1. Станция Тешка

На маленькой станции Тешка всегда ночь и всегда зима.
Поезд приходил в Тешку в два часа ночи, а первая электричка отправлялась на Мариуполь в половине седьмого утра.
А летом ехать до станции Тешка не было нужды, потому что быстрее доехать в жарком автобусе до побережья и оттуда до Мариуполя — морем, в кресле ‘Кометы’, всего несколько часов, подпрыгивая, когда металлические крылья срезают макушки волн.
Но то летом. К зиме навигация прекращалась и два города, стоящие на одном море, прятали руки за спину, да еще и отворачивались.
Из сонного поезда, где почти все спали в город Мелитополь, — только полдесятка человек забирали свои сны из надышанного тепла и, спрятав их под пальто и куртками, уносили в белую, под черно-синим небом, безмолвную, всю застланную волнистой нетронутой пеленой станцию Тешку.
За несколько лет зимних поездок Лада не могла припомнить ни одного местного жителя, что появился бы на перроне или в зале ожидания. Может и был кто-то, кто встречал и провожал поезд, семафоря желтыми флажками, но, видно, уходили раньше, чем она успевала проснуться, таща сумку в островерхий домик с желтыми окнами.
В зале было тихо и чисто. Языкастые кресла светили фанерным глянцем, отражая в себе шарики плафонов. Люди рассаживались, устраивали рядом вещи, как неуклюжих детей, и становились похожими на зрителей особо длинного фильма.
За черными арками окон показывали спящую Тешку.

Электричество в зальчике тоже дремало и снег на улице светил ярко, потому сон Тешки был виден сквозь черноту стекол. Съезжая по круглому языку фанерного кресла, Лада все ждала, вдруг покажут метель с частыми нитями поперек, или нервный ветер начнет скидывать с веток разновеликие комья. А то — стаю черных птиц, чтоб они исчиркали лапами пухлые подоконники. Или — худую собаку, которая из кукольного скверика за правым окном протянет за собой строчку следов и вдруг с экрана войдет прямо в зал, превращая следы в постук когтей. Понюхает руку спящего дядечки, который пытался-пытался устроиться длиным телом да так и заснул, уперев подобородок в грудь и съехав расставленными ногами.
Но собака не пришла, не появились птицы и ничто не менялось.
Тогда Лада, дождавшись, когда все уснут, вышла в двустворчатую, как в обычном деревенском доме дверь, и сделала все сама, совсем одна в спящей тишине станции Тешка: оставила на площади цепочки следов, покачала черные, в густом мехе иголок, ветки сосны, глядя, как летят медленные горсти снега и разбиваются беззвучно о такой же снег внизу. Нарисовала застывшим пальцем на подоконнике звездочки и круги. Вошла в спящий зал, постукивая каблуками зимних сапожек. Только нюхать дядькину руку не стала.
Села рядом со своей сумкой, нащупывая во внутреннем кармане шубки кошелек — на месте, — и задремала, успокоенная. Уплывая в сон, увидела, на экранах пошел снег, хлопьями крупными, как розы. Обрадовалась красоте и тому, что мягкий полет не нарушает сюжета.
И заснула. На пять лет своей первой жизни.
Она тогда была — Ладка, Ладочек, невеста, ехавшая замуж. По дороге она заедет в Мариуполь, где на стылом вокзале отдаст тетке наготовленные мамой подарки. И — дальше, скорым.
Лада спала на середине пути между степным поселком, где мама, бабушка перед цветным телевизором, приходящий с подарками отец, и — Москвой, куда позавчера прилетел из Испании самолет и привез ее почти уже мужа, с зарплатой в валюте, разговорами о деньгах разных стран и способах, как провезти через таможню запчасти для автомобиля.
Хлопья, большие и маленькие, сыпались на экранах окон и были — годы, что предстоит ей пройти до себя настоящей.

