Война оставила много следов на этой земле. Склоны холмов были покрыты круглыми ямами, заросшими можжевельником, а в низинах такие ямы превратились в маленькие болотца, затянутые ряской и воняющие мертвечиной. Тощие осины задирали к небу сучья, усеянные чахлыми листьями. Стоял июнь, цвели травы, но их аромат не мог перебить запаха гари, что шел от земли. Этот запах был очень слабым, за годы он выветрился, стал тенью запаха, эхом от запаха, но проникал в поры на коже, пропитывал одежду, заползал в волосы, и от него некуда было деваться. Когда-то здесь устроили большое сражение, бились насмерть, так что земля дымилась от магии, словно подожженный торф. Деревья, что стояли здесь прежде, сгорели в сражении, и теперь на пепелище осмеливались расти лишь тонкие, уродливые осины да неприхотливый можжевельник. Звери погибли или разбежались, а те, кто вернулся и остался здесь жить, мутировали. Мутации были диковинными: в траве мелькали создания, похожие на помесь мыши с пауком. Пушистые и хвостатые, они резво бегали на длинных лапах, тонких, как тростинки. Впрочем, мышь с паучьими ногами — не самое страшное, что может появиться в таком месте.
Джон Репейник шагал по холмам уже два часа. Один-единственный раз ему встретился человек, бродяжка, который, вроде бы, знал, куда идти. «Отсель четыре лидо на север, господин, а там и зарядная башня будет. Она высокая, башня-то, далече видать. Реку перейдете, на какой башня, да по старой дороге к западу пару лидо пройдете — вот и Дуббинг». Репейник прошел, если считать «отсель», уже не четыре лидо, а все шесть или семь, причем взбирался на каждый встречный холм и глядел по сторонам, но никакой башни не увидел. Не было видно и реки: вокруг стояли одинаковые холмы, невысокие, изрытые воронками и утыканные редкими деревьями. Джон успел сотню раз проклясть собственное решение вернуться с задания пешком. Тогда, утром, это казалось прекрасной мыслью. Глуповатый деревенский шериф вызвал столичного сыщика из-за пустяковой кражи, вора Джон вычислил ровно за три часа. Поскольку занятий до вечера не предвиделось, Репейник счел, что вернуться в Дуббинг сможет на своих двоих. У него был путеводитель, купленный утром на причале для дирижаблей. Час назад Джон решил свериться с картой и впервые раскрыл путеводитель — увесистую книжку, отпечатанную на хорошей бумаге, с отличными гравюрами и подробными описаниями таверн. Пролистав до конца, Джон выяснил, что карта прилагалась отдельно. Джону её забыли продать.
Солнце клонилось к западу. Репейник поправил заплечный мешок и зашагал быстрее. «Если дотемна не дойду, — подумал он, — придется ночевать под открытым небом. Нехорошо». Ему как-то довелось спать посреди большого поля, хранившего следы войны, и опыт повторять не хотелось. Джон на всю жизнь запомнил сны, что ему тогда снились. В этих снах его звали не Джон Репейник, а как-то иначе, потому что был он не человеком, а богом. Одним из тех, кто пришли три тысячи лет назад, поделили землю меж собой, а потом однажды стали врагами и развязали войну. Всю ночь Джон бился с противниками — тремя другими богами и их войском. Обрушивал на вражьи головы ледяной шторм, поливал воинов кипящим дождем, метал в них молнии, но врагов было слишком много, и они схватили его — бога, которым был Джон. Они вырыли яму посреди поля, бросили в яму бога, которым был Джон, и зарыли его живьем. Бог, которым был Джон, кричал, пока не умер, и только тогда Джон смог, наконец, проснуться…
Репейник заметил, что осины вокруг стали попадаться выше и крепче, а кусты можжевельника росли всё гуще, образуя порой маленькие рощицы. Неуловимо изменился воздух, наполнился влажным, горьковато-сладким благоуханием, как всегда бывает, когда подходишь к реке или озеру. Джон, оскальзываясь и распугивая паучьих мышей, взобрался на очередной холм и увидел в низине по правую руку от себя серебряную полоску воды. «Ага», — удовлетворенно пробурчал он и взял курс на реку. Вскоре он стоял на пологом берегу, глядя на воду и гадая, куда ему идти: вверх по течению или вниз? Бродяжка говорил, что от башни нужно идти к западу. Но никакой башни поблизости не наблюдалось. «Была не была», — пробормотал Джон и достал из кармана медяк. Медяк был старый, шершавый от времени, но профиль Прекрасной Хульдиер, отчеканенный на лицевой стороне, блестел, отполированный тысячами прикосновений. Особенно ярко сиял нос богини. Джон порылся в заплечном мешке и извлек на белый свет краюху хлеба, завернутую в тряпицу. От краюхи он бережно оторвал корочку, спрятал оставшийся хлеб обратно в мешок и немного повозился, вдавливая в корку монету. При этом он бубнил под нос стихи, которым его в детстве учила мать. Когда монета нагрелась и стала едва уловимо дрожать, Джон присел на корточки и осторожно положил хлебную корку на поверхность воды.
Корка проплыла немного по течению, замедлила ход и, на миг остановившись, тронулась обратно, сначала медленно, словно бы нехотя, а затем все больше и больше набирая скорость. Джон хмыкнул и почесал отросшую щетину. Он был доволен. Сделав несколько шагов, он выловил корку, вынул монету, которая уже не дрожала, но все еще была теплой, и бросил хлеб обратно в воду. Для еды тот все равно уже не годился, слишком уж фонил, да и размок основательно. Монета на первый взгляд была обычным старым медяком, но её можно было сделать компасом, который притягивался к источникам волшебной энергии. Вообще-то, говоря языком закона, монета была «устройством, приводимым в действие природной магией», а, следовательно, за пользование таким устройством Джон рисковал угодить в тюрьму на пару лет, если, конечно, его бы за этим застали. Но, пока его никто не застукал, монета оставалась всего лишь нумизматической редкостью, ценной безделушкой. Теперь медяк вернулся в карман, краюху доедали рыбы, а у Джона появился надежный ориентир. Репейник сделал ставку на то, что сильней всего должна излучать старая зарядная башня, обычное место концентрации чар. Так оно и вышло: не пройдя и четверть лидо, он увидел на другом берегу обломок хрустального шпиля.
