(чтение Дженни Перовой)
Отрыла у себя в электронной читалке повесть Александра Житинского
под названием Дитя эпохи,
и настало мне счастье!
Словно встретилась со старым другом, с которым с молодости не видалась!
Впрочем, так оно есть — впервые я прочитала рассказы Житинского как раз в молодости:
Сено-солома // Аврора, 1974, 3 // Голоса
Глагол «инженер» // Аврора, 1977, 4-5 // Голоса
Подданный Бризании // Аврора, 1988, 1-2
«Глагол «инженер» вошел главой в «Дитя эпохи», и я обрадовалась ему, как родному!
Ирония по отношению к себе и к миру, замечательный юмор, яркая фантазия — я теперь думаю, что Житинский повлиял на меня так же, как Вудхауз!
Александр Николаевич умер в январе 2012 года, еле-еле перевалив за седьмой десяток.
Бывает так, что очень сокрушаешься об уходе человека, вовсе тебе не знакомого.
Это — как раз такой случай.
И кажется, что все-таки я его знала: читая сейчас прозу Житинского, я словно слышала знакомый и понятный голос друга, и всю дорогу улыбалась!
С нежностью.
Мы — дети одной эпохи.
Так и хочется сразу запеть: Мы-ы дети Галактики-и…
Но мы — дети Общепита.
Я помоложе, и жизнь моя была совсем другой — но мы говорили на одном языке, мы пели одни песни, мы повязывали одинаковые пионерские галстуки, и были одинаково — по-советски целомудренны:
«Если вам не надоело мое безудержное донжуанство, могу сообщить, что подобных романов до моей женитьбы было еще несколько. Все они стремительно развивались до первого поцелуя, а дальше замирали в недоумении. Что могло быть дальше?.. Я
этого не знал. Обрывки искаженных сведений о жизни мужчин и женщин, почерпнутые на улице, образовывали в моем сознании грубую и пугающую картину. Интимная жизнь казалась стыдной и непристойной.
Все это привело к тому, что я женился двадцати лет на девушке, которая имела еще более туманные представления о любви. О наших совместных поисках истины можно написать отдельную поучительную книгу. Это была бы очень смешная и грустная книга. Это была бы книга о том, как двое молодых людей, знакомых с функциями Лагранжа и историческим материализмом, вынуждены были самостоятельно изобретать велосипед. Я опять выражаюсь фигурально. К сожалению, в нашем языке слишком мало слов, которыми можно пользоваться для описания всех этих дел, не нарушая приличий…»
Житинский — инженер, я — гуманитарий, но мы одинаково смотрим на мир и одинаково защищаемся от его пошлости иронией:
«Прошу также помнить, что я человек без мировоззрения. Мне его заменяет ирония. Я не думаю, что ирония лучше мировоззрения. По правде сказать, она мне здорово надоела. Ирония — опасное состояние ума, разъедающее душу. Она очень удобна, когда речь идет о том, чтобы выжить в обстановке беспросветной глупости и лжи. Она улыбается над всякой позицией, требующей решений и активных действий. Ирония пропитана скепсисом, как губка, которую подавали умирающему Христу — уксусом…»
Не знаю, как будут читать прозу Житинского нынешние читатели — если вообще будут!
Наверно, ее реалии уже нужно разъяснять и истолковывать молодежи, не знающей, например, что такое раздельное обучение или «распределение», как можно стыдиться того, что у твоего отца-летчика высокое воинское звание, и почему неудобно идти по стопам родителей…
А уж тогдашний компьютер — то бишь ЭВМ! — способен просто ввести в ступор любого простого юзера, не говоря уж о хакерах!
Вот так происходило общение человека и машины:
«Вычислительная машина днем сильно загружена. Поэтому
студентам ее в нормальные часы не дают. Мое машинное время
начиналось с полуночи и кончалось в шесть утра. Около месяца я
жил в странном режиме совы или летучей мыши.
Я просыпался после обеда, часа в четыре. В пять я
завтракал и садился за программу и выкладки по расчету тепловых
полей. В десять часов вечера я обедал и шел на машину. Ровно в
полночь я нажимал кнопку общего сброса и запускал свою задачу.
Устройство ввода заглатывало колоду перфокарт и лампочки на
панели начинали дрожать мелкой дрожью.
В шесть часов утра появлялся заспанный инженер по
эксплуатации и нажимал ту же кнопку общего сброса. Он сбрасывал
мою задачу. В семь утра я приходил домой, ужинал и ложился
спать.
Я жил в противофазе с женой и окружающими.
Мыслил я в то время на двух языках, причем оба были
неродными. Первым был математический язык формул. Мои тепловые
поля выражались через ряд интегралов, среди которых выделялся
один. Он имел особенность. Я старался обойти ее и так, и сяк,
вычисляя интеграл приближенно, но ничего не получалось. Для
этого интеграла я придумал специальное имя. Я назвал его
«бесконечно подлый змей», потому что он обращался в
бесконечность в одной точке, а другие слова выражали мое к нему
отношение. На «змея» я тратил уйму времени.
Другим языком на этот период времени стал сильно усеченный
английский, в котором было около двух десятков слов. Этот язык
назывался АЛГОЛ-60. На нем я разговаривал с машиной.
Может ли машина мыслить? Этот вопрос часто становится
предметом дискуссии в прессе. По-моему, он устарел. Машина уже
давно мыслит. В этом я убедился на собственном опыте. Правда,
она мыслит не так, как нам бы хотелось.
Мои диалоги с машиной выглядели странно.
— Бегин! — говорил я, нажимая кнопку ввода. Этим словом
начиналась моя программа. Машина не различала его на слух, но
понимала, если слово было набито на перфокарту.
— КОНЕЦ ОТДЫХА, ВРЕМЯ СЧЕТА, — вежливо говорила машина,
печатая свои слова на пишущей машинке. И начинала считать.
Чаще всего ей не нравилась моя программа. Проработав
несколько минут, машина говорила мне страшное слово АВОСТ. На
нормальном языке это означает АВТОМАТИЧЕСКИЙ ОСТАНОВ, хотя я
сильно сомневаюсь в наличии слова «останов» в русском языке.
Короче говоря, она останавливалась, потому что произошло
деление на ноль или что-то в этом роде. По всей вероятности,
это были проделки «подлого змея». После АВОСТА машина терпеливо
ожидала продолжения диалога.
Однажды, когда она выдала мне подряд семь «авостов», я ее
ударил. Я смазал ей по никелированной панели устройства ввода.
Машина и тут оказалась выше меня. Она в восьмой раз произнесла
с достоинством это слово и затихла. Я ругался так, что мне не
хватало не только, алгольных, но и всех известных мне русских
слов. Машина молча зациклилась, то есть ушла в себя и минут
десять крутилась на одном месте программы, пока я ее не
остановил…»
Не знаю, станете ли вы читать Александра Житинского.
Я — читаю с наслаждением!
🙂