2. Все ножи племени

Ремешки нужно захлестнуть в прорези ручки и закрепить там, спрятав кончики. Тогда ручка будет крепкая, свитая поверх широких полос кожи узкими шнурами и никогда не порвется.
Мастер снял с пояса нож с коротким лезвием. Приложил его к плоскому камню, лежащему на песке меж коричневых колен и провел. Нож коротко визгнул, разбросав острые искры. Сидящий на корточках перед ним мальчик сложил губы трубочкой и выдохнул восхищенно.
Взыг, снова сказал нож, и еле видные в неровной тени искры снова упали на песок. Еще два раза и хватит. Нож надо беречь…
Много больших дождей назад он ходил за ножом, сам. В племени еще были ножи, разные и много. Мастер растопырил пальцы на левой руке и тронул кончик одного, считая. Большой палец — нож главного советника, длинный и изогнутый; указательный — нож травницы, короткий и широкий, согнутый лунным серпом; два следующих пальца — два ножа Вождя, они, конечно, особые… У того, что покороче — лезвие белое, как ярость лесной кошки и извилистое, как река. И длинный, большой, в одежде из сшитых кож, когда вождь стоит, то может упереть нож в землю, как хорошую палку и стоять почти не сгибаясь.
Мастер посмотрел на мизинец, не потроганный. Он видел, как извилистый нож входит в горло. И все, так просто. Внутри ножа сила, как в жале огромной осы. Он идет в ямку на горле и сразу же, как падает с дерева орех, достает оттуда смерть, пахнущую свежей кровью. Конечно, можно и острым колышком — в горло. Но колышек надо затачивать, значит, снова ножом или каменным скребком, а как бы ни был скребок хорош, он не срежет все волокна. Да и сила дерева умирает почти сразу. Одно горло, два горла, три — и снова иди на берег, садись у большого камня, упирай в него деревяшку и точи, пока не омертвеет рука. …Сила в ноже вождя не умирает вообще. Провел несколько раз по камню, и снова проснулась. Потому он и вождь теперь. Два таких ножа!
В ноже мастера сила другая. Она не достанет смерть из ямки на горле, как нож-река. И не отрубит с одного удара голову лесному зверю, как нож-стояк. Но мастеру этого и не надо.
… Нож-стояк виноват в том, что появился нож мастера.
Мастер положил сумку на песок и расправил на камне ручку с неровными хвостиками кожаных шнурков. Прижал нож и надавил, повел лезвие плавно, ощущая, как слабеет узкая кожа, отбрасывая на песок ненужные хвосты. Раз-раз-раз. Все!
Засмеялся, в очередной раз дивясь силе светлого лезвия, и подмигнул мальчишке. Тот протянул темную ладонь, смотрел просительно. Мастер собрал обрезки, свалил в горячую ладонь вместе с песком и тот ссыпался сквозь пальцы, щекоча.
Мальчик встал, прижимая к груди сокровище. Смотрел большими глазами, кланялся и уже топтался — бежать, скорее, пока не передумал даритель и не отобрал.
— Беги, — махнул рукой мастер, — да не забудь заговорить перед ночью!
Мальчишка остановился, пятки взрыли песок. Повернулся медленно, и глаза уже испуганные.
— Ну, что ты? Отец не учил тебя, что ли? До заката скажи над подарком слова, а то Владыки придут забирать обратно. Или испугался? Давай!
И протянул жилистую руку, всю в старых шрамах.
Мальчик прижал кулаки с торчащими из них ремешками еще сильнее:
— Нет, не отдам. Я скажу слова.
Мастер кивнул. И замер, услышав:
 И им не отдам!
И мальчик пошел, быстрее и быстрее, туда, где у поворота реки сверкало на воде яркое солнце и кричали мальчишки, блестя мокрыми плечами и коленями.
Из тени фигура его казалась черной в ярком свете воды и мастер, прищурясь, подумал, на сумке, где пустое место и кожа блестит, будто ее лизала оленуха, он, выкроив ножом, пришьет такую фигурку. И, когда сума истреплется, а он уже знает, сколько времени понадобится на это, — мальчик станет взрослым мужчиной и женщины родят ему детей. И тогда, может быть он, этот мужчина, пойдет и сделает, то, что пообещал сейчас, не понимая, что именно. А старая сумка напомнит мастеру, если он доживет до того дня, об этом их разговоре.
Прошелестел ветерок над головой, тени закрутились, меняя очертания, и сверху, из темных листьев, посыпались яркие лепестки цвета птичьей крови. Один из них упал на сумку, будто она ранена. Мастер сдвинул красный лепесток к самой ручке, посмотрел, наклоняя голову. Смахнул и потянулся, расправляя затекшую спину.
Снова растопырил пальцы и тронул лезвием ножа кончик мизинца. Это его нож, нож мастера. Много ножей в племени, на каждый палец — по ножу. Потому и живут они хорошо, кто посмеет напасть, если столько ножей?
Еще были наконечники стрел, но однажды, когда два охотника сошлись над тушей убитого быка, то не смогли договориться, чья стрела попала первой. У главного охотника — нож-река с извилистым лезвием на поясе и нож-стояк в сильной руке. Потому он остался один, стал вождем. Туша быка досталась ему. И оба наконечника тоже. Но после этого Владыки перестали дарить наконечники. Вернее, цена за них стала слишком высокой. Но мастеру нет до того дела. Его нож совсем другой, в нем нет смертей.
Хотя… Именно длинный нож вождя, которым он снес голову соперника, разбрызгивая по траве и листьям сочную кровь, родил нож мастера. Потому что длинный нож пришел в одежде. Главный Охотник принес его утром, серый от нескольких бессонных ночей и белки глаз его были будто присыпаны пылью. Он выпил тогда калебас белого пива и кадык его ходил ходуном, а на живот ползли мокрые дорожки. И по щекам такие же дорожки, хоть и не хотел он признаться, в том, что ему жалко своих женщин, но плакал и потому много разговаривал, хвастался ножами и иногда замирал, оглядываясь на Тропу. Владыки подарили ножи за пропавших жену и дочь, а он кричал, что повезло, старуха-жена давно надоела. Но мастер помнил, жену отдали охотнику совсем еще девочкой, даже моложе прочих, она была красивая и тихая. И родила ему дочку почти сразу. Но — два ножа. Никто и не подумал бы, что жена так сгодится, но вот.
Рассказав на площади о своей удаче, охотник показывал ножи и предупредил, что никто больше не смеет идти, потому что сказано ему было — больше не идите. Когда будет нужда — позовем. Но никто и не собирался. Племя маленькое и все, кто бессоными ночами мечтал о большем, уже получили свое. Кроме мастера. Он стоял под деревом и смотрел на одежды большого ножа. Матовые полосы черной кожи неведомого зверя, перевитые по бокам толстыми шнурами, держалка для руки и петля, за которую можно повесить нож на пояс. И когда охотник проходил мимо, взбивая пятками пыль, мастер протянул руку и коснулся пальцами искусного плетения. Выйдя из тени, встал на колени в пыль, протянул руки — погладить. И охотник, который еще не привык к тому, что у него теперь сила, отскочил. А потом закричал грозно, размахивая ножом. Мастер ему втолковал тогда, что смерти не ищет и отобрать не хочет, а просто — потрогать, послушать кожу, которая до него разговаривала с тем, кто делал одежды большому ножу.
Он не спал тогда много ночей, смотрел на свет в облаках, а в углу хижины валялись незаконченные циновки и поясок для Онны, она ждала, ждала, и потом он увидел, что поясок ей сплел другой мужчина, и они купались в ночной реке, смеясь. Может и хорошо, что не дождалась, потому что всякий раз, как проходила она через площадь, покачивая бедрами, мастер думал о том, что дали вождю за его женщин. И отворачивался…
А потом пошел сам, с пустыми руками, на Тропу. Ничего не потеряв перед тем, потому что ни жены, ни детей не было у него. И получил, что хотел.
Мастер опустил голову и черные волосы, прошитые белыми нитями, упали на глаза. Не надо вспоминать. Лучше подумать о том, что сделает мальчик из разноцветных ремешков, или о том, что пора залатать крышу. О другом, всяком, только не о тропе, ведущей в пещеры.