Глядя на башню, верней, на то, что от неё осталось, Джон понял, почему не смог заметить её раньше. Башня когда-то и вправду была высокой, но война и время сделали свое дело. Покрытый прозрачной резьбой шпиль, некогда росший до самых облаков, теперь был обломан почти у самого основания: из земли торчал лишь закопченный пень чуть выше двух ре. Хрустальное тело башни лежало в густой траве, изломившись, тускло блестя в лучах заходящего солнца. Округлая, похожая на луковицу вершина чудом уцелела, и от неё во все стороны торчали обрывки ржавых проводов — будто всклокоченные волосы. Возле подножия навсегда застыли две древние машины, ржавые, причудливых форм. Видно, местные жители приволокли их сюда в последней, тщетной надежде зарядить волшебной энергией, да так и бросили. Джон не спеша прошелся кругом в поисках старой дороги, которая когда-то, до войны лежала здесь, ведя от одной деревни к другой. Башни, тогда ещё высокие и крепкие, гудящие от магии, стояли по сторонам этой дороги, чтобы путник мог зарядить уставший мобиль. Теперь хрустальные шпили валялись, разбитые, на земле, деревень стало куда меньше, и дорога пришла в запустение. Трава повсюду была густой, высокой, и цепкие метелки лепились к штанам Джона, но он упорно ходил, глядя под ноги, пока не заметил в траве заросшую колею. «К западу пару лидо пройдете — вот и Дуббинг», — вспомнил он и потянулся, разминая затекшую спину. Вот странно: если город так близко, то отчего не слышно пыхтенья двигателей и грохота фабричных машин? Должно быть, рядом — сонный пригород, где живут клерки со своими семьями. Ездят на работу утренним поездом, собственные мобили им не по карману… Да, но железной дороги тоже не слыхать. И дыма не видно.
На солнце наползла темная вечерняя туча. Сразу похолодало. Репейник поёжился и решительно зашагал на закат.
Деревня была обнесена высоким частоколом. Джон долго шел вдоль плотно пригнанных друг к другу сосновых кольев, пока не набрел на ворота. Перед воротами стояли два здоровяка. Здоровяки были совершенно одинаковые, оба высокие, плечистые, одетые в черные робы. И оба держали в руках железные ломы. Тот, кто стоял слева, задумчиво водил концом лома в пыли, выводя абстрактные узоры. Его напарник развлекался, крутя ломом в воздухе, словно мастер палочного боя. Делал это он неправильно, но эффектно. Неправильно — оттого, что не вращал всей кистью, а старался вертеть тяжелую железяку, будто щеголь — тросточку, между пальцами. Эффектно — оттого, что это у него получалось. Увидев Джона, он радостно осклабился, воткнул лом в землю и шагнул вперед.
— Покой вам, господин, — произнес он басом. — Чего забыли в наших местах?
— Покой, — ответил Джон, задирая голову. — А не скажете, ребята, в какой стороне Дуббинг?
Здоровяк почесал в затылке.
— Дуббинг-то вона где, — сказал он, взмахнув ручищей в направлении солнца, которое уже наполовину скрылось за холмами. — Да только топать вам до него у-у-у сколько… верно, Малк?
Напарник с важностью засопел и кивнул.
— Десять лидо, — произнес он авторитетно. — Не то все двенадцать. Полночи ходу. А вы кто будете-то, господин хороший?
Первый сразу подобрался и выпрямился.
— Во, и правда, — сказал он, хмурясь. — Кто таков, откуда?
Джон вздохнул. Десять лидо. Не то двенадцать. Бродяжка, похоже, был не в ладах с глазомером.
— Я сыщик, — устало сказал он. — Островная Гильдия. Бумагу показать?
Детина засмеялся. Глядя на него, заржал и второй.
— Бумагу нам не надо, — сказал первый, — мы грамоте не обучены. Верно, Малк?
Второй кивнул.
— Грамота нам без надобности, — сказал он. — Читать у нас только это… вывеску на кабаке можно. Окромя неё, никаких документов в селе не имеется. А что на вывеске написано, мы итак знаем.
Они опять заржали, из вежливости прикрывая рты. Репейник терпеливо ждал. Он знал, как выглядит — заросший щетиной мужик с револьвером на поясе, крепко сбитый и широкоплечий. Встречалось очень мало людей, которые хотели бы с ним ссориться. Здоровяки — это он понимал — ссориться тоже не хотели. Просто им было смертельно скучно на посту, а тут в кои-то веки появился собеседник, вот они и развлекались. Как умели. Поэтому Репейник ждал, сунув руки в карманы и заодно прикидывая, сколько он сможет прошагать в кромешной темноте по холмам, прежде чем попадет ногой в мышиную нору и сломает голень.
— Это вот Малк, — отсмеявшись, сказал первый детина и показал на второго, — братец мой меньшой. Чуть попозже из мамки вылез. Ну, а я — Пер, старшой. Близнецы мы. А деревня наша Полоз называется. И речка тоже — Полоз…
— Я Джон, — сказал Джон. — Слушай, Пер, а трактир в вашей деревне имеется? Мне бы переночевать.
Братья переглянулись.
— Не, трактира нету, кабак только, — задумчиво протянул Малк. — Да вы заходите, может, и пустит кто на ночлег.
— Э! — сказал вдруг Пер. — Слышь, Малк? Староста как раз искал кого-нить, чтобы… это самое…
— Точно! — просиял Малк. — Вы, господин сыщик, заходите, — заговорил он, делая неуклюже приглашающие жесты, — Пер вас аккурат к старосте заведет. У него, у старосты, для вас дельце найдется.
— Какое дельце? — без энтузиазма спросил Джон. Судя по всему, придется в качестве платы за ночлег распутывать сельский детектив. Коня у старосты увел кто-то, не иначе. Нити расследования ведут к конюху, но, похоже, ключница чего-то не договаривает…
— Малк, — сказал Пер, — стукни-ка, чтоб открыли. Я гостю дорогу покажу, а ты постой тут один пока.
Второй детина постучал ломом о створку ворот. Изнутри отозвались:
— Чего?
— Отпирай, — велел Малк. — Свои.
Заскрипев, створка ворот отошла, так, что получился зазор, в который можно было просунуть голову. Наружу выглянула бородатая физиономия со свернутым набок носом.
— Кого нелегкая принесла? — спросила физиономия.
— Сыщик, — буркнул Пер. — До старосты. Отворяй, сказано.
Обладатель физиономии, крякнув, потянул на себя створку, зазор еще немного расширился, и Пер протиснулся внутрь. Репейник последовал за ним.
Ему открылась улица, прямая и длинная. По сторонам улицы стояли неуклюжие, но на вид крепкие дома, почти все — двухэтажные, из серого грубого камня. Здесь и там, будто лоскутья грязной паутины, виднелись развешанные для просушки рыбачьи сети. Лаяли собаки. Где-то далеко мычал теленок. Словом, это была благополучная деревня. У самых ворот стоял уже знакомый мужик со свернутым набок носом. В руках у него был большой топор, зазубренный и безобразно ржавый.
Ворота захлопнулись.
— Запереть не забудьте, — крикнул снаружи Малк.
