядя, как они лезут из кожи, чтобы привлечь его интерес.
— Даже не знаю, что хуже, — произнесла она задумчиво, — Когда человек мгновенно уходит или когда ты знаешь, что должно случиться…
— Для того, кто уходит, конечно, лучше мгновенно! Без мучений. А для остающихся… Не знаю. Все равно до конца невозможно в это поверить. В прошлом году сестра папина умерла, тетя Даша, ей 87 было. Долгая жизнь, а все равно… все равно — горе. Она хорошая была, добрая. Вот тетка Рая, та суровая. Ей почти девяносто! Но в полном рассудке, газеты читает, политикой интересуется!
— Сколько же у тебя теток?! — Марк мгновенно отметил это ее невольное «ты», но не подал виду:
— Семеро!
— Да ты что!
— У отца еще трое братьев было. Большая семья.
— И что, вы все вместе жили что ли?!
— Да нет, что ты! Я вообще-то и не застал половину — кто на войне погиб, кто так. И тетя Даша с нами только последние пять лет жила — одинокая была, без детей. У нас дом огромный, все время кто-нибудь жил, то родственники, то друзья.
— А кто твой отец?
— Работник милиции, — Марк как-то помрачнел, и Лида подумала: что я вдруг полезла с расспросами! Вот дура!
Они молча смотрели друг на друга, и Лиде казалось, что в пространстве между ними и вокруг них строится какая-то призрачная конструкция, невидимая паутина, связывающая их друг с другом все крепче и крепче. Она кашлянула, пытаясь избавиться от наваждения, и спросила:
— А ты что реставрируешь?
— Масляную живопись. Картины. А так вообще все могу — мебель, фарфор. А что делать — приходится.
— Ничего в этом не понимаю!
— Ты знаешь, это чем-то похоже на археологию. Только в микроскопическом масштабе.
— Реставрация картин?! И чем?
— Ну вот, смотри — раскоп, да? Вы снимаете наслоения, делаете стратиграфию, всякое такое. А представь себе картину или икону — там же тоже много разных слоев: холст, грунт — а бывает грунт многослойный, имприматура — это такой цветной грунт, потом рисунок может быть на холсте подготовительный, правильно? Дальше — красочный слой, он тоже разный бывает, лессировки, лак…
Лида заслушалась: Марк так увлекся!
— А еще бывают записи — знаешь, что это?
— Записи?
— Это не то, что ручкой по бумаге, это краской по авторской живописи, понимаешь? Кто-то другой взял и записал: может, авторская живопись повредилась как-то, может, для продажи взял да «улучшил»!
— Но это же подделка, нет?
— Вот видишь, ты понимаешь! Реставратору надо сообразить, где — автор, где — поздние записи и что-то удалить, а что-то, может быть, и оставить. Собрать в единое целое. В живописи много загадок, очень интересно! Иногда на рентгене такое видно, что только удивляешься. Вот я был на конференции в Москве, так представляешь, какая история: прижизненный портрет Пугачева, он всю жизнь висел в музее на экспозиции, и считалось, что написан поверх портрета Екатерины II. Даже что-то вроде расчистки было сделано, так что лицо ее виднелось из-за плеча Пугачева, а потом провели исследования, и выяснилось, что это вовсе и не Екатерина, а какая-то посторонняя дама, и сам Пугачев написан гораздо позже, в конце XIX века! Или Даная Рембрандта — помнишь, как в Эрмитаже какой-то псих Данаю кислотой облил? Так во время реставрации выяснилось, что…
— Да, интересно! — Лида поднялась, прижимая к груди книжку: ей вдруг стало страшно. Марк разговаривает с ней так, как будто они и правда друзья. Ты забыла? У тебя нет друзей. Друзья предают. Всегда. И Марк — он уедет через день и не вспомнит о тебе. А ты будешь собирать себя по кусочкам.
— Поздно уже. Я пойду, пожалуй. Спасибо тебе за… Ну, в общем, спасибо.
Марк проводил ее внимательным взглядом и еще долго сидел в качающемся круге света, задумавшись и разглядывая сучки в дощатой столешнице. Потом пошел спать.