3. Западный Ветер

Когда приходил Западный ветер, река волновалась и вздыхала. Всю ночь листья шелестели, казалось, не наверху, а прямо в ушах. Мастер ворочался, натягивал на голову старую циновку, мягкую и потрепанную. Замирал в надежде, но сон не шел. В плетеных стенах хижины посвистывали волокна, сквозняки змейками ползали по горячей коже. Никто не боялся Западного ветра. Он был мирным столько раз в году, сколько мог, и лишь перед временем больших дождей свирепел и поворачивал реку вспять. Тогда дети утром бежали к воде и, скидывая с бедер повязки, придавливали их на песке большим камнем, чтоб не унесло. Ловили в мутной воде морских рыб. Нагибаясь, шарили руками, несмотря на запреты матерей, ведь мало ли что принесет вода из далекого моря, и находили витые разноцветные раковины. Приносили их мастеру. Он отдавал детям обрезки кож и оделял орехами с дерева, что принадлежало ему. Обломки раковин дробил на большом камне, лежащем у порога, и потом украшал ими одежду для девушек и парней.
Западный ветер нес в своих влажных ладонях кричащих младенцев и, срывая с девушек набедренные повязки, втискивал между бедер. Он дул три дня или пять, а после начинались большие дожди. Лес размокал, племя сидело в хижинах. Женщины варили похлебку, доставая из мешков чечевицу и собранные коренья. Мужчины чинили оружие и курили, глядя в проемы входов на частую сетку воды. А девушки, внутри которых шевелилась принесенная Западным ветром новая жизнь, лежали в кольце коричневых рук и делали парней своими мужьями, отцами детей Западного ветра.
Так шло с начала времен и никто не боялся Западного ветра.
Только мастер знал, что дожди, пришедшие на хвосте его, — собраны из слез. Ветер плакал. Но люди притворялись, что не слышат. В хижинах полно вяленого мяса и речной рыбы, и после дождей, к следующей жаре родятся мальчики — будущие охотники. А среди девочек будут те, кого заберут, чтоб Западному ветру всегда хватало слез.
Мастер повернулся. Шея затекла и он повернулся еще раз, снова лег на спину, глядя, как черные листья в щелях крыши полощутся в порывах ветра. Подумал, сердясь, что вертится без сна и крутятся в голове мысли — одни и те же, ходят по кругу. А всего-то один раз пошел туда, спасая себя от непокоя. Получил нож, получил покой обладания. Но потерял остальной покой, который держит жизнь. И теперь каждый год слушает Западный ветер и сердце его ноет, будто кричит раненый маленький заяц без матери в густой траве.
…Их заберут. По-разному. Одни потеряются в лесу, когда уйдут за ягодами, другие убегут сами, поругавшись с парнями. Немного из племени, человек пять-шесть.
Когда-то он понял, что так бывает из года в год. Пришел к вождю рассказать, но тот, опустив голову, посверкивая из-под наведенных черным соком бровей глазами, не дослушал, крикнул, чтоб выгнали. Погрозил, из племени тоже выгонят, если будет болтать ерунду. Лес огромен, в нем — звери. Иногда приходят такие, которым нет имени, издалека. И странно ли, что каждый год теряются несколько глупых девушек или детей. Кто не смог оберечь себя в лесу, тот сам виноват.
Так говорил вождь, когда воины выталкивали мастера из большого дома. Он упал со ступеньки и подвернул ногу. Сидел в хижине, вырезал из дерева фигурку девушки, что пропала последней в тот год. Многие хотели подарить ей плетеный поясок, ждали только Западного ветра, но ветер пришел, и она ушла за ним.
Мастер закутался в циновку и сел, привалился к деревянному столбу. Можно наощупь найти кисет и закурить. Но незачем приманивать ветер огнем трубки. Только сидеть и ждать, когда станут видны в щелях дрожащие от ветра длинные листья на крыше. И думать.
Мастер думал о том, что совсем близко — о распухшей от моря реке и о том, что утром его двор засверкает осколками перламутровых раковин, о маленьких зверях в темных норах и о птицах, как они там, в легких гнездах, которые качаются на концах веток. И потом стал думать выше и дальше, будто он и есть птица, летит над лесом и видит сверху, как прореживается листва над тропами зверей и людей. Если лететь от моря, вглубь, то на полянах — серые спины слонов, их трогать нельзя и даже поклониться им нельзя, они не понимают языка племени, живут сами себе. Но можно спрятавшись, смотреть долго-долго на столбы серых и коричневых ног, загнутые белые зубы и длинные гибкие носы. И потом унести в голове огромность их боков, и как они кричат полной глоткой. Об этом никому не расскажешь, все будут смеяться, что разум мастера, и так невеликий, унесла лесная обезьяна. Может быть, Онне рассказал бы. Но, чем дольше дует Западный ветер, тем яснее мастер видит, правильно остался недоплетенным ее поясок. Он говорил бы с ней и любил ее ночами под сеткой дождя над крышей. А потом увел бы ее туда, где из женщин делают слезы. Сам…
Мастер потянулся и взял таки трубку. Стал бить чирком по кресалу, зажав его в руке. Искры летели в темноту и умирали. Мокро было в темном воздухе, свистели листья за стенами. И щеки мастера тоже были мокры. Трубка не зажглась. Ну и ладно. Один, в маленькой хижине на самом краю деревни. Почти деревенский дурачок, но и нужный всем, потому что кто еще вырежет такие узоры на посуде, кто выложит раковинами рукоятку копья и научит женщин, как покрасить мягкую ткань в разные цвета. Один он такой. Один. Может, если была бы жена, то бегал бы по дому такой же мальчишка, как этот сегодня. И его — всему научить. Но всякий раз, ночами Западного ветра, мастер думал, а если бы девочка. Тогда как? Жить, зная, что настанет срок и она не придет из леса. Кто знает почему. Сошла на другую тропу и потерялась. Или большая кошка, чья спина узорчата, как солнечные цветы, снесла лапой ей лицо. Или… Или забрали ее.
Нет, нет. Лучше одному.