— Не учи учёного, — отозвался Пер и задвинул ворота здоровенным брусом. Обернувшись, он подмигнул Репейнику.
— К старосте поведешь? — спросил Пера мужик с топором.
— К нему, — нараспев отозвался детина. — Пойдемте, господин.
Они зашагали по дороге. Деревня была немаленькой. На лавочках перед домами сидели старики, глядя на окружающий мир с черепашьим спокойствием. Дважды Репейнику попались на глаза лавки, в одной торговали хозяйственной утварью и рыбачьей снастью, в другой — специями и немудрёными лекарствами для скота. Вдалеке слышались звонкие удары железа о железо вперемешку с гулким уханьем парового молота — работала кузница. Навстречу пылило стадо коров, возвращавшихся с выпаса, их вел скрюченный от старости пастух в выгоревшей на солнце робе. Прошли мимо две женщины с мотыгами — они были заняты разговором и не ответили, когда Пер с ними поздоровался. Только одна из них, помоложе, обернулась и скользнула по Джону быстрым и отчего-то недобрым взглядом.
Пер шаркал ножищами, поднимая клубы пыли, то и дело кряхтел и постоянно сморкался в два пальца. Было ясно, что ему не терпелось начать разговор, но он держался: видно, староста запретил своим подопечным болтать с приезжим.
— Частокол-то когда обновляли? — спросил Репейник.
Пер радостно встрепенулся:
— Два года тому, господин. И часто менять надо, ведь гниёт, зараза, по низу гниёт. Уж как смолили, обжигали, даже химию сыпали какую-то в землю. А всё одно, пять годков минует, ну, много — шесть, и всё снова-здорово. Места здесь поганые, земля бешеная. Ну, оно понятно, после войны-то.
Репейник покивал, соглашаясь.
— Леса у вас немного в округе, — заметил он, — а на частокол его, поди, не напасёшься. Покупаете?
Пер махнул рукой.
— Куплять-то не купляем, — ответил он, — куплять — это дорого сильно… Не, у нас бор недалече. Там рубим, потом сюда возим.
— В здешних краях крупный зверь не водится, — заметил Джон. — Неужели без частокола не обойтись? Или разбойников боитесь?
Пер ухмыльнулся и крутанул ломом:
— Разбойников никогда туточки не видал.
— Ну и зачем тогда с частоколом возиться? — удивился Репейник. — Поставили бы обычный забор, можжевельник высадили — вот вам и готова изгородь.
— Да толку-то с изгороди, она ж низкая, а это отродье как прыгнет… — с жаром начал Пер, но тут же осекся и покосился с испугом на Репейника. «Ух ты, — подумал Джон. — Похоже, интересные дела у них творятся. Отродье, прыгающее через забор — это любопытно». Он остановился. Пер, шаркнув ножищами и подняв облако пыли, тоже притормозил, и тогда Джон коснулся руки Пера. Всего на секунду…
ну всё теперь шериф с меня шкуру спустит шкуру как батя ремнем по жопе чашку разбил
…всего на мгновение…
вот меня понесло дурака а этот хер городской тоже хорош привязался привязался я дурак а он хуже ярмарка по полю шуты скачут
…похлопал по плечу…
частокол частокол ишь вырядился пушка напоказ вышел бы против меня я бы те показал частокол зачем нам частокол
…задержал руку…
надо было сразу врать врать врать мол против волков и все тут а теперь как ему не расскажешь про про СУКУ МРАЗЬ ПАСКУДУ ТВАРЬ не расскажешь не расскажешь все равно узнает все равно про волков врать врать зубы острые
…отдернул, разрывая контакт…
СУКА СУКА СУКА что делать-то ненавижу порву ненавижу порву кровь зубы на земле зубы
…но успел понять, что угадал.
Репейник помотал головой. Сложно выудить что-то понятное из мутного потока, который несется в чужой голове. У каждого человека есть проторенные дорожки в собственном уме, своя, как говорят доктора в Дуббинге, ассоциативная матрица. Да еще эмоции, всегда эмоции, любая мысль окрашена в желание, ненависть, страх, надежду, восторг… От чужих эмоций у Репейника начиналась мигрень. Чем ярче были чувства у того, когочитал Джон, тем быстрей начинался приступ мигрени, и тем сильней была боль. Вот и сейчас — заломило в затылке, расперло виски, стукнуло в темя. Репейник поморщился. Пер мрачно покосился на него. Ну да, конечно. Хер городской, вырядился, пушка напоказ, а теперь еще зачем-то пальцем тычет. Однако как он боится этого своего шерифа, похоже, крут у них шериф, ох крут… А ведь не коня увели у старосты, все намного серьезней. Репейник остановился, быстро огляделся и, глядя прямо в мрачные глаза детины, сказал негромко:
— Порядок, Пер. Я ведь всё знаю. Слухи уже до самого Дуббинга докатились.
Пер недоверчиво повёл головой, а Джон прибавил:
— Шерифу ни слова не скажу.
— Не скажете? — буркнул Пер.
— Чтоб мне сгореть, — сказал Джон и улыбнулся. Пер тоже заулыбался, сначала неуверенно, а потом расплылся в улыбке и от души хлопнул Репейника по плечу.
да не нормально свой не выдаст зря я его так а как же он всё знает выходит кто-то сболтал
Контакт на этот раз вышел совсем недолгим, но Репейнику хватило и мгновения, чтобы сообразить: он взял правильный тон. «Главное, не давать больше ко мне прикасаться, — подумал он сквозь волны мигрени, — а то свалюсь прямо здесь. До чего легко у деревенских настроение меняется, о боги мертвые… Однако надо разыгрывать осведомленность».
— Давно это в последний раз было? — деловито спросил Джон. У него всегда оставались наготове такие вопросы, ничего не значащие, ни к чему не обязывающие, но очень полезные, исподволь побуждающие собеседника рассказывать всё, что он знает.
— Месяц прошел, — хрипло, понизив голос сказал Пер. — Как раз ночь темная случилась, безлунная. Она ж не любит свет-то, днем ни в жизнь не покажется. Ну, и луну тоже того… не очень.
Репейник кивнул, подбадривая.
— А мы все спали, — продолжал Пер уже громче, — тогда Клаут на воротах стоял, а все спали. Он стоял-то не один, с ним Люку положено было дежурить, да Люк принявши был с вечера, ну, это… разморило его. В канаве отдыхал. Клаут все зенки проглядел, а не заметил, как она подкралась. Во-от… Вестимо, одному с ней не сладить, тут двое нужны. А Люк-то принявши был, его и разморило… Она, значит, подкралась…
— И конец Клауту? — перебил Репейник. Пер удивленно на него глянул:
— Да нет, господин, Клауту-то что, приковало и все, а потом отпустило, под утро уже, правда, но отпустило. Да вы ж его сам видали, он с топором у ворот щас был. Клаут теперича боится снаружи-то стоять. Говорит, у него, как это, фибия, вот. А Люку хуже пришлось, — Пер замолчал и сочувственно помотал головой.
