Око за око — и скоро весь мир ослепнет.
Граффити где-то в Англии
0.
Тридцать пять лет назад я последний раз в своей жизни сдавал экзамен по физике. Более нелепого занятия я вообще не припомню. Ничего, ровно ничего из того, что я тогда мучительно запоминал, никогда и нигде в реальной жизни не пригодилось. Сдал я где-то в полдень, а часам к девяти вечера половина формул была утоплена в алкоголе. В течение, наверное, месяца благополучно умерла почти вся вторая половина и только одна какая-то особенно муторная последовательность символов болталась в голове еще с год, пока я не упал с мотоцикла… Без физики я чувствую себя прекрасно до сих пор. Для меня это так и осталось баловством, вроде балета или шахмат: явление вроде бы есть, а толку с него — ноль.
Честно говоря, сам факт сдачи экзамена я бы даже не вспомнил через столько лет, если бы не одно обстоятельство — на сдаче я напрочь забыл формулу из третьего вопроса, красивую такую, строгую и логичную. Я пытался задействовать зрительную, моторную и ассоциативную память, даже незаметно лег примерно в ту же позу, в которой запоминал проклятый набор букв и цифр, за что сразу получил замечание. Я мысленно листал страницы учебника, но восстановить смог только два абзаца первоклассного беспросветного тумана. Я вспоминал, что делал в тот момент, пил ли кофе или трескал пельмени; был ли это вечер, ночь или вообще утро; был ли кто-то рядом или во Вселенной оставался я один… Все было напрасно. Решив, что на тройку я выйду даже без сознания, а четверка натянется само собой с помощью ораторского искусства, я виртуально плюнул, встал и… сел обратно за парту.
Экзаменатор вопросительно посмотрел на меня, а я жестом показал, что меня осенило, и судорожно схватился за ручку. Осенило меня на самом деле: я вдруг вспомнил, как бесился, запоминая эту стройную, бесполезную формулу, как скрипел зубами и ругал матом трехмерное пространство. Ярость как раз и помогла мне. Достаточно было только восстановить то ощущение бессмысленной злобы, пустоты и отчаяния.
Если попросить меня складно аргументировать, я отвечу, что это так же осуществимо, как сделать чертеж вот той радуги, вид сверху. Не будет у меня никаких аргументов. Их попросту не существует. Но я могу попытаться озвучить, так сказать, гамму чувств. Объяснять на уровне эмоций не в пример проще, потому как эта сфера нам ближе, чем идиотская физика. Можно ведь не помнить содержание учебника, но вдруг проникнуться той ненавистью, которую он у тебя когда-то вызывал — и вдруг без запинки, буква в букву, цифра в цифру, повторить формулу.
Это эмоциональная память. С помощью нее я впитываю кармическую грязь, разлитую во Вселенной, информационную липкую отраву, кровную ненависть, выношенную веками злобу, бескрайний депрессняк, а более всего — жесткое безразличие к другим и желание быть всенепременно любимым. С какого такого бодуна, интересно?..
Экзамены я сдаю все реже и реже. Когда-нибудь у меня случится последнее в текущей жизни испытание, а потом останется только врать внукам о том, каким я был умным и красивым. Тут вообще с моей стороны без проигрыша, потому как они меня в молодости из блевотины не доставали, так что я для них все равно буду немного святой и сильно маразматик.
Но я-то умру в шезлонге, окруженный миниатюрными тайками, а мир — он останется! С этой вот эмоциональной памятью, частной и общей. Тут Юнг наверняка бы меня поправил и изобрел бы термин «эмоциональное бессознательное».
Знаете, что он мне напоминает, этот современный мир? Фильм ужасов, в котором кодла энергетических вампиров вдруг поняла, что жрать-то нечего! Получилось так, что чистая родниковая энергия кончилась мгновенно и без предупреждения, как кончается вода в колодце. Ушла — и все. И нечем напиться, просто нечем — при внешнем благополучии, при огромном количестве шезлонгов и, опять же, таек.
То ли мне кажется, то ли я меняюсь, но в последнее время я и сам чувствую дефицит эмоций. Я вынужден закрывать глаза и в мыслях своих уходить в те годы, когда чувств было много, и можно было радоваться так, что сердце рвалось на части, или пугаться так, что оно же и останавливалось. Беда в том, что все чаще я не вижу в глазах людей ничего живого. Они что-то читают на своих ридерах, слушают музыку из белых наушников, бредут, не поднимая глаз, или смотрят сквозь тебя… Но не видят тебя, не воспринимают. Что они читают?.. «Американского психопата»? «Бойцовский клуб»? «Нейромантика»?.. Если бы… Они читают пустоту. Слушают пустоту. Едят пустоту. Пьют пустоту и ее же трахают.
Через пять лет придут массовые дешевые компьютеры, встроенные в очки, и реальность станет вообще не нужна. Можно будет смоделировать из воздуха шезлонги и таек, курить безвредные для окружающих электронные сигареты, пить искусственное пиво в виртуальной компании и кого угодно мочить в сортирах. Я даже предвижу первые салоны по продаже real emotions, вперемешку с ларьками попроще, где тебе тупо заливают синтетический адреналин.
Сколько мне (или всем нам) еще осталось до той горечи в словах Астафьева, которую он выдавил, вытащил из себя перед смертью: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание…»
Мне кажется, то же самое почувствовал Олдос Хаксли, мистик, утопист, любитель мескалина, псилоцибина с ЛСД, когда спросил самого себя: «А что, если наша Земля — ад какой-то другой планеты?» Спросил — и понял, что дальше спрашивать бесполезно.
Некоторые фразы называются афоризмами, потому что легко могут задушить, вырвать аорту или поменять местами стороны света. «Ты повернул глаза зрачками в душу, а там повсюду пятна черноты…»
Так вот, в последнее время мне тоже кажется, что наша Земля — не то место, куда приходил Астафьев. Я не смогу этого доказать, как не смогу выдать точный чертеж, карту или схему полного и беспросветного духовного каннибализма. Но я это чувствую, как и большинство животных, покрытых кожей.
Может быть, это и имел в виду Астафьев? И не это ли имел в виду Олдос Хаксли?..
«А что, если наша Земля — ад какой-то другой планеты?»
Да ладно! Так ли это невыносимо? Включите логику — это еще какой луч надежды.
Ведь тогда точно где-то существуют белоснежные ракушечные пляжи, кристальная зелень деревьев, места, где не принято убивать детей и где сами дети не способны уничтожать все живое. Где любовь — это норма, а ненависть лечится мятными таблетками. Где не надо учиться ломать позвоночник одним ударом или отстреливать все конечности за две секунды. Где люди не против помочь первому встречному, а в лифтах гадят только собаки.
Но если предположить другой вариант: наша Земля — это рай какой-то другой планеты… И попадание сюда инопланетное быдло воспринимает как награду за терпение и веру. И мы для них — ангелы хрен знает какого света… или как там это называется. Ангелы, погрязшие в пустоте, слушающие музыку из белых наушников, читающие в метро про то, как умирают неудачники, и при этом не чувствующие ничего. Чему мы научим праведников и святых другой планеты? Ах да, забыл — убивать мыслями. Это актуально.
«Мне нечего сказать вам на прощанье…»
1.
«Жара…» — вяло подумал майор, вытерев платком шею и заходя в гостиную.
Внутри натужно работали кондиционеры, но снаружи было такое буйное лето, что поначалу пригрезилось, что и здесь все плавится. Мягкие шторы бессильно свисали. Наталья сидела на диване, сосредоточено перелистывала какой-то журнал, но смотрела сквозь него. Взглянув на офицера милиции, она еле заметно кивнула, бросила журнал на стеклянный столик и спросила дежурно и без эмоций:
— Кофе?