Ветер шумел и не было ему отдыха. Временами становился сильнее, ревел на реке и дергал края крыши, шлепая большими листьями. Может, рассвет не придет? Как река, что течет сегодня в обратную сторону, так и ночь пройдет от первой своей темноты до последней и снова откачнется в свою глубину.
Мастер знал эти мысли, они приходили всегда, из года в год и он снова их думал. Наверно, их вкладывает в голову Западный ветер и это его дети, вместо детей, что были бы в его жене.
А еще, когда он уже стал забывать о том, что видел в пещерах, люди стали говорить о новых тропах. Чужих тропах. Они появляются и пропадают. Нельзя ходить чужими тропами, которые есть с утра и вдруг исчезают к закату. Ведь неизвестно, откуда идет такая тропа, и куда по ней придешь. Но шептались о том, что видели тех, кто идет по ней. Женщина. Старше невест, но не старуха. Мужчина с кожей светлой, как брюхо ящерицы. У него волосы цвета сухой травы и глаза, как хмурое небо перед большими дождями. А глаз женщины никто не видел. Мелькнет и идет по тропе, выпрямив спину, и следом за ней проходит мужчина, не отрывая глаз.
Это беспокоит старейшин, они не любят перемен. Дважды они собирались в большом доме и совещались, как быть? В какую часть мира включить новые тропы и идущих по ним? Но, выкурив трубки и попив свежего пива, оба раза решали, пусть пока все так и будет. Только повторили — ходить по тропам нельзя.
Ветер плеснул шелестом и раздался треск в углу хижины, под самой крышей. В открытой щели, с которой сорвало часть пальмовых листьев, чуть засветлело небо. Серое, несущее в брюхе будущие дожди.
Мастер встал, отбрасывая циновку, и пошел к выходу, касаясь рукой столбов, подпирающих крышу. Снаружи ветер бил в стену оторванным куском кровли. В лицо резким теплом ударили брызги, но еще не сверху, а от реки. Соленые. Прикрывая лицо, мастер спустился по деревянным ступеням на вязкий песок тропинки, в котором утопали босые ноги.
Он шел, песок проминался и щекотал ступни. Река сверкала в бледном свете, как лежащий вверх брюхом речной длинный зверь. Или как огромный нож великана. Стволы деревьев пересекали сверкание черными силуэтами. Оглянулся. Черные на сером стояли рядами хижины, взмахивали краями листьев на крышах.
А потом стволы остались за спиной и, встав на песке, он запел вполголоса, вместе с ветром, глядя на смятый блеск воды за серым перед рассветом пляже. Сердце его заходилось тоской от того, что никому не расскажешь о реке, сделанной из ночного света.
И — смолк, вглядываясь. На краю песчаного пляжика, у самой воды лежало что-то. Светлое и не блестело. Вот шевельнулось, против дыхания ветра, потому и заметил. Живое.
Медленно пошел, всматриваясь, готовый отпрыгнуть к черным деревьям. Это, наверное, принесла река, повернувшая вспять, из моря. Это может быть опасным. Но движения — медленные и слабые. Может, его било течением о коряги и камни…
И, подойдя, вытягивая шею, в еле видном свете, рассмотрел. Девушка. Светлая, как мягкий бок рыбы-плоскушки, слабая тонкими руками и ногами, смятая сильной водой и потому, как неживая куча водорослей. Но шевелится иногда. Мокрые волосы облепили лицо и темнеет среди прядей раскрытый рот.
Сидя на корточках, мастер оглянулся на деревню. Все еще спят, сильному племени с целой рукой ножей некого бояться. Никто не увидит, если он столкнет ее обратно в реку. Пусть река заберет то, что не нужно, что принесет хлопоты и лишнюю боль. И унесет ее выше, туда, откуда течет в другие дни.
Подумал, откуда течет река и опустил руки, уже протянутые к смятому телу. Ему не нужно беспокойство, но и отправить ее туда, в верховья, к подножию серых скал, не сможет. А она пробормотала что-то, не слышное в шуме ветра и открыла глаза. Смотрела и не видела его. Закрыла снова, как уснула. И лицо ее было уставшим от обиды. Мастер нахмурился. Те мысли, что думались, пока он звал к себе сон, пришли снова и продлились. — Это река принесла ему, в награду за долгое одиночество. И в наказание за то, что не сплел поясок жены.
Медленно протянул руку и поправил вялую, подломленную под тело, ногу. Провел ладонью по бедру. И убрал, пряча руки за спину. Потому что, прикрытые согнутой рукой — груди лунного цвета с налипшей на них речной грязью. Такие маленькие.
…Она — его дочь. Нет жены, но ведь он не такой, как все люди племени. Западный ветер обошелся без женщины и принес ему дочь просто так, вынув ее из брюха реки. А теперь смеется сверху, трепля верхушки деревьев, — ты хотел прожить жизнь, чтоб не грызли тебя изнутри тайные звери забот и тревоги?
Мастер поднял мягкое тело, прижал к себе и понес, ступая осторожно, чтоб не уронить на узловатые корни, торчащие из песка. Надо забрать ее с берега, пока никто не увидел, ведь лежащее на общем песке — общее по законам племени. Он скажет всем, что ветер принес ее мастеру, и для того выломал кусок крыши. И она теперь — его. Теперь ему — страдать, беспокоиться. Принимать то, от чего убегал столько лет.
В хижине было темно и только дыра в крыше светила сама для себя, не опуская свет в темноту. Мастер устроил девушку на полу, где лежал до того сам, укрыл циновкой и сел рядом, ждать утра. Сидел на корточках, положив локти на колени и свесив ладони, думал. Теперь надо больше циновок и выменять свои новые миски, с птицами по краю, на куски ткани у женщин, а раскрасит он их сам. Хорошо бы поймать парочку древесных собак, выделать шкурки, чтоб сделать сандалии, вон какие ступни — белые совсем и мягкие, как детская щека. Орехи еще есть и козу он попросит у соседки.
Девушка пошевелилась, не открывая глаз, вытащила руку и, дернув, уронила ее поверх циновки. Простонала что-то. Через дверной проем упал на ее лицо и плечи сонный утренний свет. И мастер почувствовал, как сердце его схватили холодные когти.
На худом грязном плече вилась цветная змея. Небольшая, но в точности такая, как там, в пещерах.