— А что с Люком стало? — спросил Репейник.
— Выгнал его шериф, — убитым голосом сказал Пер. — Сказал — за преступную халатность. За пьянку, если по-простому.
Повисло молчание. Правда, ненадолго.
— Во-от, — протянул Пер, глядя куда-то вдаль. — Стало быть, пошла она тогда по деревне, и прямиком к старому Хьюгу. Порося в хлеву схватила, живого. Тот, конечно, визг поднял, тут-то все в деревне и проснулись. Вышли на улицу. Нашли её в хлеву. Она как зашипит, как зубищи выставит! А потом удрала, как пришла, прямо по улице, через ворота. С поросём подмышкой. И ни одна душа ей дорогу не заступила. Ну, это с ихних слов. Мы-то с Малком и шерифом, пока добежали, уже её и след простыл. Участок полицейский аккурат на другом конце деревни. Тут бы Люку с Клаутом подоспеть, да вишь ты, Люк-то принявши был с вечера, а Клаута она как раз приковала…
— Значит, деревенские её видели? Что ж они не стреляли? — спросил Репейник, гадая, о каком существе Пер загадочно говорит «она», и каким образом после встречи с этим существом удалось выжить «прикованному» Клауту. — У них ведь ружья были, наверное? Или она заговоренная, пули отскакивают?
Пер нахмурился, потоптался на месте и вздохнул.
— Знаете чего, господин, — сказал он мрачно, — я ведь не местный. Мы с Малком из другой деревни пришлые, из Сапога. Отсюда лидо двадцать будет на север. Полгода назад с родителями сюда переехали. Как Сапог затопило, так все и разъехались кто куда. У нас там ме… меле-орацию затеяли, вот река-то и разлилась. И все, пропала деревня. Под воду ушла. Конечно, кто там жил, почти все в город подались, да. Ну, а батя наш так сказал: кто на земле вырос, тому в городе не место, среди дармоедов! Так и сказал, вот не сойти с места, ежели вру. Сказал, мол, недалече деревня есть — он про эту деревню-то, про Полоз, значит. Ну, и переехали.
Репейник слушал, чувствуя, что понемногу глупеет.
— Во-от, — продолжал Пер, — Так я вам скажу, народ здесь шибко себе на уме. Вроде и душевный, а как послушаешь — не разберешь, что у них в головах деется. Я их тогда ну вот точно вашими словами спросил: чего, мол, не стреляли? Она ж перед вами была, как на ладони. А они только глаза отводят. Не твоего ума дело, говорят. Рыбу, говорят, беречь надо. Но я так думаю: ну какая рыба? Они на голову больные, про рыбу твердят. Рыба тут ни при чем, а заразу эту — пристрелить, и вся недолга, верно?
— Пожалуй, — задумчиво сказал Репейник. Вот незадача: Пер оказался никудышным информатором. Он был здесь таким же чужаком, как и Джон. Местные не считали его своим. Не доверяли. Да еще эта чушь про рыбу. Рыбу беречь… Вздор. Нет, решительно ни хрена не понимаю.
— Какая хоть из себя она? — спросил Репейник. — Как выглядит? Ты её видел?
Пер шмыгнул носом и почесал в затылке.
— Видел, конечно, да только всё ночью, впотьмах, — признался он. — Так скажу: не особенно она страшная, если попривыкнешь. Помню, до того, как увидал впервые, боялся — страсть. Деревенские ведь наговорят разного, как послушать — волосы на заднице дыбом встают. Одни говорили, будто она здоровая, как медведь, и что лапы до земли, с когтями. Другие — что сама махонькая, с пол-ре ростом, и что прыгает, будто твой кузнечик. Всякое болтали. То она у них голая, как лягушка, то волосом поросла, то глазья светятся, то наоборот, глазьев нет, слепая… Ну, про одно точно не наврали.
— Это про что? — безнадежно спросил Репейник.
Пер ухмыльнулся.
— Что сиськи у ней.
Дома у старосты было светло и уютно. Солнце зашло, на улице сгустилась непроглядная влажная ночь, как это всегда бывает здесь, на севере — ночь, когда любое дерево у дороги кажется чудищем, когда не видно ни звезд, ни луны, и даже звуки гаснут в плотном туманном воздухе. А в доме уютно потрескивали свечи, тикали на стене часы да шипела бронзовая батарея: в подвале был устроен котёл для отопления. Ужин подали прямо сюда, в кабинет. Староста оказался радушным хозяином: увидев на пороге Джона, захлопотал, провел гостя в дом, крикнул обслугу. Толстая служанка, переваливаясь, как медведица, собрала на стол — суп, жаркое, какие-то диковинные пирожки, здоровенная бутылка. Теперь сытый и немного захмелевший Репейник сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и слушал старосту. В руке Джон держал стакан с самогоном. Самогон был крепкий и душистый.
— Местные вас будут ненавидеть, — сказал староста. — Местные почему-то не хотят её трогать.
Староста Гатс был высоким и худым мужчиной лет пятидесяти. Длинные усы его, похожие на моржовые клыки, тронула седина.
— От неё одни беды, — говорил Гатс, изучая дно своего стакана. — Калечит людей, дерет скотину. Ночью никто не ходит на реку. Днём — пожалуйста, днём она прячется. А ночь — её время.
Он оказался на редкость сговорчивым, этот усатый дядька. Как только они покончили с супом и принялись за жаркое, Гатс стал рассказывать Джону о деле. Не спеша, подробно, без лишних эмоций. Мигрень шла на убыль, Джону всегда помогало спиртное. Староста говорил, Джон слушал.
— Русалка, — говорил Гатс. — Проклятая русалка, молодая, злющая и на редкость умная. Обычно мутанты все придурковатые, как жрать захотят — так и лезут к людям. При этом не разбирают, на кого напали — на ребенка, на бабу или на мужика с обрезом, прут напролом, пока заряд картечи в брюхо не схватят… А наша монстра — не из таких, нет. Осторожная, зараза. Живет в реке, видели, как ныряла с берега в воду. Пару раз и мне на неё взглянуть довелось. Девчонка — ростом вам, господин, по плечо, но вертится и бегает вдвое быстрее любого из деревенских. Волосы короткие, белые. Клыкастая. Шею овцам раздирает мгновенно, сверху прыгает, обхватывает руками, головой до горла дотягивается и зубами рвет. Приходит в деревню раз в два-три месяца. Всегда ночью. Забирает скотину мелкую, ну, пару раз людей не досчитались. Но обычно с людьми не связывается. Если кто встретится на пути — она что-то такое делает, что человека парализует. Вот Клаут — как её увидел, так и лежал бревном до утра. Да… В остальном, вроде, похожа на обычную девку. Фигурка… в общем, всё при ней. Знаете, как в сказках говорится, что русалки, мол, молодых парней чарами к себе завлекают? Так вот, этой никаких чар не надо, любой парень за ней пойдет. Особенно если в потёмках. И если она рот зубастый раскрывать не будет.