— Спасибо. Какой тут кофе… У меня к вам неофициальный разговор, Наталья Леонидовна…
— Догадываюсь…
Измученный жарой майор невежливо обозначил улыбку одним углом рта и продолжил:
— Я, если вы не возражаете, сразу к делу. Похититель вашего сына, к сожалению… к большому моему сожалению, ответить не сможет. Он, как известно, застрелился… По крайней мере, такова предварительная версия. Но дело не закрыто. Есть основания полагать, что Петр Алексеевич Найденов был не один…
— Мм, — вдруг сказала Наталья и взялась рукой за лоб.
— Вам плохо? — майор сделал вид, что встревожился.
— Мне плохо уже давно. Продолжайте.
— Хорошо… Расследует дело старший лейтенант Кавалеров. Но… давайте откровенно, Владимир Геннадиевич заплатил мне за работу, а я выполнил ее… — на секунду замялся офицер, подбирая фразу, — не до конца…
— А вы думаете, что смогли бы выполнить? — усмехнулась женщина.
— Обычно я справлялся… — поморщился майор и перешел от безысходности к делу. — Не требую меня извинить, но хочу предложить вам помощь. Получается, небескорыстную, поскольку деньги я уже взял. Но помощь искреннюю…
— Чего же вы хотите? Мужа уже не вернуть… Сын, слава богу, со мной.
Майор опустил глаза, помолчал и снова взглянул на Наталью.
— Теперь речь, как ни странно, о вас…
— В каком смысле? Меня тоже хотят похитить?
— Хуже. Знаете, у сыскарей есть старое правило — искать того, кому это выгодно. А на сегодня, извините, это… — майор чуть замялся, — вы.
— Что?! — выпрямилась Наталья.
— Я не следователь. Но знаю, кто он такой и как он думает… Факты есть факты. Вы наследница всего имущества мужа, не так ли?..
— Да, Володя написал завещание. Он просто хотел, чтобы не было никаких «но».
— Тогда это первое. Я не знаю вашего реального финансового положения, но даже того, что просто лежит на поверхности, хватит не на одну семью и не на один год…
— Послушайте, Игорь Валерьевич, — перебила женщина, — я сама толком не знаю, как вы говорите, своего реального финансового положения. Я была слишком далека от его дел. Мне, кстати, сейчас придется что-то делать со всем этим… Не знаю, то ли продолжать управлять, то ли продавать все… У меня от этого голова кругом. Милевич с утра приходил, говорил, что положение серьезное, надо что-то предпринимать. А времени нет… желания нет. Сил нет вообще… А там все дымит, там же производство…
Игорь поморщился, покрутил головой и продолжил:
— Не отвлекайтесь. Второе… Мы вскрыли сейф в доме Петра Найденова. Там, в общем, почти ничего нет. Несколько личных документов, какие-то фотографии… Единственная бумага, которая имеет ценность — это завещание. Судя по всему, он довольно сильно привязался к мальчику…
— Что вы несете! — ахнула Наталья, закрыла лицо руками и закачала головой из стороны в сторону.
— Правду. К сожалению, без нее сейчас никак. Завещание заверено нотариусом, оно на имя Николая Владимировича Гиреева.
— Кого?.. Как?.. Что?! — мгновенно перестала раскачиваться Наталья и убрала руки от лица. — Он завещал все Коле?
— Именно. Поскольку Коля несовершеннолетний, то распоряжаться его имуществом придется вам. Вы — полноправный владелец дома в нормальном тихом районе, не очень хорошего автомобиля, пары счетов в банках… Но это не столь важно. Важно, что в результате всех этих событий человеком, которому, скажем так, повезло с точки зрения следователя более всего, являетесь вы.
Наталья смотрела на него широко открытыми глазами.
— Это же абсурд… — сказала она тихо.
— Это факты, — пожал плечами майор, — им и только им будет верить следователь Кавалеров. А больше его, честно говоря, ничего не интересует. Понимаете? Его назначили всего три дня назад, а он уже нашел подозреваемого. Вернее — подозреваемую. Без всяких, заметьте, погонь, выстрелов, засад и прочего. Хорошая перспектива, вам так не кажется?
— Это… — дальше женщина не смогла ничего сказать и просто застонала.
— Ладно, — твердо сказал майор, — в мои планы не входило вас пугать. Давайте думать, что будем делать, Наталья Леонидовна. Это важно. Я очень, очень, поверьте, не рад, что приходится вас напрягать в этом состоянии, но выхода нет — нам вместе придется что-то делать.
— Делать? Я не собираюсь оправдываться! — зло выкрикнула его собеседница.
— Очень даже правильно… Оправдания только усугубят подозрения.
— А дом действительно мой? — вдруг перебила его Наталья.
— Да. Но не прямо сейчас. Бумаги, оформление… посоветуйтесь с юристом. Кстати, когда к вам должен заехать Юрий Константинович?
— В три. Они с Милевичем все утро что-то обсуждали, потом мне все привезут, я должна решить… — Наталья опять застонала.
— Голова? — спросил майор.
— Нет, — покачала головой хозяйка, — сердце. Вернее — под сердцем. Вы не знает, где находится душа?
— Что? — не сразу понял Игорь. — А… знаете, душа сейчас мало кого волнует. Давайте лучше работать. Никто за нас этого делать не будет. Поэтому у меня сейчас души, считайте, нет, да и вам не советую.
— Хорошо. Дом, значит, мой… Я что-то должна говорить следователю? Ну… что-то правильное?
— Давайте сделаем так. Я постараюсь максимально отодвинуть эту встречу, но отменить ее, разумеется, не смогу… После разговора с вашим юристом наберите меня. Я приеду, и мы вместе постараемся как-то выбраться из этого лабиринта. Тут, видите ли, слишком много «если». И потом… я не знаю, как объяснить, это больше интуиция, но я думаю, что Камень… похититель был не один. Если так, то все очень сложно. Вы не заметили, наверное, но после смерти Владимира Геннадиевича Милевич отпустил всех привлеченных специалистов. Я бы хотел, чтобы вы твердо помнили, что теперь вас и Колю охраняют только сотрудники службы безопасности «Антакорса», и это хорошо — вы их знаете в лицо. С другой стороны, у них, кроме вашей личной охраны, еще море дел. Если вдруг случайно увидите незнакомое лицо — ни при каких обстоятельствах не подпускайте его к себе. В этом случае незазорно даже спрятаться, до появления наших… извините, ваших.
— Я поняла, буду прятаться под кроватью… — устало и горько усмехнулась Наталья. — А дом, значит, мой… Буду прятаться… Камуфляжная сетка где-то была. Муж на охоту с ней ездил.
— Ну и прекрасно. Шутите — это уже хорошо. Я сейчас должен идти. Скажите, а где Коля?
Хозяйка испуганно вскочила, но взяла себя в руки и тут же села.
— Слушайте, вы меня напугали. Пожалуйста, не делайте так больше. Он спит у себя в спальне. Лена ему читала книжку, должна быть рядом с ним.
Майор огромным усилием воли обозначил виноватую улыбку:
— Не хотел. Но знать в данном случае нужно. До вечера.
Он поднялся и быстро вышел.
— До свидания, — обессиленно ответила Наталья, посмотрела ему вслед, взяла в руки журнал, тут же бросила и побежала наверх, к сыну, в уютную спальню с африканскими детскими обоями.
Она летела по лестнице с никелированными поручнями, мелькая ногами в тапочках, прыгала через ступеньки, цепляясь за перила, тащила себя, с колотящимся сердцем, на второй этаж. Возле двери несколько раз глубоко вздохнула, чтобы не испугать, и осторожно открыла дверь. Лена сидела в кресле рядом с кроватью; повернув голову на звук и опередив мать, она успокаивающе прижала палец к губам. Наталья кивнула, немного постояла и вышла. Все было хорошо. За окном изнывало лето. Внутри работал кондиционер. Жара и неприятности были где-то там…
Коля раньше не любил спать днем. Поначалу его с трудом уговаривали, но детский врач сказал: не желает ребенок — и не надо его заставлять. Пусть спит ночью, это не противоречит природе. С ним согласились — все же светило педиатрии.