4. Ягоды дерева снов

Время идет от солнца к солнцу, от дождей к дождям. Оно бывает коротким, когда нужно сделать что-то быстро, но тянется древесной смолой, если ждешь утра.
Ночью мастер ворочался, смотрел в щели хижины, и время медлило, но вот небо начало светлеть, и время прыгнуло, побежало быстро-быстро. Она подстегнула его, та, что лежит неподвижно, спит и не знает еще, куда принесла ее река.
Как заставить солнце не светить, а людей спать? Мастер не знал. Знал старый ведун Тику, но он давно утопил свои знания в тыкве в хмельной оттой и больше врал, чтоб не мешали ему пить. А когда ловили на вранье, изворачивался, но люди смеялись и прощали. Не было несчастий и племя не нуждалось в силе колдуна.
Мастер мог только захотеть. Сильно-сильно. Попросить. И посмотреть, получится ли. Сила желаний — это удел женщин, не мужчин. А наговорные слова — они остаются детям, передаваясь от тех кто растет, тем, кто еще мал. Он усмехнулся. Мастер, не убивающий на охоте, может быть он, хоть и не женщина, но и не таков, как прочие мужчины? И стал ли он настоящим взрослым?
Сидя на корточках, сжал кулаки так, что ногти врезались в ладони. Закрыл глаза и зашептал, раскачиваясь, просьбу о том, чтоб не приходил свет, еще немного. И чтоб люди не покидали хижин. Проговаривал слова, задерживая дыхание, и выдыхал шумно каждое, отправляя в пробитую ветром дыру. Следил во внутренней темноте, как превращаются они в тугой дым и в зеленые огоньки, уплывают, кружась и ветер уносит их.
И, будто услышав, ветер свистнул, продираясь сквозь листья, спутал волосы на голове, тронул холодными лапами потную грудь. Мастер разжал кулаки и раскрыл глаза. В хижине было темно. В черном небе в проломе крыши не было звезд, и утренний свет потускнел. Тогда, встав, мастер тихо пошел к выходу, выглянул в проем, сдвигая свешенные пальмовые листья. Блестевшая до того река ворочалась в темноте. Не было видно деревьев. Ветер гудел ровно, а над головой висели неподвижно еле различимые низкие тучи. И ни огонька в хижинах. Он сумел захотеть, сильно, как хотят только женщины, собираясь вместе. И теперь время подождет, позволив ему сделать то, что задумал.
Нащупывая босыми ногами ступени, спустился, цепляясь рукой за столбы навеса. И, постояв в кромешной темноте, закрыл глаза, чтобы проще дойти туда, где растет дерево снов.
Его и деревом не назовешь, — в зарослях кровянника маленький прутик, на котором в летнюю жару выбило несколько бутонов. Цветки крошечные, похожие на синие ладошки с красной серединкой, будто клюнула птица. Мастер нашел его сам и никому не сказал. Сперва хотел вырвать и выкинуть в реку, а то вырастет и наделает бед, забирая в сны лучших охотников, а прочие передерутся из-за ягод. Но деревце было крошечное, а кроме сонного волшебства, ягоды красили ткань в дивный пурпурный цвет. Правда, цветков совсем мало, но даже тонкий узор проложить по кайме и сразу вещь — другая, красивая. Потому прикрыл синие цветики широкими листьями кровянника. Как раз перед большими дождями, решил, придет собрать горсточку ягод. Оказалось, суждено другое.
Он плавно и медленно продвигался по песку, нащупывая пальцами ног корни и рукой проводил перед собой, касаясь концов быстрых от ветра листьев. От большого ствола десять шагов, потом на левую руку еще три шага. Уткнулся лицом в шевелящиеся листья кустарника, пахнущие дождем и собственным резким запахом, присел на корточки и стал водить руками, перемешивая темноту. Ягоды мелкие, но он узнает их наощупь. Только бы не раздавить нечаянно. Он старался не думать о том, что их слишком мало для того, что ему придется сделать. Спина затекла и болели согнутые ноги, будто жилы в них мотают на деревяшку. Глаза он то открывал, то закрывал и уже сам не мог понять, смотрит или жмурится. Веки заболели и под ними поплыли оранжевые пятна. Казалось, вечность сидит, водя дрожащими руками по темноте. Почти повалившись набок от напряжения, уже собрался встать, когда ветер сунул в руку острый прутик с тяжелой капелькой на конце. Закаменев плечами, обхватил тонкую плеть, проводя другой рукой, легонько, как по крыльям бабочки. Нащупал ягоду и сорвал, аккуратно сламывая черешок. И вспомнил, второпях не подумал, а складывать куда? Бережно сунул ягоду в рот, за щеку. Стиснул зубы, так что заныли челюсти, оберегая, чтоб не укатилась и не лопнула пряным соком. Сколько же их было, цветов на деревце? Вот еще одна ягода и еще сразу две. Рот уже не открывался сам и мастер пальцем оттягивал щеку, укладывая очередную ягоду.
Восемь ягод. Ветер плещет по лицу, а губы не двигаются и правая сторона лица окаменела. Он боялся раздавить ягоду, их мало, и, если раздавит, то повалится ничком и уже никакие тучи ему не помогут, пролежит до вечера, а потом побегут под кожей колючие муравьи. Но все будет чувствовать… Как вопьется в висок сухая ветка или укусит за пятку песчаная мышь. Но даже если она позовет всех мышей леса и те отгрызут ему ногу до самого колена, он не сможет пошевелиться.
Чтоб не чувствовать боли, надо в два раза больше ягод. А их всего восемь. Щупай, не щупай, все. Несколько узких листьев и три тонких веточки.
Покачиваясь, мастер постоял, вспоминая, куда поворачиваться, чтоб не заплутать рядом с хижиной. Свет все еще медлил, повинуясь силе его желания.