Репейник несколько раз медленно кивнул. Отпил из стакана. Крякнул и почесал щетину на шее.
— Я одного в толк не возьму, господин староста, — сказал он. — Вы её видели. Вы знаете её повадки. Она куролесит в вашей деревне, если поймаете — премия от начальства гарантирована. Да и местные спасибо скажут. Зачем я вам сдался в этом деле?
Староста открыл было рот, но Репейник деликатно поднял руку.
— Я ведь не убивец, — сказал он. — Я — сыщик, знаете ли. Ну, может, слыхали, Гильдия Сыщиков — что-то вроде полицейских на вольных хлебах. Мы — по части, гм… сложных проблем.
Староста кивнул.
— Еду, куда начальство направит, — продолжал Репейник, — распутываю то, что не может распутать местная полиция. Вы, гляжу, все уже распутали, осталось только выследить русалку да пристрелить. С этим и сами справитесь. У вас шериф есть, стражники вон — лбы здоровенные… Не понимаю, зачем нужен именно я.
Булькнула вода в батарее. Часы угрожающе захрипели, но бить не стали — передумали.
— Положение очень сложное, — сказал староста, помолчав. — Давайте-ка налью еще на два пальца, и вы меня выслушаете. Идет?
Репейник пожал плечами и подставил стакан. Самогон, золотистый и пахучий, забулькал; колыхнулись травяные стебли на дне бутылки. Гатс налил Репейнику, налил себе и посмотрел сквозь стакан на подсвечник. После гибели богов магические источники энергии оказались истощены, и яркие светильники, когда-то наполненные «светом божественным», теперь валялись на свалках, покрывались пылью на чердаках или попросту бесполезно висели под потолками, как украшения, которые забыли снять после шумного праздника. Им на смену пришли керосинки и свечи — так же, как паровозы и дирижабли заняли место изящных мобилей на магической тяге.
— Дело тут вот в чем, — сказал Гатс. — Местные почему-то наотрез отказываются убивать монстру. Она для них — вроде божества, понимаете? Верят, что, пока жива русалка, в реке не переведётся рыба. А если с русалкой что-то случится, рыба пропадёт. Такой вот бред. Я вам запросто всё рассказываю, а сам это из них чуть не силой выуживал. Не хотели признаваться. Только глаза прятали да бубнили: нельзя, мол, да нельзя. Беда будет. А чтоб её поймать, нужно всего-то стать цепью, поставить бредень и прочесать реку. Как попадется — застрелить. И дело с концом. Так нет же, и слышать о том не хотят. «Рыба пропадет, рыба». Пробовал с шерифом поговорить — так и шериф с ними заодно. Он ведь местный, здесь родился. Эх… — староста залпом проглотил самогон, потянулся к бутылке, налил еще.
— Нечисто здесь, — сказал он, — нюхом чую. Деревенские — народ грубый, в сказки не верит. Чтобы какую-то зубастую девку из-за дурного поверья не трогали? Не думаю. А думаю я другое. Есть в селе одна семейка, Гриднеры. Такие сволочи, хуже чирья на заднице. Каждый Гриднер — на свой лад засранец. Младший, Сэмиэм — здоровый бугай, драчун. Если драка в кабаке началась, то без младшего Гриднера дело не обошлось. И такой подлый: все мужики дерутся как дерутся — ну, фингал кому поставят или зуб выбьют — а этот норовит ухо отгрызть, рот разорвать, глаз выдавить. До смерти не бьёт, нет. А вот покалечить кого — это пожалуйста. Самое гнусное, что на говнюка никто сроду не жаловался. Слышно, бывало, крик в кабаке, прибегут разнимать — а там все уже кончилось, и никто не виноват. Только на полу кто-нибудь валяется, и челюсть набок свернута. Кто его так, спрашиваю? Молчат. Не было ни разу случая, чтобы кто-то на Сэма Гриднера сказал. А самого Сэма и след простыл.
Староста отпил из стакана, сморщился, выдохнул и продолжал:
— Всё потому, что старший Гриднер, Майрон его имя — глава рыбацкой общины. Сети новые купить? Только если папаша Гриднер разрешит. Бот с паровым мотором? Папаша Майрон не одобряет, потому — не будем. У Дэвиса сын подрос, берем в дело? Берем, Гриднер сказал — хоть толку от него и мало, но пусть делу поучится пацан. Старый Дотерс пьяный в воду полез, утонул, вдове помочь надо, по сколько скидываемся? Ни по сколько, папаша Майрон не велел, сказал, мол, не хрен за пьяницу выходить было, сама виновата, пусть теперь и выкручивается…
Репейник хмыкнул:
— Прямо как гильдейский шеф.
— То-то и оно! — с жаром сказал Гатс. — Только ведь деревенская община — не чета городской гильдии. Шеф вертит, как хочет, рабочими, да и мастерами-подмастерьями, потому что владеет всем, что ни есть в цеху. Машины, сырьё, уголь, даже вода в котлах — всё его! Вот и решает, кого наградить, кого наказать, за кого заступиться, или наоборот, кого выпороть прилюдно. Ну, он в своем праве, это и в законе прописано. А Гриднер — такой же рыбак, как и остальные деревенские, разве что чуть побогаче их. В толк не возьму, отчего все так его боятся. Даже шериф Гриднеров не трогает.
Репейник поболтал остатки в стакане.
— Я понял, — сказал он. — Вы думаете, Гриднер не разрешает деревенским убить русалку. И хотите знать, почему. Так?
Староста сморщился.
— Вообще, я в любом случае изведу эту заразу, — пообещал он. — На той неделе разослал письма окрестным егерям. Но во-первых, они столько берут, что я без штанов останусь. А, во-вторых, меньше, чем впятером, идти не хотят. И тут как раз вы подвернулись. Знаете, это очень хорошо, просто замечательно. Потому что для меня сейчас главное — понять, отчего все за неё заступаются.
Джон поднял брови.
— Вы их боитесь, — сказал он.
Староста сгорбился и кивнул.
— И правильно делаете, — заключил Репейник. — И не станете её убивать, пока деревенские против. А убить её вам ой как надо. Потому что хищный мутант в поднадзорной деревне — это, как ни крути, пятно на всю карьеру. Вас ведь не местные выбирали?