Так было до того самого момента, когда ранним утром случайный патруль ДПС заметил за городом целеустремленно бредущую фигурку мальчика. Изорванное полотно старого шоссе криво петляло вдоль прямой как стрела новой трассы, но мальчишка шел в город именно по нему, при этом он не торопился и экономил силы. Детям в таком возрасте гулять, конечно, не запрещено, но бравые милиционеры справедливо предположили, что это тот самый похищенный ребенок, о котором орали на каждом углу, и тут же свернули на разбитую дорогу. Догнав мальчика, они осторожно уточнили у него фамилию и тут же отчитались по рации, что одной гадостью в мире стало меньше.
Радиоголос, искаженный эфиром, нервно приказал им немедленно везти ребенка в город, и уже через двадцать минут несколько черных машин встретили их недалеко от поста ГИБДД. Мрачные пассажиры этих машин предъявили документы, пересадили мальчика в наглухо тонированный джип на заднее сидение, посовещались, после чего одни рванули в город, другие — в обратном направлении. Обескураженные милиционеры пожали плечами и поехали по своим делам.
Внутри джипа Коля сначала сел, а потом лег на бок. Водитель посмотрел в зеркало и твердо сказал:
— Ноги не клади на сидение. Испачкаешь.
Коля промолчал, но опять сел ровно и стал смотреть в окно. Там все мелькало, мельтешило и бороздило, догнивал весенний расползающийся снег. Грязь была фантастическая.
— Я тебя знаю, — сказал мальчик, — ты Чингис. Мы к папе едем?
Водитель на мгновение бросил взгляд в зеркало заднего вида, тут же посмотрел вперед и аккуратно пропустил неприятный люк между колесами.
— Мы к папе едем? — снова спросил мальчик с бронзой в голосе.
Чингис кивнул, не желая разговаривать.
— Почему молчишь? — крикнул Коля.
Водитель снова посмотрел в зеркало. Ребенок начинал доставать. Чингис сбросил скорость, нарочито мягко остановил машину на обочине, потом отпустил руль и, глядя прямо перед собой, стал чеканить каждую фразу безо всяких эмоций:
— Не кричи. Мешаешь вести машину. Едем домой. Отца там нет, но есть мама. Или ты только к папе хочешь?
— К маме тоже, — подумал и не стал спорить Коля.
— Тогда сиди, скоро приедем. Не отвлекай меня, я двадцать часов не спал.
— Почему?
— Искал тебя. Мы все тебя искали. Если вопросов нет, то поедем.
Коля шмыгнул носом и замолчал. Но когда Чингис уже трогался, он вдруг встрепенулся и спросил:
— А дядя Камень где?
— Найдем, не волнуйся, — процедил сквозь зубы водитель и усмехнулся, когда Коля вдруг попросил:
— Не убивайте его… Он тоже не спал.
Чингис стиснул руль руками.
— Ты машину его можешь узнать? — осторожно спросил он.
— «Ниссан», — без размышлений выпалил мальчик.
— Не путаешь?
— Там значок был…
— Модель какая? Еще что-нибудь было написано?
— Большой «Ниссан». Как джип.
— «Террано», «патрол», «инфинити»? Не помнишь?
— Не знаю. Там были буквы, но я забыл. У папы лучше машина, «Митсубиси Паджеро»…
— Номер тоже не помнишь? — перебил его водитель.
— Я не видел. Там грязь была.
Чингис помолчал.
— Ладно, все, отдыхай. Скоро к маме приедем, — потом взял с переднего сидения сотовый телефон, нажал кнопку и быстро отчитался: — Минут через двадцать. Если в пробку не попаду, конечно… Хорошо, я проеду по параллельной улице.
Всю оставшуюся дорогу Коля молча глядел в окно.
На обочинах медленно догнивал, растекался серой кровью последний снег.
А сотрудник службы безопасности Марат Руфаев, позывной «Чингис», вдруг осознал, что не помнит, когда у него самого закончилось детство. Память хранила несколько секунд блаженства, ощущения материнской любви, солнечный запах молока… А потом всю жизнь — борьба со страхом, косые дожди, трассеры, бетонная пыль на зубах, соленый привкус, ощущение прицела на спине, мимолетное расслабление, когда после прыжка падаешь за кирпичную стену и на какое-то мгновение становишься невидим и недосягаем для пуль…
В самых ранних воспоминаниях страх был неярким, тлеющим, иногда смешным и нечетким. А потом он стал резким, разноцветным, пылающим и рвущим сердце на куски. Вот и вся разница.
2.
Мама отчего-то бегала, трясла меня, тормошила, спрашивала, заглядывала в глаза, кричала на всех, била кого-то наотмашь, снова кидалась ко мне и обнимала что есть силы… В какой-то момент мне стало больно, и я вскрикнул. Потом кто-то подошел и мягко, но настойчиво посадил маму на диван.
Я стоял посреди зала и молчал. О чем было говорить? Я не знал… Никто не знал. О чем она меня спрашивала? Не знаю. Говорила обо всем сразу и кричала какую-то ерунду. Что я маленький, что все чего-то наделали… Чингис постоял у двери, посмотрел мне в глаза — издалека и вроде по-доброму, хотя не поймешь — и вышел.
Потом откуда-то вынырнул врач, присел на диван рядом с мамой, потрогал ее руки и сделал укол. Она рвалась ко мне, но доктор не пускал ее и что-то тихонько говорил, все время одно и то же: «Все будет хорошо… успокойтесь… вам нельзя волноваться». А она уже не волновалась, она оседала на глазах, как весенний снег.
— Где папа? — спросил я и тут же понял, что лучше б я не спрашивал.
Мама опять вскочила, стала ужасно некрасивой и закричала. Я почувствовал себя виноватым и пошел наверх. Пока забирался по лестнице, несколько раз обернулся. Мама все кричала, кричала и не могла остановиться, несмотря на укол. Врач с раздражением посмотрел на меня и покачал головой.
Когда я открыл дверь, то понял, что попал не туда. Комната была моя, но она мне вдруг перестала нравиться. Слишком большая, слишком светлая… И спрятаться в ней негде. Стоишь посредине — и ни норки, ни травы, ни кустика…
Даже сквозь дверь я слышал пронзительный голос мамы: «Покормите его, покормите». Но я не хотел есть… С чего она решила, что я голоден? От людей устал — да. И даже уже немножко от нее. Или отвык…
Это теперь все так будут кричать? Так ведь и оглохнуть недолго. Я же вернулся, зачем столько шума?..
Интересно, что сейчас делает Камень?..
Вдруг я почувствовал запах. Странно… У Камня не было никакого запаха — ни в доме, ни у меня в бункере. А тут был. Детский, сладкий, противный. Я понюхал рукав — нет, не такой запах. Тут пахнет чем-то странным, словно кто-то прячется… или врет.
Я обошел комнату, посмотрел на африканские обои со слонами и жирафами. На обоях слоник разбрызгивал воду из хобота, в никуда, просто выливая ее. А ведь жарко в Африке, я по телевизору видел. Откуда он воду берет? Там, правда, река есть на обоях, но далеко. Не мог же он полстены пройти с водой и только потом ее разбрызгать. Что он там поливает? Кому это все надо?.. Ерунда какая-то. Не будет слон воду просто так носить.
Я сел на кровать — она у меня огромная, на вырост. Хочешь — так ложись, хочешь — поперек. Я посидел немного и упал на спину. На потолке застыл один солнечный заяц. Один. И никуда не двигался. Надо будет узнать — откуда он. Еще люстра на потолке. Матовый шар с чем-то серебристым внутри. То ли мертвое солнце, то ли живая луна. Не включенная только. Я не запомнил, какие лампочки были у Камня на потолке… Помню, что света было всегда много, все сверкало. А у нас Ленка все гасит. Не успеешь выйти из комнаты — бежит, щелкает, бурчит чего-то… надоела уже. Дядя Камень огонь любит. Свет любит. Чистоту.