…В темной хижине все знакомо, каждое движение выучено за долгие годы. Сев у дальней стены на скрещенные ноги, он повел рукой вправо и достал ступку. Выудил ягоды пальцем, считая внимательно. Щека была мертва, хотя донес в целости, не раздавил ни одной. Мастер вставил в ступку с ягодами деревянный пестик и прикрыл обрывком глянцевого листа. Сидел, глядя перед собой и, придерживая лист, нажимал, водил рукой из стороны в сторону, раздавливая ягоды в кашу. Сок брызгал на лист снизу и не попадал на руку. А стена перед глазами потихоньку становилась видна и по ней просвечивали серые трещины пасмурного дня.
Закричали дети вдалеке, и мастер порадовался, что хижина его стоит на самом краю леса и деревни. Пусть черная низкая туча принесла с собой лишний сон, но все равно день настал и люди проснулись. Может, к нему сегодня никто не придет? Но река текла к верховьям, и он подумал с неудовольствием, дети прибегут, притащат свои находки.
Опуская глаза, уже видел свою руку, пауком охватившую ступку. Еле слышно за гудением ветра чавкала в деревянной ступке ягодная каша. А может, только придумал, что слышит.
Мастер поставил ступку на пол и осторожно отнял лист. Осколком раковины соскреб с глянца налипшую гущу. Потянувшись, сдернул висящий на столбе небольшой мех с родниковой водой. Взял его подмышку и, крепко держа ступку, переполз к спящей девушке. Посидел, глядя на белое лицо и полуоткрытые губы. Не выпуская ступку, положил мех на пол и разыскал в углу деревянную ложку.
Оглядывая все вокруг, со страхом думал, не забыть бы чего. Он никогда не делал того, что собирался, но видел однажды, как давала ягоды знахарка, охотнику. Ему порвала руку речная черепаха отравленными когтями, и надо было лечить. Тогда, держа стонущего мужчину за плечи, он больше смотрел ему в лицо, а лучше бы на то, что делала старая Берита. И почему не смотрел? Вот теперь сидит и боится.
Расставив на полу ступку, раковину с круглым краем, мех с водой и рваное тряпье, склонился к неподвижному лицу и отпрянул, когда шевельнулась бледная рука. Успел отодвинуть ступку, но зато вспомнил, что надо сделать еще. Отполз, косясь, подтащил к себе моток мягкой веревки. Еле касаясь, затаивая дыхание, обмотал ноги в щиколотках, притянул к основанию столба. Руки прижал к туловищу и сделал несколько витков, подсовывая веревку под голову и плечи. И наконец, накинул на шею толстую петлю из сложенного в несколько раз куска веревки и затянул на другом столбе, следя, чтоб не пережать горло. Главное, чтоб не билась сильно.
Стоя на коленях, снова наклонился к лицу. От кожи девушки шел запах моря и почему-то горелой травы и еще — странный запах, которого тут не было никогда. Она дышала неглубоко и ровно, хватая воздух полуоткрытыми губами и тут же отпуская его обратно. Мастер приготовил деревянную чурочку. Прижал лоб рукой. Сунул деревяшку сбоку в приоткрытый рот, повел чуть глубже, чтоб не вытолкнула языком. Зачерпнул ложкой ягодного месива и протолкнул в рот, поглубже, прямо в глотку. Вынул, схватил мех и сунул в рот узкий вытянутый конец с отверстием, надавил на бока. Вода выплеснулась в горло и одновременно раскрылись глаза, коричневые, испуганные и непонимающие.
— Сейчас, — бормотал он, а руки делали все быстро, потому что если не проглотит сейчас, то мертвая глотка забудет, как глотать, на день или больше и тогда уже ничего не сделать. За спиной услышал, как задергались ноги и задрожал столб с привязанной к нему веревкой. Соскреб остатки в ступке и снова сунул в рот, выдернул ложку, протолкнул мех и надавил. Услышал, как трудно глотнула, перед тем как закашляться, забившись в веревках, и выдохнул с облегчением. Надавил на мех еще, заставив ее проглотить воду. Скомканной тряпкой вытер пурпурную слюну в уголке рта, растер ее по рукам и бедрам девушки. Можно бы и на плечо, но мало ягод, чтоб не чувствовала, потому мазал там, где свободнее веревки, и почти сразу ноги и руки ее стали каменеть. Столб не качался. Последний раз ее тело выгнулось дугой, удерживаясь на затылке и пятках, и упало, как туша маленького оленя с плеча охотника. Только глаза — живые, огромные. И быстрое дыхание, почти не поднимающее грудь.
Он отвалился от тела, прижав спину к столбу, застонал от облегчения, не отводя глаз. Все сделал, как надо. Только забыл сказать слова, дурак-дурак! Но Большой Охотник и Большая Мать простят его, он ведь делает доброе, хорошее дело. Скажет сейчас, ведь еще не конец и помощь ему понадобится.
— Большая Мать, ты не спишь, даже когда глаз твой закрыт облаками, потому что ты смотришь за своими детьми. Присмотри за тем, что я делаю, отведи дрожь в руках, туман в голове, песок в глазах. Спасибо тебе, Большая Мать.
— Большой Охотник, ты разбросал по небу огни и сам спрятался в засаде, в тени облаков, но ты всегда с нами, потому у нас есть то, что нужно людям. Присмотри за тем, что я делаю, отведи от меня страхи и глупость, неумение и лень. Спасибо тебе, Большой Охотник…
Раскачивался, поднимая коричневые ладони, встряхивал космами волос, и глаза девушки следили за ним, а тело лежало неподвижно, как мертвая колода, вынесенная рекой на песок.
— Ну, вот, — закончив молитву, развязал веревки и укрыл ее по самую шею циновкой, — Большие присмотрят за нами. Теперь я сделаю так, чтоб никто из малых людей не помешал нам.
Бледный свет пришедшего дня освещал хижину, и мастер неверными от волнения шагами направился в дальний угол, разгреб сваленный хлам. Достал огромную раковину с отбитым краем, выпрямился и повертел в руках, лаская глазами мягкие переливы света. Положил на пол и гладким камнем ударил по нежным изгибам. Коротко прозвенев, раковина обрушилась веером ярких кусков и над ними встали маленькие дрожащие радуги. Морщась, мастер собрал осколки в деревянную широкую чашу, укутал куском ткани и пошел к двери. Оглянулся на лежащую.
— Я долго хранил ее. Теперь пригодилась.
Выйдя, прищурился на неяркий свет под облачной пеленой. Держа сверток одной рукой, набрал в другую белой глины из выемки на краю тропы, и намалевал на двери охранный знак в виде раскрытого глаза, чтоб никто без него не вошел в хижину.
Медленно ступая, направился к большому дому вождя, что стоял в самой середине деревни, на краю утоптанной площади.
Кивнул сонному воину с копьем, сидевшему на корточках у входа, и сам присел на землю, поставил рядом чашу. Ждать, когда вождь позовет и выслушает его.

5. Вождь Мененес

— Вождь Мененес силен и мудр, не забывай о том, человек, когда будешь просить для себя…
Мастер опустил голову, выслушивая заученное приветствие советника. Он редко обращался к вождю, но слова о его силе и мудрости слышались в селении каждый день — вождь любил своих детей и всегда выслушивал просьбы — во время, свободное от охоты, жен, праздников и раздумий после сытного обеда.
— Вождь Мененес милостив к своим детям, человек, и поставлен над племенем Большой Матерью и Большим Охотником, — советник проговаривал слова, глядя поверх головы мастера, и покачивался на толстых ногах, обутых в плетеные из пальмовых волокон сандалии. Руки он сложил на животе и пощипывал пальцами одной руки мякоть ладони другой.
Мастер прижал руку к сердцу. Другую оттягивал сверток с осколками раковины. Подумал вдруг — да разве Мать и Охотник поставили Мененеса вождем? Он сам убил соперника и показал людям свои ножи, стал с ними грозен. А ножи пришли из пещер и получается, Владыки поставили Мененеса вождем?
— Вождь Мененес дорожит своим временем, а потому не трать его, не говори много.
— Три поклона, Тару, один из них — тебе, и два вождю.
— Иди, я сказал о тебе, — советник Тару, наконец, отступил от плотного занавеса на входе в хижину. Мастер еще раз поклонился, стараясь не думать о том, что она там лежит. Боится…
Внутри было сумрачно и тепло. Светлые циновки от самого порога уползали в глубину большой комнаты и там, у красиво сплетенной стены стоял деревянный трон, украшенный перьями лесных птиц-невест. Мастер сам делал его вождю. С подлокотников свисали прибитые слоновьи хвосты с жесткими щетками волоса. А изголовье сверкало прекрасным орнаментом из скорлупы красных и синих орехов. Круглая голова вождя с башней заплетенных волос казалась ненужной на этой красоте. Мененес махнул рукой, и из темного угла подошла молодая женщина, склонившись, поставила на подставки чаши-светильники. Язычки красного пламени запрыгали по лицу вождя, перемешивая линии, проведенные на щеках, с тенями. Казалось, Мененес строит рожи, не хуже лесной обезьяны.
— Давно не говорил ты со своим вождем, мастер. Тебе нечего было у меня попросить? Или тебе ничего не нужно?
Мастер склонился в низком поклоне и положил на край циновки тугой сверток.
— Мне мало нужно, вождь, ты знаешь об этом.
— Знаю. Когда-то ты отказался даже от жены. В каждом племени есть свои странные люди, так надо для жизни. Чего ты хочешь, странный человек?
Светлая циновка, мягкая под коленями, ловила блики пламени и становилась то розовой, то оранжевой. Вот бы научиться рисовать на кожах так, чтоб цвет жил сам по себе… Черный сверток лежал, как кокон гусеницы.
— Мне приснился сон, вождь. Я умер, и темные птицы унесли мое сердце и все, что носит моя голова, за край моря.
— Но ты жив, — вождь усмехнулся.
— Жив. Но я пришел сказать, что я увидел за краем. И кого увидел.
Мененес убрал руку с плеча девушки, присевшей рядом с троном.
— Кого же? Говори!
— Я видел тебя, вождь. И трех твоих самых красивых жен.
Девушка ахнула и прижала ладони к щекам. Мененес поморщился и взмахом руки отослал ее в угол. Из темноты сразу донеслось шевеление и шепот.
— И что?
— Ты был привязан к дереву, черные птицы клевали твою печень. И жены твои лежали рядом, а степные львы, крича так, что звезды падали с дневного неба, грызли их ноги.
Снова ахнули в углу. Мастер разогнул уставшую спину и, глядя на вождя снизу вверх, продолжил врать:
— Я побежал к тебе, вождь, чтобы прогнать птиц. Но у меня не было сердца, и пуста была голова. Потому я упал и заснул еще раз, прямо в том сне.
— Так не бывает, ты лжешь мне!
— Зачем мне лгать? Это был всего лишь сон. Два сна. Но я подумал, будет лучше, если ты будешь знать.
Огонь метался, подгоняемый маленькими сквозняками из щелей в плетеных стенах. Вождь опустил голову. На широких коричневых коленях горели оранжевые точки. Он потер колено рукой, гася отблеск огня.
— Мне позвать колдуна, чтобы он растолковал твои сны, мастер?
— Если хочешь. Но мне было сказано там, что сделать. И если я сделаю, то дни твои будут долгими, полными еды и радостей жизни.
— Так говори, мастер Акут!
Мастер потянулся и стал разворачивать сверток. По темной ткани, поблескивая, рассыпались острые осколки и задрожали над ними маленькие радуги. Из темного угла, где сгрудились жены вождя, снова донеслись ахи, на этот раз восхищенные.
— Я хранил эту раковину, подаренную морем реке. Но услышал такое «возьми самое красивое, что имеешь, на что хочется смотреть, не отводя глаз, и сделай щит, чтоб в центре его сверкала Большая Мать дня, а сверху над ним катилось ночное око Большого Охотника. Чтоб до самых краев был он усыпан звездами, не хуже небесных. Тогда твой вождь сможет защититься от опасностей, что приходят из снов»
— Щит… А ведь копье или нож лучше, а, мастер? Для воина щит без оружия, не трусость ли?
— Мне дали три дня.