Староста махнул рукой:
— Какое там… Назначили из метрополии. Вот… уже пятый месяц сижу в провинции. А что, так заметно?
Джон пожал плечами:
— Мне — заметно.
Они выпили.
— Вы ведь и сам того… нездешний, верно? — с хитрецой спросил Гатс. — Репейник — очень уж редкая для наших мест фамилия.
— В точку, — ответил Джон. — Фамилия от матери досталась. У меня мать родилась на Материке, под владычеством Ведлета. Там до сих пор принято материнскую фамилию брать. Меня даже не Джонован зовут, я, вообще-то, Ивван.
— У вас мать была из Твердыни Ведлета? Как же вы здесь очутились? — поднял брови староста.
— Известно как, — поморщился Джон. — Война, эмиграция… В общем, отец у меня местный, на свет я появился здесь, в Энландрии. А теперь и бога такого нет — Ведлет.
— Да-а, — глубокомысленно произнес Гатс. — Ну, за мир!
— За мир, — согласился Джон.
Они выпили еще. Помолчали.
— А больше всего, — сказал вдруг негромко Репейник, — вам хочется, чтобы приезжий сыщик пристрелил вашу «монстру». Сам. По-тихому. И так же по-тихому уехал. Верно?
Староста молчал, грызя ус. Джон усмехнулся. Читать мысли легко. Но еще легче — угадывать.
— И тогда вас, разумеется, простят, — сказал он. — Позлятся, поворчат, конечно. Но вы их сможете убедить, что и в мыслях не держали убить девчонку. Что я превысил полномочия, ослушался ваших указаний, в общем, сорвался. И вас простят. Народ на севере крутой, но отходчивый…
Гатс покрутил стакан в больших костистых руках.
— Всё верно, — буркнул он. — Была у меня такая мысль. Что скажете? Беретесь?
Репейник задумался. Положение было затруднительным. Он не любил, когда его принимали за наемного головореза. Он был сыщик — тот, кто может поймать преступника, используя только свой мозг. Ну, может, еще немного руки, ноги и револьвер. Дело сыщика — ловить людей и отдавать их под суд. А сейчас ему предлагали выследить и убить несчастного мутанта. Проклятье, да и сам Репейник был мутантом!
Зачем нужны принципы?
Чтобы выходить из затруднительных положений. Когда не можешь решить, что делать, посоветуйся с принципами. Это такие маленькие правила, которые ты сам для себя устанавливаешь и обещаешь никогда не нарушать.
У Репейника принципы были. Никогда не делай ничего просто так. Не помогай, если не просят. Не лезь с советами. Не торопись поднять упавшего — может, ему хорошо там, внизу…
Проще говоря: мир — сам по себе, ты — сам по себе.
Но, если все же вступил с миром в сговор, если стал должен кому-то, или если тебе сделали добро, не дожидаясь добра от тебя — то долги надо платить.
Так зачем нужны принципы?
Для того чтобы оправдать любой свой поступок.
Да, вот это звучит честней.
Джон осушил стакан и стукнул им по столу. Что сделал староста для Джона? Приютил на ночь, накрыл ужин, налил выпить. Конечно, мерзко выслеживать по ночам девушку, ставшую жертвой проклятого магического излучения. Но еще хуже — встать, развернуться и уйти.
— Хрен с ним, — сказал Репейник, — я согласен.
В книжках пишут, что хорошему сыщику нужен острый ум, меткий глаз и исключительная наблюдательность. В действительности, хорошему сыщику надо иметь железную задницу — чтобы сидеть в библиотечном архиве с рассвета до заката, или сидеть в кустах перед чужим домом с заката до рассвета, или сидеть в кабаке с заката до заката, ожидая, что подкупленный бармен мигнет: вот он, тот, кого ищешь, пришел, бери… Еще сыщику надо иметь крепкие кулаки. И, конечно, обаяние, море обаяния, иначе никто с тобой не станет разговаривать.
— Утро доброе, госпожа!
— Ага.
— Не уделите минутку?
— Некогда мне. Спешу.
— Давайте тогда провожу. По дороге и поговорить можно.
— Ишь чего удумал, провожаться. А люди что скажут? Что спуталась с городским?
— Да отчего сразу спуталась? Неужто и пройтись рядом нельзя?
— От вас одного только и жди. Раз пройдетеся, другой пройдетеся, а потом баба с пузом, а его поминай как звали.
— Ну хоть ведра дайте. Нести помогу.
— А ну не трожь… Оставь, сказала!
Ленни узнает вздует как тогда вздул кровь на полу кровь на столе трешь трешь не оттереть не увидал бы кто а этот тоже хорош все хороши валят подол задирают потом в живот ногами не скажу ни слова не скажу ни про стариков ни про что шериф страшный запретил
— Прощайте, сударыня, хорошего дня.
В Гильдии Репейник стоял на хорошем счету. Чтобы узнать правду, ему не надо было часами допрашивать подозреваемых и свидетелей. Хватало легкого, секундного касания. С этим связывались всего три небольших трудности. Во-первых, на работе часто болела голова. Во-вторых, дикая мешанина в чужих мыслях позволяла узнать правду, но далеко не всегда ту, что нужно, и никогда — всю целиком. А, в-третьих, приходилось скрывать свои умения не только от тех, кого допрашивал, но и от начальства, и от коллег. Мутантам место в цирке или в виварии, а уж никак не на службе в Островной Гильдии Сыщиков.
— Покой тебе, дедуля! Утро-то погожее нынче, а?
— Ступай, куда шел…
— Может, перекинемся словечком, а?
— Ступай, говорят.
— Вот у меня тоже дедуля был, всё, помню, со мной, мальцом побалакать любил.
— Сту-пай! Кхе-кхе… Кха! Кххха!!
— Вот и закашлялись уже. Дайте-ка по спине постучу.
стоит тут солнышко загородил говнюк как раз спину разломило как танцевал молодой был теперь старый помирать скоро всем помирать все помрут и ты говнюк помрешь и старики те помрут как я может пораньше еще а я жить буду только шериф бы не пришел боюсь родители старики про стариков не говорить да пошли вы всех переживу
— Ладно, дед, будь здоров. Не кашляй.