Открылась дверь, в комнату заглянула Ленка. Под дверью, что ли, ждала, мысли читала… Заплаканная почему-то. Посмотрела на меня и сказала, всхлипывая:
— Разденься, я постираю все…
Я помотал головой. Чего стирать, в грязи не валялся… Просто шел по ней.
— Не хочешь?
Ну что за дура! Ясно же, что не хочу…
— Я молилась за тебя, Коля. Очень рада, что ты вернулся.
Я посмотрел на нее и вздохнул. Черт с тобой, веселись. Молилась она… Снял куртку, отдал ей. Ленка тут же вцепилась в нее мертвой хваткой и стала остальное стягивать, но я не дал, вырвал из ее руки ворот рубашки и пригладил его. Она ушла с моей курткой и на прощанье улыбнулась. Почему-то виновато.
Я ничего ей не сказал. Лень было. От нее так просто не отвяжешься. Я раз слышал, как мама ей выговаривала, чтобы не слишком со мной церемонилась. После этого она и развернулась вовсю — командовала, доедать заставляла, зубную щетку на место ставить… Да не все ли равно, где она стоит? Ерунда какая-то…
А где папа? На машине хочу научиться ездить.
Я теперь многое умею. Стрелять, например. Дядя Камень показал. А как ездить — не показывал. А надо. Во всех фильмах на машинах катаются. На ногах не успеешь никуда.
Я поднялся и посмотрел во двор. Там качели висят, железные, белой краской покрашены. С осени на них никто не качался, только вот под Новый год я залезал. Холодные они зимой, неприятно. Сейчас прямо под ними лужа серая.
Лето хочу. Воду. Песок. Чтобы воздух дрожал. Я помню — над землей все кривое становится, струится.
Я стоял, смотрел во двор, лениво вертел головой… И вдруг что-то в ней взорвалось с такой силой, что я даже рот открыл. То ли выстрел, то ли живое что лопнуло, и голос раздался — хищный, отчаянный:
— Домой! Домой! Домой!
Вспышка ударила по глазам, и я на пол рухнул. Сижу, головой качаю. Голос-то — дяди Камня. Дальний, летящий. Сильный, яростный, словно он по пальцу себе молотком ударил. Без границ голос. Обжигающий. Как оскал у собаки: слюна с клыков капает, бездна в глазах, шерсть дыбом на спине…
— Домой!
Тут же засосало меня куда-то, вывернуло наизнанку, ударило с хрустом, и полетел я, кувыркаясь, сбивая себе все суставы, сдирая кожу, задыхаясь от запаха крови в носу, захлебываясь от ее вкуса на языке. Летели вокруг деревья черные, без листьев, красные мутные облака, через которые пыталось пробиться желтое холодное солнце, свистел черный ветер, скрипел на зубах песок, несло меня щепкой, полиэтиленовым пакетом по ветру, разбивало обо что-то, выжимало рваную горячую кашу из меня, ломало и выкручивало…
А потом стало тихо совсем, из носа пошла кровь. Я лежал на спине, прямо на полу, а кровь струилась вниз по щекам. Липкая и соленая, она даже проникла в рот и стала жечь. Но больно не было. Да и плохо не было. И грустно тоже. Нормально было. Словно кто крутил кубик Рубика, мучился, размышлял, а потом он сам собой разрешился — и стало скучно. Сложенный кубик Рубика никому не нужен. Часы где-то щелкали все громче и громче, пока не стали больно бухать у меня в ушах.
Неподвижный солнечный зайчик на потолке стал мерцать, потом закрутился на месте, превращаясь в сверкающую воронку, а потом у меня в голове заработал плеер:
«Нет никого, кроме тебя.
Не верь этому миру, он делает тебя слабым. Вокруг одни враги.
Смотри в глаза, а если не видишь глаз — нюхай. Страх пахнет мелко и остро; ненависть — жестко, отчаянно; доброта — легко и беззаботно. Обман пахнет красиво, очень красиво, но этот запах быстро проходит. Если кто-то перестал пахнуть — он спрятался. Если резко начал пахнуть — это враг.
Но главное — слушай. Если слушать каждый день одно и то же, ты начнешь различать оттенки, сможешь легко отделять вранье от правды, но не доверяй никому, даже если тебе кажется, что человек прав. Правда для одного — ложь для другого.
Не доверяй никому. Каждый рано или поздно стреляет в спину. Научись стрелять первым.
Прав всегда тот, кто выжил…»
Светящаяся воронка остановилась, стало пронзительно, резко, горячо, голодно. Я глотал собственную кровь, скопившуюся во рту.
Все прошло. Не знаю, что это было. Остался вкус крови; как оказалось — на всю жизнь. Как и голод.
Потом я встал, зажал рукой нос и стал смотреть по сторонам. На маленьком комоде было много мягких игрушек; я взял плюшевого медвежонка, у которого в прошлой жизни было какое-то странное-престранное имя, и стал им вытираться. Хотел сначала вытереться шторой, но представил пятна — и не стал. Некрасиво.
А игрушки ведь не нужны, от них только пыль. Медведя не хватило, я взял какого-то дельфина, но он был жесткий, поэтому я побежал в ванную, бросил там окровавленную плюшевую дрянь, подошел к своей раковине (она у меня невысокая, специально папа приказал сделать), открыл воду и стал смывать с себя красное. Отмыл все, взял полотенце, вытерся, взял второе. Шмыгнул носом — кровь еще была внутри, но уже не жгла. Рубашка, конечно, вся пятнами пошла, кинул ее в ванну — потом Ленка разберется. Остался в одной майке.
От вкуса крови очень сильно захотелось есть. Мама была права — меня надо покормить. Я вышел из ванной комнаты и пошел на кухню. Терпеть голод я не собирался.
На кухне никого не было. На плите стояли какие-то кастрюли, но я не стал туда лезть — еще опрокинешь на себя; просто открыл холодильник, вытащил на стол какое-то нарезанное мясо, колбасу, сыр, булку взял белую, оторвал кусок, стал жевать.
Молока бы… Вернулся к холодильнику, вытащил пакет. Стаканы высоко стоят — не достану, да и лень. Стал пить из пакета. Облился весь, теперь еще и майка мокрая. Щекотно стало от влаги. Засмеялся набитым ртом, чуть не поперхнулся.
Зашла невыносимая Ленка, всплеснула руками, — я даже разозлился: да что такое, крадется она за мной, что ли?!
— Коля! Ты почему не попросил? Я бы на стол накрыла!
А что я скажу, рот-то занят. Отмахнулся одной рукой. Ленка тут же давай кастрюлями греметь, что-то готовить. Я взял свой бутерброд и пошел в столовую. Ленка — она правильная, только надоедает иногда. Бегает чего-то, мельтешит.
В столовой в окно било солнце. Хорошее, жаркое. Это снаружи оно еще холодное, а через стекло греет.
Лето хочу… Воду… Чтобы воздух дрожал над песком. Струился. Как масло в лавовой лампе… или, может, не масло туда наливают? Я люблю смотреть…
За месяц столько серого и грязного насмотрелся, что глаза болят. Зеленого хочу, мятного, живого, вкусного. Папа где? На машине хочу научиться. Чтобы быстро, чтобы не ногами ходить, чтобы везде успевать. В фильмах все на автомобилях ездят. А есть машины настоящие, но для детей?.. Не игрушечные, а чтобы с мотором была, с бензином, чтобы водить можно было по улице… Нет, наверное. Или есть? Надо папу спросить, а он еще на работе. И телефон мне надо сотовый. Слайдер или кирпичиком. Раскладушки папа не любит — и правильно.
Беда только вот в чем: дядя Камень… он только что умер. Я услышал это, почувствовал, запомнил.