А Лида долго не могла заснуть, вспоминая сегодняшний день — она прекрасно видела, как рады Марку мужики, как виснут на нем девицы, как бегают за ним дети, и говорила себе: видишь, какой он? Обаятельный, открытый, доброжелательный, искренний… Теплый. И причем тут ты?! Он слишком хорош! Такие мужчины не обращают внимания на таких мымр, как ты, Михайлова, так что — остынь! Но сколько Лида не убеждала себя, что Марк не имеет к ней никакого отношения, не испытывает по отношению к ней ничего особенного, что он ведет себя так со всеми — не помогало. И каждый случайный взгляд, каждое сказанное мимоходом слово, каждое нечаянное прикосновение словно пробивало новую брешь в ее броне.
И если бы она только знала, что этот обаятельный и привлекательный мужчина, этот принц на черном коне думает про нее то же самое: остынь, она слишком хороша для тебя! Москвичка, интеллигентка, почти кандидат наук, по-английски, вон, читает. Отец — известный археолог. А ты кто? Провинциальный реставратор с незадавшейся личной жизнью. Только и умеешь, что обольщать недалеких девиц…
На следующий день, в субботу, все колготились на речке. Лида не хотела было, но потом взяла себя в руки и тоже пошла: ладно, просто позагораю. Она боялась опять подвернуть ногу, которую и вывихнула, выбираясь из воды на скользкий глинистый берег. Улеглась на бережку с книжкой, стараясь не слышать, как орет и визжит на реке экспедиционная молодежь. Вдруг солнце загородила какая-то тень — она посмотрела из-под руки: это был Марк, совершенно мокрый и голый, в одних плавках. Он сел рядом с ней прямо на траву:
— Можно, я тут около тебя посижу? А то замучили.
— Посиди, — Лида усмехнулась. — Я что, буду вместо пугала?
— Ну что такое ты говоришь?! — Марк возмутился. — И вообще, почему ты так к себе относишься?
— Как?
— Наплевательски!
— Откуда ты знаешь, как я к себе отношусь?!
— Я вижу.
— Послушай, знаешь что! Иди-ка ты к своим девицам!
— Ты что, ревнуешь?
Лида вскочила — как он смеет так с ней разговаривать! Но Марк схватил ее за руку:
— Пожалуйста, сядь! Мы привлекаем внимание — все решат, что мы ссоримся.
Лида села. Она вся кипела.
— Нет, что ты о себе вообразил?!
— Прости! Ну, пожалуйста, прости! Не знаю, что на меня нашло.
— Что тебе от меня надо?!
— Да собственно ничего.
Господи, мы же ссоримся, как любовники! — подумала Лида.
— Ладно, ты тоже прости. И что я взвилась на пустом месте, не знаю.
— А я тебе артефакт принес, — Марк протянул ей мокрый камешек.
— Да какой же это артефакт! Это просто камень.
— Ну вот! А я-то думал, археологическое открытие совершил.
— На босую ножку похож, надо же! Маленькая каменная ступня с растопыренными пальчиками. Где ты его взял?
— В реке нашел. Наступил на него. А я подумал, может и правда обломок скульптуры, уж больно натуральная ножка.
— Да нет, вряд ли. Каких камней только не бывает.
— Возьми себе, на счастье.
— Ладно, спасибо…
И Марк ушел. А Лида смотрела ему вслед, сжав в руке камешек-ножку. Но потом, когда все разошлись, подошла к воде и, размахнувшись, закинула подальше подарок Марка: нет, не хочу я этого. Не хочу. Слишком больно.
Ночью ей приснился странный сон: огромное помещение вроде стадиона и толпы людей, снующих туда-сюда. Но все они были какие-то одноцветные и плоские, и только два человека посреди этой странной толпы выглядели живыми: она и Марк. Лида видела все как бы сверху и чуть сбоку — две трехмерные цветные фигурки бродили среди серых теней и никак не могли найти друг друга, то сближаясь, то расходясь — она закричала и замахала руками, показывая, куда им идти, чтобы встретиться, но напрасно…