За спиной мастера пасмурный день набирал силу, и огни в чашах тускнели. Кричали дневные птицы, на площади размеренно бил барабан, провожая к реке женщин, что шли собирать подарки моря.
Вождь смотрел поверх головы сидящего на коленях мастера в двери на улицу. Из внутреннего проема, что вел на женскую половину, пахло лепешками и вареным мясом.
— Ну, что же. Ты знаешь, мастер, твой вождь смел и силен.
Мастер поклонился, упираясь в пол руками, и коснулся лбом циновки. Вождь кивнул, наблюдая.
— Но твой вождь еще и мудр. Делай свой щит и укрась его так, как рассказал. Я поставлю его здесь. Мы ведь не можем знать всего, мастер? Сон во сне — странная вещь, а щит — пусть будет. Через три дня.
— Мне нельзя мешать. Вели не приходить и не стучаться в мои двери. Это сложная задача — сделать щит так, чтобы сны приняли его.
— Хорошо. Никто не придет на поляну к твоему дому, никто не постучит в твою дверь. Три дня.
Вождь хлопнул по колену и сказал что-то на ухо подбежавшей из темного угла жене. Пока ждали, смотрели, как в луче маленький паук спускается по серебристой нитке. Потом вождь осмотрел то, что принесла женщина и кивнул. Склоняясь, она подала мастеру три сплетенных из черных вороньих перьев знака.
Мастер принял знаки. Не вставая с колен, уложил знаки в чашу к осколкам и завернул ткань. Подхватил сверток под локоть и вышел, пятясь и кланяясь.