Но только не пойму — почему. Он же здоровый был. Сильный, смелый. Мне кажется, он чудовище. Из «Аленького цветочка». Он к себе ушел, на остров. Но он вернется. Не знаю как, не знаю когда, но вернется. Отдохнет, полежит, выспится — и вернется.
Я только не знаю, что с ним делать. Его ведь убить уже нельзя.
Лето хочу, чтобы воздух дрожал. Летом, если наклониться над травой — она вся живая. Там все жужжит, стрекочет, хрустит. Там всегда прав тот, кто выжил…
3.
Около десяти часов утра в тихом квартале города, когда те, кто работал, уже давно разъехались, а те, кто принципиально валял дурака, еще не проснулись, появились два автомобиля, резво проехались вдоль сиреневых кустов по сонной улочке и остановились возле строгих металлических ворот. Из первой машины вышла, играя желваками, Наталья, осмотрела почти незаметную на фоне ворот дверь и вдруг резко ударила ее ногой, отчего вся конструкция заходила стальными волнами:
— Открывай, сволочь!
— Наталья Леонидовна, — суетливо подбежал водитель и предусмотрительно встал между ней и калиткой, — не надо! Там все равно никого нет. Вот же ключ, — покачал он связкой.
— Понятно, — кивнула головой Наталья и глухо приказала: — Открывай!
Водитель деликатно открыл гулкую стальную дверь и тут же с соседнего участка раздался старушечий голос:
— В чем дело? Зачем вы стучите ногами? У вас рук нет?
Забор между участками строители из прошлого тысячелетия возвели навеки, но был он строго декоративным. В том смысле, что представлял собой бетонную вязь из огромных шестигранных ячеек. Кошки такую конструкцию проходили насквозь, да и человек мог перелезть безо всякого труда, используя ячейки в качестве ступенек лестницы. Сейчас из одной такой соты, не мигая, на шумных посетителей смотрели глаза бдительной старушенции.
Наталья посмотрела на водителя и поморщилась. Тот мгновенно понял, кивнул головой и подбежал по насыпной тропинке из белой крошки прямиком к нужной соте.
— Прошу извинить, если мы вас побеспокоили, — сообщил он через ограду, — это Наталья Леонидовна Гиреева. Теперь это ее дом. Я ее водитель, меня зовут Павел.
— Ее дом?.. Она что, родственница Петра Алексеевича?
Водитель оглянулся на хозяйку, задумался на секунду, тут же повернулся и ответил:
— Не совсем… Впрочем, я думаю, вы очень скоро познакомитесь поближе.
— У нас, молодой человек, — не обращая внимания на его, по ее мнению, явно бессмысленные слова, сказала бабуля, — на улице всегда очень тихо. Это приличная улица. До вас здесь жил очень интеллигентный человек. Правда, несколько раз сюда приезжали милиционеры, что-то искали и никак не могли найти. Приходили и ко мне. Само собой, это какое-то недоразумение… Обвинять в чем-то Петра Алексеевича глупо, а то и подло…
— Хм… — не нашелся что сказать Павел, — разумеется. Еще раз примите искренние… — у водителя чуть не вырвалось «соболезнования», — извинения.
— И не сигнальте под окнами! — слегка повысила голос соседка.
— Простите… А мы разве сигналили? — удивился Павел.
— Я на будущее. У нас очень… тихая… улица, — она сказала это с разбивкой, словно бестолковому или сильно выпившему.
— Хорошо-хорошо, — замахал на нее обеими руками водитель, — мы не причиним вам никакого беспокойства…
В это время Наталья уже сорвала опечатанную бумажную ленту с дверей, которая и без того почти отвалилась, и попала в дом.
Внутри давно никого не было. Дело было даже не в пыли, не в запахе, который, впрочем, все равно отсутствовал, а в ощущении. В этом доме все замерло. В воздухе не было ничего — ни хорошего, ни плохого, ни ощущений, ни проблем, ни удовольствий. Стоп-кадр. Как если бы кто-то пытался запечатлеть для потомков сломанный метроном. Или спящего кота. Или открывшего рот крокодила, который, как известно, может таким образом проветривать глотку часами.
Наталья прошла в зал. Потрогала рукой диван, села на него перед абсолютно пустым стеклянным журнальным столиком.
Вошел Юрий Константинович, давнишний семейный консультант по юридическим вопросам, вальяжно размахивая роскошной кожаной папкой.
— Значит, дом мой?.. Я хочу все это сжечь! — тихо объявила Наталья.
— Нет, — покачал головой Юрий, — вы не можете этого сделать. Хотя бы по соображениям безопасности. Рядом еще два дома.
— А как я его могу уничтожить?
— Снести здание и вывезти мусор. Но зачем вам это? Продайте и забудьте о нем. Разве это не одно и то же?
— Нет… — проговорила она, — я бы хотела сжечь весь квартал. Все деревья, к которым он прикасался, скамейки, на которых он сидел, цветы гнусные, на которые он смотрел, воздух, которым он дышал… Разве этого нельзя сделать?
— Намеренно сжечь здание, находящееся в непосредственной близости от других строений, принадлежащих другим собственникам, вы, Наталья Леонидовна, не имеете права. И потом, участок все равно останется. Давайте лучше рассмотрим реальные возможности. Сейчас осмотрим дом, посмотрим, что мы имеем в наличии, а завтра я приглашу хорошего риелтора, и он нам за три недели найдет покупателя. Район хороший, тихий… если не задирать цену, то продадим даже быстрее. Вы же не будете настаивать на максимальной цене, я надеюсь?
Наталья устало покачала головой.
— Не буду.
— Вот и славненько. Ну-с, с чего начнем?.. Я предлагаю сверху. Спускаться всегда легче.
Женщина прижала пальцы к вискам:
— Зачем я вообще сюда приехала? Голова болит…
— Наталья Леонидовна! Я могу сделать все сам и предоставить подробный отчет… скажем, к вечеру. С моими предложениями и примечаниями. Так что вы можете ехать, ваше присутствие здесь совершенно не обязательно, уверяю вас! — как можно вежливей объяснил юрист.
Наталья помолчала, встряхнула головой и твердо сказала:
— Нет. Я хочу все здесь увидеть. Я хочу понять, что произошло с Колей.
Юрий вежливо кашлянул и пожал плечами:
— Хорошо. Где-то я вас даже понимаю. Идемте наверх, начнем с чердака… или что там у нас имеется?..
— Мансарда вроде бы…
Дом был старым, но не дряхлым, к тому же недавно здесь был сделан капитальный ремонт. Судя по виду, дубовая лестница отъела львиную долю бюджета. Он была безукоризненна и совершенно не скрипела, благородно отсвечивая матовым лаком. Поручень бежал вверх без изломов и спотыканий, подстраиваясь под ладонь. Балясины из хромированной стали в текущем столетии тускнеть не собирались.
С последним пролетом лестница сильно сужалась, несколько упрощалась в дизайне и круто взлетала вверх. Под потолком из отборной сосновой вагонки кружились редкие золотистые искры пыли. Мансардные окна давали много света, но из них ничего не было видно, кроме неба. Особой обстановки, собственно, здесь и не было. Только ковровое покрытие солнечного бежевого цвета с очень длинным ворсом и маленький, похожий на японский, столик. Еще валялась пара подушек… Странное помещение: много солнца, пространства, идеальное место для размышлений — но не получается думать. Не за что зацепиться взгляду. Пусто.
— Мне кажется, он здесь не спал, — задумчиво произнес Юрий Михайлович, — но у него была тут лежка. Как у кота.
— В каком смысле? — поинтересовалась Наталья.
— Коты — они спят в одном месте, а отдыхают в другом.
— От чего? — усмехнулась женщина. — От работы?
— Действительно, — улыбнулся юрист, — трудоголики из них те еще. Я просто в какой-то передаче смотрел. Не подумайте, что я специалист по котам.
В углу мансарды, там, где из-за крыши получилась сильно наклоненная стена, виднелась еле заметная, обшитая той же вагонкой дверь.