После Войны, которая едва не привела мир к гибели, зарядные станции осиротели: боги были мертвы, и некому стало наполнять волшебной энергией огромные хрустальные башни, высившиеся тут и там посреди полей и холмов. Замерли у подножия башен мобили в тщетной надежде напиться живительных чар, перестали гудеть провода, несшие свет и тепло из башен в дома островитян. Страна замерзала и голодала, оставшись без божественной подпитки. Но волшебство в мире, как существовало с начала времен, так и осталось — в виде сырой природной энергии, пропитавшей воздух, землю, воду и металлы. И остались машины — удобные, полезные, а иногда опасные, смертоносные машины, которые работали на этой фоновой магии. Машин таких было немного. Собранные наспех правительства раз и навсегда постановили: «новая жизнь без богов и волшебства». Потом, разумеется, издали сотню указов, закреплявших право на боевую магию за армиями, право на магию связи — за высшими чиновниками; стали выдавать лицензии на врачебную магию… Словом, власти поделили скудное наследие богов между самыми богатыми и сильными, а простому люду достались лишь законы да налоги. Пользоваться фоновой магией в любом виде было запрещено. За это полагалась тюрьма или рудники. Так что обычному сыщику не стоило признаваться, что каждый день с помощью собственных природных чар он вытягивает из людей сокровенные мысли.
— День добрый, человече! Покой тебе.
— И тебе, что ли.
— Время найдется для разговора?
— Время — деньги.
— Ишь ты. И сколько твоё время стоит?
— Десять форинов.
— Пять.
— Десять.
— Шесть.
— Десять.
— Семь. Да что ж такого расскажешь ценного?
— Увижу форины — узнаешь. Десять.
— Восемь. Ладно, девять. Девять! Больше нет с собой, веришь?
— Не-а. Десять.
— Да ты здоров торговаться, я гляжу. Ладно, на вот.
— Давайте. Эх!
— Ох! Держи!
— Уй-й!
жмот гад жмот гад
— Вот я неуклюжий. Лбами стукнулись, это надо же! Извиняй, братец. Не болит?
жмот гад жмот что рассказать шериф предупреждал глаза вылупил не болтать с городским узнает убьет наплету самый хитрый самый умный старики нет стариков не знаю из ума выжили наплету
— Не болит, не болит. Пусти руку-то… Э! А деньги?
— Да я, знаешь, передумал. Дорогое уж очень время твое. Бывай.
— Ну и пошел нахер.
— Чего сказал-то?
— Ничего, ничего…
Люди всегда любили деньги, ведь деньги, в том виде, в котором они есть, людям дали сами боги. Каждый медяк, каждый серебряный форин, что ходил по рукам в Энландрии, когда-то родился в теплых, нежных ладонях Владычицы Островов, Прекрасной Хульдиер. Теперь Хульдиер была мертва, но остались ею созданные монеты. Остался в тех монетах и слабый, но прочно державшийся магический фон — об этом знали немногие, а умели таким фоном пользоваться и вовсе единицы. Сам Репейник знал всего пару приемов, вроде трюка, который помог ему выбраться к башне вчерашним вечером. Увы, старинных монет оставалось все меньше и меньше. В голодные годы большую часть денег переплавили, добавив олова, цинка и свинца. Плавка и примеси вытравили божественную магию напрочь.
— Покой, господин! Ну и жара нынче, верно? Я говорю — жарко сегодня, сил нет. А? Нет? Оглох, что ли? Эй, дружище…
— Руку нахрен убрал.
всё оторву в кровь растерзаю не скажу про стариков не скажу пусть хоть трижды родители не скажу убью убью глаз выдавлю шериф не велел щас в клочья мясо мухи
— РУКУ НАХРЕН УБРАЛ!!!
— Ухожу-ухожу. Ушел. Всё.
«Старики, — думал Джон, вышагивая под палящим солнцем. — Родители. Шериф не велел. Однако скорый у них шериф. Но что это за родители такие? Чьи?» Боль, тягучая и липкая, ворочалась в затылке, мысли путались. За утро Репейник две дюжины раз затевал разговор с деревенскими, и никто не хотел с ним говорить. Не было толку и от касаний. Все, казалось, что-то знали, что-то важное, но запретное, причем настолько был силен запрет, что даже думали о нем с украдкой. «Родители, — думал Джон. — Старики». Не мог же, в самом деле, этот шериф так всех запугать. Нет, дело тут было не в страхе. Джон чувствовал эмоции деревенских, и страха в них не было, во всяком случае, не больше, чем в обычном человеке. Зато вдоволь было чего-то еще: не то стыда, не то сожаления. Словно вся деревня делила общий грех, и об этом грехе было мучительно вспоминать. Что ж, в таком случае стоило искать человека, лишенного стыда, глухого к сожалению и не помнившего своих грехов. Если верить словам старосты, такой человек в деревне имелся.
Ворота Гриднера были сделаны из листового железа и выкрашены в бледно-зеленый цвет. На воротах не виднелось ни заклепочных узоров, которыми так любят украшать свои поделки деревенские мастера, ни легкомысленных прорезных окошек в форме сердец, ромбиков или рыцарских крестов. Только зеленая краска, чтобы не ржавело железо. Весьма практично.
— Хозяин! — крикнул Джон в десятый раз. — Эй, хозяин!
Из-за забора глухо и лениво гавкнула собака. Так продолжалось уже четверть часа: Джон звал хозяина, собака гавкала в ответ, и потревоженная тишина вновь утверждалась в своих правах. Солнце стояло высоко. Было жарко. Джон вытащил револьвер и постучал рукоятью по воротам, отчего получился громкий, звонкий и наглый звук. Но всё равно никто не отозвался. Только собака бухнула ещё пару раз, словно для порядка, и затихла.
— Зараза, — буркнул Джон. Он спрятал револьвер и смерил взглядом забор. Забор был высокий, на пол-ре выше Джона, но при желании можно было ухватиться за край, подтянуться и перепрыгнуть на ту сторону. Однако такое действие однозначно стало бы нарушением закона. А закон на севере каждый понимал, хоть и по-своему, но очень просто, и всегда в свою пользу. Особенно это касалось таких людей, как Гриднер.
— Хозяин! — крикнул Джон уже без всякой надежды. В этот раз не отозвалась даже собака. Репейник вытер лоб. Он не особо надеялся, что Гриднер выйдет на зов и с разгона поведет доверительную беседу, но попробовать стоило. Впрочем, могло статься, что хозяин пошел на реку и сейчас, например, конопатит лодку. Или чинит сеть. Или просто ловит рыбу на удочку…
Джон вдруг почувствовал, что сзади кто-то есть. Не близко, шагах в десяти. Когда подошел — неизвестно. Репейник проклял жару, собственную беспечность, вчерашний самогон и как можно спокойней повернулся. Он верно оценил расстояние: в семи-восьми ре от него стоял, расставив ноги и скрестив руки на груди, невысокий полноватый мужчина лет сорока с виду. На нем были сапоги с узкими мысками, штаны из воловьей кожи и черная рубашка, пропотевшая подмышками. Грудь мужчины украшал шерифский значок: скрещенные дубинки под весами. На поясе болталась кобура с тяжелым револьвером. Словом, незнакомец выглядел так, как положено выглядеть настоящему шерифу с севера, сторожевому псу закона.