Ветер гудел ровную песню без слов. Слова приходили от женщин, что окликали друг друга и детей, смеялись и сплетничали на ходу. По тропинкам среди деревьев, вытягивавших вслед ветру листья, они шли к реке, несли широкие плетеные корзины для съедобных ракушек и вкусной морской травы, мешки для выброшенной на берег рыбы. Солнце раздвигало лучами тяжелые бока туч и трогало воду. И там, где лучи касались воды, загорались яркие полосы, от которых слезились глаза. Мастер вытер сгибом запястья мокрую щеку и прибавил шаг. Сбоку, от сверкания реки, донеслись до него крики. Резко кликнул кто-то птицей-речанкой и все накрыл громкий злой смех. Черные стволы на сверкающем фоне мешали рассмотреть, что там. Мастер отвел ветки и вышел на песок.
У самой воды дрались мальчишки. Вернее, били одного, — скорченную фигуру на краешке воды. А он только сгибался все ниже и растопыривал локти, прикрывая что-то.
— Эй! Ну-ка хватит!
Песок хватал ноги, мочил плетеный браслет на щиколотке. Увидев мастера, мальчишки нехотя расступились. Самый высокий сделал к нему два шага и встал, не давая пройти. Мастер взглянул сверху — парень был ниже его на голову, но глаза сужены и лицо злое. Черные волосы перехвачены куском лохматой веревки по лбу.
— Иди в свой дом, это наше дело!
— Помолчи, сопляк.
Он двинул плечом и мальчишка качнулся в сторону. Засопел и прошептал что-то о старом безумце.
Фигура на песке все сидела, разведя локти, защищая что-то.
— Что там у тебя?
Он узнал Малити, приходившего к нему за кожаными обрезками. Тот неловко запрокинул голову, не поднимаясь, и сказал хрипло:
— Мое это, я сам нашел. А они говорят, надо всем, поделить. А как ее всем?
— Покажи.
Мальчик на коленях отполз по мокрому песку. Там, полузарытая, лежала раковина, величиной с подросшего щенка. Песок забил отверстие, и она торчала острым завитым носом, вся в белых и розовых переливах. Солнце протянуло луч, и выпуклые бока раковины засветились насквозь, задрожала над ней круглая радуга. Мальчишки за спиной мастера зашептались, сопя.
Малити стоял на коленях и держал руки над радугой, стараясь не загораживать солнце.
— Ее нельзя всем, она вон какая! А они разбить хотят.
Сверток, прижатый к боку, потяжелел. Мастер подумал, что вот хранил свою раковину долго, а потом разбил круглую радугу на множество маленьких. Но река принесла в ответ точно такую же, впервые за много лет. Это знак? И какой?
— А ты что хотел с ней сделать, Малити?
— Тебе хотел…
— Мне… А не врешь?
Малити опустил руки. И голову. Сказал тихо, но со злостью, как втолковывая малышу:
— Они поиграться заберут и после забудут, выкинут. Разобьют же! А ты, ты лучше знаешь, что с ней сделать. И потом, я сам нашел ее, еще никого не было! Значит, она совсем моя.
— А что ж не забрал сразу? Чего ждал? Ты же знаешь закон — если был один и увидел сам, — твое. Если увидели все, то — общее.
— Я смотрел.
— Что?
За спиной засмеялся высокий мальчишка, сын советника Тару. И следом засмеялись остальные, кто-то захрюкал поросенком, дразня.
— Да смотрел! На радугу! Когда лежит в песке и солнце светит насквозь, как, как… — ухо красавицы. Только без сережек. А если сдвинешь, то уже не так. Я лег на песок и смотрел.
Голос звенел, а по щекам слезы оставляли грязные полоски. Малити поднимал кулаки и растирал грязь на щеках, дергал головой, сперва стесняясь слез, а после не замечая их. Он вглядывался в лицо мастера, которое, то темнело, когда солнце закрывали тучи, то становилось светлым, и говорил только ему. Мастер дождался, когда мальчик смолк и обернулся к мальчишкам.
— Поди сюда, старший, я буду говорить с тобой, Тарути, сын советника Тару.
Высокий приосанился и, быстро глянув на остальных, важно подошел к взрослому, встал напротив, заслонив солнце над раковиной. Радуга погасла, и Малити снова простер руки над подарком реки, глядя на врагов, стоящих поодаль. Мастер усмехнулся про себя, увидев в стройном Тарути, каким был сам советник когда-то.
— Малити не лжет. Он достойный мужчина нашего племени и я ручаюсь за него своим сердцем.
— А тебе нечем больше ручаться, ты нищий, — губы сына советника кривила улыбка, смешанная со страхом — первый раз он так говорил со взрослым мужчиной.
— Да, — согласился тот, — вокруг моей хижины не бегают свиньи и козы. Но будь умным, поди сейчас к отцу и спроси у него, о чем говорил вождь Мененес с нищим мастером племени. И если ум твой растет, как бамбук, а не сохнет, как старые листья, ты поймешь, не зря море отдало раковину реке. И не зря ее нашел Малити. Я заберу ее с собой. Пойдем, Малити, поможешь мне донести до хижины подарок реки.
Малити раскачал раковину и вытащил из песка. Зайдя по колено в воду, осторожно ладонью смыл с ее боков налипший песок и траву. Она была такая большая, что он обеими руками прижимал ее к животу. Мастер поудобнее перехватил сверток с осколками и двинулся с берега в заросли, по узкой тропе, ведущей к его хижине. Он не оглядывался. Знал, Малити идет следом, ступая осторожно, чтоб не споткнуться о корни и не уронить раковину. А мальчишки так и стоят, глядя то им вслед, то на своего главного.
— Я спрошу! — в голосе сына советника узким лучом сверкнула угроза, — и если ты обманул нас…
— Спроси сначала, — мастер не обернулся.

Узкая тропа пахла травой, что женщины кладут в похлебку, и у мастера в животе зашевелился голод. Он шел и думал, что мальчишка дойдет с ним до самой хижины, а он, из-за того, что задержался у реки, не успел подумать о еде. Три дня. С тайным делом, затеянным им, справится за день, но после надо успеть сделать щит. И все это время не выходить из хижины.
— Ой!
— Что еще?
— Мать передала для тебя кашу. И лепешку с ягодами. А я, когда раковину, оставил на берегу…
— Вернешься и принесешь.
— Съедят вдруг.
— Тебя?
— Кашу! — Малити засмеялся, голос его был уже чистым, будто промытый ночными дождями.
Смех затих, когда они вышли на опушку леса и увидели издалека намалеванный на деревянной двери глаз.
— Не бойся, он смотрит не на тебя, — мастер остановился на краю поляны перед хижиной, — положи раковину и беги за кашей, я тебя подожду здесь.
— Ты правду сказал Тарути, мастер Акут, что вы, с вождем…
— А ты тоже думал, что я соврал?
Солнце выглядывало из-за спин и грело плечи. Над головами прожужжал толстый шмель и улетел в просвет среди листьев.
— Нет. Но… Я не знаю…
— Ну, вот и беги. И побыстрей, после этой тени, — показал на согнутую ветку, черным пересекающую тропу, — я уйду и три дня буду внутри.
— Сейчас!
Здесь было тихо. Ветер гудел под животами туч, а голоса людей доносились из такого далека, что казалось — снятся. Джунгли говорили, но их дневные песни были привычными и скорее догадываешься, чем слышишь, какой звук раздается, когда мелькнет в широких листьях побережника толстое тело шмеля. Или с пестрой земли поднимется вверх синяя, как ночное небо, кукушка.
Сидя на земле, Акут ждал, иногда ощупывая языком чуть онемевшую щеку. Через поляну, за жиденькой дверью хижины, на полу лежит неподвижно его ночная находка. Вдруг он плохо закутал ей ноги, не подоткнул старую циновку и ее укусил ядовитый паук? В его хижине, где всюду были развешаны пучки полыни и дикого корня, отроду не было плохих насекомых, но — вдруг… А мальчика надо дождаться. Хороший мальчик, только странный, не стать ему хорошим охотником, и советником не стать. Может потому так радостно, когда Малити приходит смотреть, как он работает? И мать у него хорошая, когда-то была подругой Онны. Сперва запрещала сыну приходить, но махнула рукой и теперь даже дарит еду. А вот отец до сих пор наказывает сына, но тот все равно прибегает. Хорошо, что есть у них другие сыновья, будут охотниками. И девочка.
Вытянул руку и погладил раковину. Здесь, в зеленых сумерках, бока ее были, как морская вода над желтым песком.
У Малити, сына отличного охотника Мали, все может сложиться так же, как у мастера. И он был когда-то мальчиком, все люди вначале были детьми. Так идет жизнь.
Крик спугнутых птиц переплелся с быстрыми шагами. Топот легкий, не громче частого дыхания, и вот он уже рядом, переминается на только что бежавших ногах, протягивая старую миску, прикрытую пухлой лепешкой.
— Да сохранят боги здоровье и силы твоей матери.
И окликнул уходящего мальчика:
— К реке иди спокойно. Тарути наверняка уже сбегал к отцу.
— Хорошо, мастер. Пусть Большая Мать осветит то, что будешь делать.
Мастер поклонился, отвечая, как положено:
— Большая Мать всех оделяет светом.

http://tatuiro.ru/?cat=89