— А там что? — спросила Наталья.
— Наверняка технологическое помещение. Сейчас гляну… Да, просто отсек: керамзит, кабель, трубы… Все ясно. Пойдемте ниже.
На втором этаже помещений было больше. Собственно, тут и жил бывший хозяин. Спальня с широкой двуспальной кроватью, но с одной подушкой. Ванная комната, в которой было только два цвета — хром и неживая стерильная глянцевая белизна. И большой кабинет с шикарным, даже слишком шикарным черным столом. На нем стояли два компьютерных монитора; еще один, сенсорный, был вмонтирован в стол. Клавиатура с выдернутым разъемом лежала на столе.
— Системные блоки изъяты, — предугадал вопрос Юрий, подошел и сел в кресло. — Да-а… о таком кресле, Наталья Леонидовна, можно только мечтать… — юрист с удовольствием крутанулся и откинулся на спинку.
— Они так и не нашли ничего в компьютерах?
— Ничего. Жестких дисков в них попросту не оказалось. Куда он их дел — никто не знает. Обыскали все. Судя по тому, что винчестеры изначально были в контейнерах, он их вытаскивал и куда-то прятал, если надолго уезжал. Может быть, со временем и найдем. Тогда многое станет ясно. А пока все пасмурно…
— Пойдемте на первый… — повернулась женщина, потеряв всякий интерес к кабинету.
На первом этаже было гораздо просторней. Кухня, столовая, совмещенная с залом, и специальная комната для прослушивания музыки. Из зала дверь вела в просторный гараж, из него — под летний навес.
Из кухни можно было спуститься в подвал с прачечной, из гаража — в тренажерный зал и еще в одно помещение, о котором не знал никто. Его Петр Алексеевич Найденов называл «бункером» и несколько дней держал там малолетнего Николая Владимировича Гиреева. Цель неизвестна.
В этом самом «бункере» Наталья села на кровать и замолчала. Юрий стоял рядом и чувствовал себя неуютно. Рядом был стол с монитором и клавиатурой, но стула не было. Сесть рядом с Гиреевой он не решился, поэтому просто стоял и смотрел на стену. На ней косо висел рисунок. Обычный, детский, без особого сюжета. Дом, дерево, вверху справа солнце с жирными лучами, один маленький человек и один большой.
— Это, должно быть, Коля нарисовал… — вдруг сказала женщина. — Он вообще любил… Только дома он рисовал роботов и драконов, а тут… Как вы думаете, кого он изобразил?
Юрий пожал плечами:
— Не буду гадать, Наталья Леонидовна. Если честно, я в детских рисунках ничего не понимаю. Давайте лучше поднимемся, тут уже смотреть не на что.
Женщина промолчала, потом сняла туфли и легла на кровать.
— Что вы делаете? — недоуменно спросил юрист.
Наталья лежала и смотрела вверх.
— Думаю… Как все просто: разрушил все и скрылся. И никак его не достанешь. Нет такого способа, чтобы вытащить его оттуда. Остается только ждать.
— Чего ждать? — не понял Юрий Михайлович.
— Когда я туда попаду… Хочу спросить. Хочу найти, вырвать сердце и спросить.
— Ну это вы зря. Жизнь все равно продолжается… — ему стало стыдно за дежурную отговорку. — Наталья Леонидовна, примите решение, пожалуйста! Мы продаем дом? Если да, то вы можете о нем забыть. Я приглашу вас только подписать бумаги, ничем лишним, уверяю вас, не побеспокою.
Гиреева отвернулась к стене и стала царапать обои большим красивым ногтем.
— Он, наверное, так же засыпал. Смотрел на стену… Пальцем водил… Потом закрывал глаза.
Юрист посмотрел по сторонам, вздохнул, повернулся и решительно вышел, бросив на ходу:
— Я вас жду на улице. Не задерживайтесь.
Наталья не шевельнулась.
У самого крыльца Юрий лицом к лицу столкнулся со старушкой из соседнего дома.
— Здравствуйте еще раз! — неожиданно резво сказала пенсионерка и представилась: — Моя фамилия — Глинская. Вероятно, слышали? Меня зовут Ираида Семеновна.
Юрист понятия не имел ни о каких Глинских, но кивнул. Этот жест можно было трактовать как угодно — хоть «да», хоть «нет», хоть как хондроз шейных позвонков. Профессия предполагала импровизацию.
— Очень приятно… Юрий Константинович! — представился он. — Знаете, мы уже уезжаем. Если у вас какое-то дело, с удовольствием побеседуем с вами в следующий раз. Уверяю, мы сможем положительно решить любые проблемы… Любые! — подчеркнул юрист, поднимая указательный палец.
— До следующего раза дожить надо, — без всякой дипломатии съязвила старушка и тут же ошарашила юриста: — А собаку заберите сейчас!
— Какую собаку? — раздался с крыльца голос Натальи.
— Раз вы хозяйка, то и пес ваш, — повернулась к ней Глинская.
В этот момент к ногам старушенции молнией метнулся небольшой, но очень упитанный и лохматый пес с длинными ушами. Хвост его вертелся с космической скоростью, глаза сияли преданностью.
— Что? Зачем мне это? — не поняла Гиреева.
— Это ваше дело. Просто сначала исчез Петр Алексеевич, потом пришли милиционеры. К тому времени Джек уже пару дней ничего не ел, а главное — не пил… Выскочил из дома, стал прямо из лужи лакать. Я его взяла к себе, не пропадать же собаке.
Джек сел, перестал хвостом изображать вентилятор и высунул язык не хуже Эйнштейна.
— Это его собака? — угрожающе спросила, тут же заводясь, Наталья. — Его?!. Его собака? Это точно? Вы не шутите? — уточняла она.
— Да какие шутки, любезная… У меня суставный ревматизм, стала бы я до вашего двора просто так ковылять!
— А-а-а! — закричала женщина и вдруг сильно ударила пса ногой. Пес, полный недоумения к людям, успел увернуться, но все же Наталья слегка его задела. — Убью, гад!
Джек рванул сквозь кусты за дом, не особо вникая в происходящее, ведомый исключительно инстинктом. Людей понимать вообще не надо. Их надо или любить, или бояться, а рассуждать тут нечего. Возможно, он в чем-то был виноват, это сейчас не важно. Важно уйти из-под ноги, постараться отсидеться и зализать рану, если таковая обнаружится. Не впервой.
Юрий Константинович, хотя и опешил на мгновение, тут же привел себя в состояние полной боевой готовности, крепко схватил Наталью за плечи и стал успокаивать, не особо подбирая слова:
— Тихо! Собака ни в чем не виновата… Зачем вы так. Перестаньте, это же просто глупо, Наталья Леонидовна… Песик же — не хозяин, что ж вы так на него?..
Женщина обмякла у него в руках и беззвучно заплакала.
В этот момент с грохотом открылась металлическая дверь и во двор вошли Коля с Чингисом. Охранник посмотрел Юрию в глаза и вопросительно поднял подбородок. Тот головой показал на Наталью и пожал плечами. Коля подошел к маме и дернул ее за руку. Женщина встрепенулась:
— Марат, в чем дело? Почему Коля здесь? Ты с ума сошел?
— Мама, — сказал вдруг мальчик, — это же мой дом, правда?
Наталья присела на корточки, взяла его лицо в свои руки и стала горячо шептать:
— Сынок, это не твой дом, это вообще не дом, это горе одно, поедем отсюда быстрее, мне здесь больно, забудь о нем…
— Мам, — жестко повторил вопрос Коля, — это же мой дом? Мне сказали, что это мой дом, что дядя Камень мне его оставил!
— Я его сожгу, сынок, не волнуйся!
— Не надо сжигать! — звонко вскрикнул мальчик.
— Почему не надо? — удивилась женщина.
— Я жить тут буду!