Джон таких людей не любил.
Судя по взгляду мужчины, это было взаимно.
— Покой вам, господин шериф, — сказал Джон.
Шериф кивнул. У него был сломанный нос и седые волосы ёжиком. Над ремнем нависало солидного размера брюшко.
— Островной Гильдии сыщик Джонован Репейник, — сказал Джон. — Прибыл к вам в Полоз для расследования происшествия по требованию…
— Знаю, — сказал шериф. Голос у него оказался взгляду под стать, колючий и полный отвращения ко всему миру. — Доложили.
Возникла пауза, которую ни один из собеседников не спешил прерывать. Джон испытывал знакомое многим чувство, похожее на зуд, когда затянувшееся молчание хочется нарушить фразой вроде «погода нынче хорошая», или «давеча видел на Главной площади лимузин с золотым котлом», или «наши-то вчера продули, паршивцы». Но он молчал, потому что не хотел выглядеть дураком. Что чувствовал в это время шериф, оставалось неизвестным, но он тоже не раскрывал рта.
Так прошла минута или около того.
«Ну и хрен с тобой», — решил Джон. Он нарочито медленно полез в карман, достал портсигар и извлек самокрутку. Шериф пристально следил за его руками, словно ждал, что портсигар может выстрелить. Чиркнув спичкой о ноготь пальца, Джон закурил, пыхнул дымом, и посмотрел шерифу в глаза.
Цыкнув зубом, толстяк сплюнул на землю. Некоторое время он изучал плевок, затем растер сапогом и произнес, не поднимая взгляда:
— Ты лучше уезжай. Сразу уезжай, пока живой. Никто с тобой разговаривать не будет, ничего не узнаешь. Полезешь к монстре — она тебя задерет, и поминай, как звали. Уезжай.
— Спасибо за совет, господин Бернард, — вежливо сказал Джон, — но я, пожалуй, останусь. Осмотрюсь, порыбачу.
Бернард кивнул и опять сплюнул.
— Порыбачь, — сказал он. — Мешать не буду.
Он развернулся и пошел прочь.
— Богам на том свете привет передавай, — бросил он через плечо, — после рыбалки-то.
Репейник глубоко затянулся, так, что затрещал влажный табак в самокрутке. Вот как. Никто разговаривать, значит, не будет. Репейник затянулся еще раз (уже больше для куража, чем для удовольствия), почти не вдыхая, выпустил дым и бросил сигарету.
Он догнал шерифа в три прыжка. У того, несмотря на брюхо и возраст, оказалась неплохая реакция: успел крутануться вокруг оси и выставить левую руку, одновременно правой нашаривая у пояса рукоять оружия. Джон в последний миг изменил траекторию, уклонился влево и выбросил ладонь в сторону, загребая широким движением шерифское горло. Ногой он сделал подсечку. Бернард тяжело грохнулся оземь, стукнувшись при падении затылком. Репейник навалился, уперся коленом в грудь противника. Шериф замахал было кулаками, но стих, потому что Джон сунул ему револьвер под нижнюю челюсть.
— Слушай сюда, мудила, — сказал Репейник. — Я уеду, когда надо будет, ясно? И тварюге вашей башку оторву. А если ты, сука, со мной еще раз так заговоришь, то я и твою голову прихвачу. И ни хрена мне за это не будет. Потому что я — гильдейский сыщик, а тут — деревня сраная. Понял?
Шериф судорожно заперхал: ствол револьвера намял ему кадык.
— Говори, почему Гриднер русалку убить не дает, — велел Репейник. Бернард молчал, кривился и делал слабые попытки выбраться из-под Джона. Репейнику, в общем, не так важен был ответ: свободной от револьвера рукой он держал шерифа за волосы. Пальцы касались грязной кожи Бернарда, а под кожей, совсем рядом, были мысли.
Обычно в человеческой голове уживаются сразу три-четыре мысли. Они перетекают друг в друга, сливаются, исчезают и возникают снова, уже неуловимо изменившись. Это похоже на реку, в которой нет раздельных потоков, а есть только одно, общее течение. Но так бывает, когда человек спокоен. От страха или другого сильного переживания мысли делятся на несколько слоев. Верхний, самый активный — сплошь эмоции вперемешку с инстинктами. Остальные слои гораздо полезней, потому что эмоций лишены напрочь и оттого являют собой очень логичные, подчас блестящие построения. Иногда приходится слышать что-то вроде: «Когда гребаную дверь заклинило, я от страха чуть в штаны не наложил, думал, всё, конец пришел, и тут словно озарило: да ведь сверху воздуховод есть, по нему проползти — минутное дело…» Все эти счастливые озарения — результат чистой работы мозга, освобожденной от эмоций. Нижние мыслительные слои. Главное — успеть их услышать до того, как будет поздно.
У шерифа в голове было три слоя.
плохо больно опасно плохо больно опасно убьет убьет
сказать придется не скажу придется не скажу городские городские без штанов пустят обсмеют не скажу Сэмми убьет городской страшней а Сэмми убьет
только бы к родителям не пошел только бы к родителям не пошел а ведь всё из-за них всё это они виноваты
Джон потерял терпение и решил идти ва-банк.
— Где родители? — рявкнул он. Шериф выпучил глаза, но ничего не сказал. Джон крепче вдавил револьвер ему в шею и повторил: — Родители где? Какой дом, какая улица? Сам ведь узнаю…
— Восьмой номер, в начале Главной! — прохрипел Бернард, со страхом глядя на Джона. — Восьмой дом! Отпусти, ты!
откуда узнал откуда неважно вот пусть сами и расскажут паскуды Сэмми вас придавит давно пора пусть сами расколются я скажу ничего не знал ничего не говорил ОТКУДА УЗНАЛ
Репейник отпустил его волосы, убрал револьвер и встал. Шериф, кряхтя, поднялся и стал отряхиваться.
— Премного благодарен за сотрудничество, господин, — сказал Джон. — С вами приятно иметь дело.
— Пошел ты, — буркнул шериф. Он похлопал по карману: там, где до драки был значок, теперь зияла прореха. Бернард подобрал с земли пыльную железку и, по-детски выпятив нижнюю губу, пристроил значок на место. Затем он потер грудь в том месте, куда упиралось Джоново колено, и пошел прочь. На ходу он прихрамывал.
Репейник огляделся. Вокруг никого не было. Все-таки в этих провинциальных командировках есть свои плюсы. Вздумай Джон где-нибудь в Дуббинге напасть посреди улицы на шерифа, то уже валялся бы на нарах, закованный в наручники. А тут — тишь да гладь. Впрочем, в тихом омуте демоны водятся.
— И русалки, — пробормотал Репейник. У него болела голова.