Наталья резко вскочила и устало, сдавленно закричала. Или ей показалось, что закричала — никто ведь не услышал.
Ее мир, бывший до этого момента болезненным, но все же неуловимо симметричным, как узор в калейдоскопе, вдруг сошел с ума и закрутился с такой безумной скоростью, что зеркала лопнули, мир взорвался хрустящим безумным хаосом, рассыпав свои бессмысленные стекляшки. Но этого никто не понял. Кроме нее.
Старушка просто покачала головой.
Джек осторожно выглянул из-за угла.
Коля мягко отпустил мамину руку и поднялся на крыльцо.
Чингис вообще не шелохнулся: подопечный был в полной безопасности. А это — главное.
4.
Этот псих мне не понравился. Чингис, правда, сказал, что он не псих, а психолог или психиатр, но не все ли равно…
Мама неделю назад начала разговаривать с папой. Она сидела в его кабинете и часами спорила, убеждала его, смеялась и плакала. Сначала, если кто-то заходил, она замолкала и опускала глаза. А позавчера, когда я зашел, она вдруг повернулась ко мне и сказала:
— Да вот можешь у Коли спросить! Правда, сынок?..
Не знаю почему, но я тут же кивнул головой. Это было странно, но я не удивился, я просто почувствовал, что так надо. Папы не было, его еще весной застрелил милиционер. Я раньше думал, что они должны защищать, но Чингис сказал, что они ничего и никому не должны. Просто так получилось.
Сегодня утром маму увезли в больницу. Приехали два очень вежливых врача, с ними двое тоже в белом, но какие-то странные, огромные и без лиц. Мне сказали, что это санитары. Чудное название… У меня в одной книжке было про волков, санитаров леса. Эти тоже были похожи на волков. Только волки все чуют, а эти… как поленья.
Потом один врач уехал с мамой. А второй со мной остался.
— Выйдите, пожалуйста, — попросил он Чингиса, — я с мальчиком поговорю.
Марат кивнул и повернулся уходить. Но тут мне стало одиноко. И страшно. Не знаю… Я привык к нему, а когда он отходил, я чувствовал что-то такое… липкое. Становилось трудно дышать.
Поэтому я сказал:
— Нет! Пусть останется!
— Коля, — вкрадчиво сказал псих, — Марат посидит в другой комнате. Чтобы нам не мешать. Не более того.
— Что значит — «не более того»? — спросил я. Не люблю, когда непонятно говорят.
— Мм… нам с тобой просто надо поговорить.
— Чингис мне не мешает! — нахмурился я.
— Марат. Его зовут Марат, — почему-то поправил меня псих.
— Какая разница? — спросил я.
— Марат — это имя. А Чингис — прозвище. Может быть, ему неприятно…
— Чингис! Тебе неприятно? — крикнул я.
Тот вопросительно посмотрел на врача, подумал и ответил почему-то ему, а не мне:
— Я привык. Да и не все ли равно?
— Было бы хорошо, если бы ко взрослым он обращался по имени. И на «вы». Это много значит, поверьте. Но сегодня не будем настаивать на этом… Коля, — опять мягко спросил он у меня, — может быть, дядя Марат выйдет в соседнюю комнату и подождет?..
И хотя не так уж я страдал без Чингиса, но вдруг что-то почувствовал и заупрямился:
— Нет! Пусть здесь будет!
— Хорошо-хорошо, — согласился псих, — давайте поговорим втроем, это даже полезно.
Вот же хитрый какой. Что значит — «полезно»?.. Кому полезно?.. Мне просто не нравится. Опасно.
Дальше он начал меня спрашивать. Сколько мне лет, что я люблю, хорошо ли я сплю, какая моя любимая игрушка… Сказал, что у него, когда он был маленьким, был любимый плюшевый серый слон, у которого все время рвался хобот — и приходилось его зашивать.
— Слон — это хорошо. Если мягкий. Им кровь можно вытирать, — сказал я.
— Какую кровь? — то ли удивился, то ли обрадовался псих.
— У меня из носа пошла. Я медведем вытирался.
— И как? — улыбнулся врач.
— Не хватило. Пришлось в ванную бежать… А ваш слон, наверное, больше был. Его бы хватило.
Потом псих меня спросил, во что я сейчас играю, что ем, и попросил посчитать что-то очень простое. Потом достал книжку, маленькую, с картинками, попросил прочитать строчку и повторить. Там сказка какая-то детская была. Ерунда полная. В общем, я уже стал успокаиваться, да и скучно стало. И вдруг он спрашивает:
— А дядю Камня ты хорошо помнишь?
Тут я насторожился. Он ведь сразу хотел это узнать. Только боялся. Или стеснялся. Или ждал чего-то.
— Да, — ответил я.
— Ты на него не обижаешься?
Я задумался. Обижаюсь?.. За что?.. Он меня не бил. Кормил вкусно. Стрелять учил. Умный был. Сильный. Один. Да. Мы с ним вдвоем были — каждый поодиночке. Но и вместе тоже. Он чего-то хотел, я так до конца и не понял. Он меня держал в бункере и хотел, чтобы папа себя убил. А папа себя не убил, его застрелил милиционер. Так за что обижаться? И вообще, если обижаться, то на этого милиционера… Да, на него.
— Тебе папу жалко? — спросил псих.
Я уже начал было вспоминать папу, но тут раздался голос Чингиса:
— Послушайте! — поднялся он со стула. — Что вы делаете?
— Молодой человек, — вдруг сказал псих уже не мягким, а неприятным голосом, — у вас своя работа, а у меня своя!
— Какая работа? Ребенка мучить?! Он только спать начал по-человечески!
Псих потеребил себя за нос, поправил очки, помолчал и ответил:
— Ну хорошо… Мне надо подумать. Пожалуй, вы правы, на сегодня хватит… Коля, было очень приятно с тобой побеседовать. Кстати, Марат, и с вами тоже. Знаете, я рад, что мальчик под искренней защитой. Я ничего не понимаю в ваших службах безопасности, я просто вижу, что вам он не безразличен. Одних минусов никогда не бывает, знаете ли. Всегда есть какие-то положительные моменты. Может быть, ради них и стоит, собственно, жить! — задумчиво закончил врач.
Размышляя о чем-то еще, псих ушел, а мы посидели и просто помолчали.
— Чингис, — сказал я, — поехали Настю искать!
— Зачем тебе Настя?
— Готовит вкусно. «Спасибо» скажу. Она там все знает, где что лежит. Камень ее хвалил. Джек ее любит.
— Джек всех любит, — возразил Чингис.
— Ага. Он незлой. Ему нравится, когда все добрые… Или давай просто покатаемся?..
Чингис вздохнул:
— Ты меня толкаешь на служебное нарушение.
— Какое?
— У меня начальник — Милевич. Любой маршрут должен быть согласован. Нельзя просто так ездить, без дела. Это неправильно.
— Почему без дела? Давай придумаем дело… Раз тебя Милевич ругает.
— Может, лучше будем выполнять инструкции?
— А давай потом?
— А давай сейчас!
Черт, как неуютно быть маленьким, слабым, ничего не значащим! Вот он сейчас смотрит на меня и видит только полчеловека. Или даже меньше — треть. Он сильнее, быстрее, он много чего умеет… Его невозможно заставить силой. И пока я буду маленьким, слабым, ничего не значащим — он всегда будет первым.
Пока я не стану… каким? Каким я должен стать, чтобы среди нас двоих не Чингис был первым, а я? Что нужно сделать, чтобы не быть ребенком? Чтобы не чувствовать этого странного детского запаха; чтобы не играть, а жить; чтобы не видеть вранье в глазах у взрослых; чтобы принимали тебя за равного; чтобы боялись к тебе спиной поворачиваться; чтобы не здоровались с тобой идиотскими клоунскими голосами; чтобы подавали руку, а не гладили тебя по голове, или, того хуже, не целовали бы мокрыми губами… Что надо сделать для этого?!.
Наверное, подумать.
Взрослые ведь — тоже бывшие дети.
Я очень сильно задумался и вдруг вспомнил:
— Надо покормить Джека. А еды для него нет. Он есть хочет. Позвони Милевичу.
Тут ему нечего было возразить. Он просто кивнул и поднялся. Но самое главное — он никуда не звонил. Просто вышел на улицу, посадил меня в машину, сел за руль и мы поехали.
Значит, не всегда надо отчитываться. Инструкции можно нарушать, стоит только придумать хорошее объяснение. Лучше всего, если объяснение будет правдой. Или правдой наполовину. Но врать совсем, не думая, без оглядки — неправильно. Опасно. А еще лучше — не говорить.
— Чингис! А что собаки едят?
— Корм сухой. «Чаппи». Или «Педигри». Обычно так.
Говорил я медленно и надолго замолкал:
— Я не помню… Не было «Чаппи»… У него была другая еда. Вареная.
— Значит — готовили… — неосторожно предположил Марат.
— А он любит, чтобы вареная… А мы ему — сухой корм! — обрадовался я.
Чингис засмеялся:
— Он же собака. Привыкнет. Не специально же ему варить?
— Я бы варил, — сказал я.
— Ты же не умеешь!
— И ты не умеешь. А Настя умеет, — выдохнул я, наконец, самое главное.
Чингис помолчал, плавно объехал какое-то препятствие и ответил:
— Коля, нельзя нам к Насте. И потом… я же не знаю, где она.
— Майор знает. Он с ней говорил.
— Ты что, рядом был?
— Нет, я просто слышал, как майор по телефону кому-то рассказывал.
— Что рассказывал?
— Что был у нее дома. Что она в ресторане работает, официанткой.
— Ну?.. — спокойно спросил Марат.
— Ты позвони ему. Он скажет.
— С какой стати? — безразлично сказал Чингис.
Я замолчал и стал смотреть в окно. В соседнем ряду было посвободнее, и машины ехали чуть-чуть, самую малость, но быстрее. Проплыло окно, в котором девочка пялилась прямо на нас, расплющив нос о стекло. Я показал ей фигу. Она — язык. Тогда я изобразил две фиги, «фак», чиркнул себе пальцем по горлу и оскалил все зубы, какие у меня были. Неугомонная пигалица немедленно растянула в стороны феноменальные уши, тут же двумя руками показала «нос», оттянула вниз оба своих нижних века, после чего воткнула себе в уши большие пальцы и стала синхронно махать ладошками. Тогда я понял, что конца не будет, и просто послал ей воздушный поцелуй. Девчонка от неожиданности покраснела, после чего свалилась на сиденье, но через секунду выглянула уже с другим выражением лица. Я злорадно улыбнулся, но тут наш ряд поехал быстрее, и она исчезла из виду. Вот так-то, женщина…
— Чингис! — снова начал я.
— Да?
— А кто тогда готовить будет?
— Ну… — задумался Марат, — купим.
— У тебя жена есть?
— Нет. При чем тут вообще жена? — удивился Чингис.
— Как же ты без жены-то? Кто тебе готовит?
—Я и готовлю…
— Скучно одному?
Марат посмотрел по сторонам, аккуратно свернул направо и ответил не сразу. И жестко.
— Надоел ты мне, пацан, честно. Хожу тут с тобой, вожусь… Знаешь, как тяжело с детьми говорить? — спросил он устало.
— Почему — тяжело?
— Играть с вами надо. Жалеть. Лишнего не сболтнуть. Надоело… Ладно, вечером приедем, откажусь от тебя. Я охранник, а не нянька. Так что лучше не доставай меня!
— Зачем играть? Можно же не играть! Ты думаешь, мне надо, чтобы меня жалели? Я не маленький!
— Маленький, Коля, и глупый… Надоело.
— А ну стой! — заорал я и подпрыгнул. — А ты — умный? Если ты такой умный — почему ты такой бедный?
Я точно не помню, от кого слышал эту фразу. Кто-то из гостей когда-то сказал. Помню только, что она всех тогда насмешила…
Чингис затормозил чуть резче, чем обычно, но все равно — плавно, быстро нашел место среди припаркованных машин и еле втиснулся.
— С чего ты взял, что я бедный? — спросил он, глядя вперед. — Это ты от папы нахватался, недоумок? Тогда скажи, что такое «богатый»? Или ты себя имеешь в виду?
Я задумался и забегал глазами.
— Ну-у… Богатый — это когда можно много купить…
— Чего купить? Спокойствие? Счастье? Друга? Страну? Брата? Что?! Я могу сейчас выйти и пойти по улице. А ты можешь? Чего ты стоишь без сопровождения, человека кусок?! Сиди и не высовывайся. Вся твоя жизнь драгоценная без нас ничего не значит. Убивать можешь? Драться можешь? Думать можешь? Побеждать? Умирать? Что ты умеешь делать, насекомое?!.
Я молчал. Резко защипало в носу. Он ничего обо мне не знает. Но и я о нем — ничего. И слезы эти еще… Я заревел — легко, свободно, по-настоящему. И стало легче. Сказочно как-то, невесомо. Словно рана загноилась, а потом прорвалась. Один раз у меня так вышла заноза.
Марат ничего не говорил, ждал, когда я закончу реветь, постукивая по рулю пальцами. Потом оглянулся и спросил:
— Пить хочешь?
— Нет, — ответил я, глотая слезы, — мороженого хочу.
— Вот же детский сад! Ладно, есть тут одно кафе с клоунами…
— Не надо клоунов! — я сразу же перестал реветь. — Ненавижу!
— А-а, соображаешь! — одобрил Чингис. — Есть и без клоунов…
— Лучше в ларьке возьми, — сказал я, вытирая рукавом лицо, — я про кафе ничего не говорил. Про мороженое только.
— Хм… Согласен. Извини, — двигатель снова заурчал, — будет тебе ларек. Вон, на остановке что-то похожее.
— Это газеты, — присмотрелся я.
— Глазастый, — хмыкнул Марат. — Ладно, мороженое у нас тут на каждом углу. Не волнуйся.
Я и не волновался.
— Можешь на меня пожаловаться, — вдруг как-то неопределенно сказал Чингис.
— Зачем?.. Кому?..
— Я же обидел тебя… Милевичу, например. Маме, наконец, — усмехнулся он. — Так меня быстрее отстранят. Мы же оба этого хотим?
— Я не хочу! Ты не обидел. Это я обиделся. Сам.
— Сам с усам… — задумчиво проговорил Марат, — а я, выходит, ни при чем?
— А ты — нет… Не уходи.
— Зачем я тебе? Страшно?
Я замялся. Посмотрел на свои руки и ответил:
— Да.
— Жить, Коля, всегда будет страшно. Это я тебе так, на будущее. Если ты думаешь, что оно светлое. Война — она никогда не кончается. Просто бывает тихая, а бывает — громкая.
— Слушай… — вдруг придумал я, — а если ты все равно вечером уходишь, давай к Насте съездим?.. Пожа-алуйста!
— И что я ей скажу? — неожиданно спросил Чингис.
Я даже зубами скрипнул. Глаза закрыл, чтобы он не видел, как я обрадовался. Заерзал, сел поудобнее и неуверенно ответил:
— Я скажу…
— Да она тебя пошлет куда подальше, да и все. Скажет он! Вот, кстати, ларек.
— Не надо! — сказал я. — Потом… Давай поедем…
Я просто почувствовал, что он согласился, а я не хотел этого упускать.
— Вот ты пристал… — буркнул он. — Ладно… Тогда давай так: я под тебя не подстраиваюсь. Буду разговаривать… как со всеми. Поймешь, не поймешь — твое дело. Запомнишь, не запомнишь — без разницы. Договорились?
Я поглядел на него снизу вверх. Взрослые всегда думают, что делают нам одолжение. И забывают, что мы проживем дольше.
А значит — будем умнее.