Марек Хласко

Я ждал письма. Никто не писал мне; близких у меня не было; ни здесь, ни в Польше, ни в целом свете; я был одиноким старым человеком. «И то! – не раз думал я. – Не у всех же могут быть близкие: это естественно. Одинокие тоже нужны – пусть другие видят, какая страшно одиночество, и стараются его избежать». Но я все равно ждал письма. Я знал, что оно не придет, и все-таки мне казалось невероятным, чтобы никто из живущих на земле не захотел в один прекрасный день написать мне. Даже самые несчастные люди отказываются поверить в окончательность своего несчастья; им необходима щель, через которую они могут дышать. Наверное, так же обстоит и с одинокими; у нас есть окошко, в которое мы смотрим на мир. Я ждал письма.

Старый дом, в котором я занимал смехотворную комнатушку, находился в предместье. Это был дом с почерневшими стенами, стертыми ступеньками и зеленым от сырости двориком. На крыше дома подростки устроили голубятню; ребята помладше бегали по дворику, играя – и откуда помню! – в казаки-разбойники; девочки прыгали через веревочку или играли в ангела и черта; летом на солнышке спят толстые коты; вечно пахнет капустой и мокрым бельем. Иногда дворник напивается и играет на гармони; тогда дети сбегаются и, окружив его, смотрят, как ловко он перебирает кнопки грубыми пальцами, а лысый обойщик высовывается в окно и просит: «Франтишек, сыграй «Клариссу»!»; дворник посылает ему взгляд, полный сладкой задумчивости, и играет чудесное печальное танго. День тут начинается рано; половина жильцов работает поблизости, на литейном заводе, и уже с пяти утра на лестнице слышны шаги; в семь оба портных садятся за свои машинки; сапожник страшным басом ругает ученика; ученик веснушчатый, с ушами, как у летучей мыши, и является, по словам сапожника, «сыном идиота и совы»; у обойщика стучат молотками, в автомастерскую въезжают первые такси, а дворник зевает и, подтягивая штаны, выходит во двор с метлой. Здесь все на одно лицо.
Почтальон, пан Голембиовский, появлялся около двенадцати дня; к этому времени хозяйки уже вовсю распевали, коврики бывали выбиты, а из окон пахло едой. Я издалека видел, как почтальон приближается на дребезжащем велосипеде; одной рукой держит руль, другой – вытаскивает письма из огромной сумки. Тут все выходят во дворик: почтальон, как и я, стар, и ему тяжело взбираться по крутой лестнице. Он насаживает на нос очки и читает фамилии:
— Сементковский!
— Яшчык!
— Малиновская!
Жильцы забирают письма и уходят. Тогда я спрашиваю:
— Для меня ничего?
— Ничего, — отвечает почтальон. – Сегодня для вас ничего. Может, завтра будет.
— Иногда вроде ничего нет, а потом оказывается – кое-что завалялось. Поверьте мне, так бывает. Пожалуйста, посмотрите еще раз.
Почтальон снова перебирал письма, однако лицо его выражало безграничное сомнение.
Он долго рылся в сумке, а потом говорил:
— Нет, сегодня вам писем не приходило. Может, завтра что будет. А вы ждете?
— Да, — отвечал я. – Жду. Конечно, жду. Мне должен кое-кто написать, но этот человек живет очень далеко. Знаете, как далеко…
— Понимаю, — говорил почтальон. – Мои родные тоже далеко отсюда. О, вы даже понятия не имеете, как далеко. Вам трудно, но вы подождите. Может, письмо придет уже завтра.
— Я подожду, — отвечал я. – Письмо непременно придет, вы только не пропустите его на почте. Очень, очень прошу! Я буду ждать.
— Обязательно ждите! – отвечал почтальон. – Писем всегда приходится ждать.
Он взмахивал рукой и уезжал. Мы виделись каждый день; много лет подряд мы виделись каждый день. Летом он приезжал весь мокрый, пыхтя, как паровоз; зимой его красивые усы застывали от льда; осенью он бывал печальным и понурым, его поливал дождь, а велосипед был заляпан грязью, и ржавых пятен на нем прибавлялось; весной он, наверное, первым в нашем городе расстегивал рубашку, и я видел густейшие седые волосы на его жесткой груди. Прошло много весен: ученик сапожника завел собственную мастерскую, женился, и далеко было слышно, как он – тоже басом – ругает подмастерье; мальчишки, игравшие когда-то в казаки-разбойники, уже служили в армии и писали короткие сумбурные письма девушкам, которые некогда прыгали через веревочку, а теперь выросли, ходили в цветастых платьях и холодно замечали матерям, что не спрашивали их мнения в вопросах своего замужества. Дворник слегка оглох и теперь ошибался, играя чудесное танго, а обойщик все чаще попадал молотком по собственным пальцам. Я спрашивал:
— Для меня есть письмо?
— Нет, – отвечал почтальон, – сегодня ничего не было. Наверняка завтра будет.
— Вы хорошо посмотрели? – спрашивал я.
Почтальон делал обиженное лицо и говорил:
— Я всегда хорошо смотрю. Вам нужно подождать.
— Конечно, — отвечал я. – Буду ждать.
— Подождите. Письма по-всякому приходят, люди ведь пишут издалека. Иногда приходится долго дожидаться.
Я злился; я злился на соседей, получавших письма; в ту минуту, когда они брали из рук почтальона конверты, я ненавидел их.
Мне казалось, что слова, что были в тех письмах, украдены у меня, что они принадлежат мне, прочитать их должен я, я должен плакать или смеяться над ними, и лишь по какому-то дикому недоразумению эти письма попадают в чужие руки, хотя каждое из них – мое. Я вспоминал всех, с кем сводила меня жизнь; во мне оживала старая любовь; я на короткий миг встречался с теми, чьи лица уже забыл. Я вспоминал женщину, которую до смерти любил, когда мне было лет двадцать. Много дней мои мысли занимал человек, бывший некогда моим лучшим другом, и мне казалось, что он напишет мне. Я даже достиг чудесной уверенности, что могу получить от него письмо хотьзавтра; мне вспоминалось все хорошее и плохое, что я с ним пережил: ссоры, прогулки, ночные разговоры, споры и откровения; я вызывал в памяти его жесты, слова и улыбку. И знал, что он, только он может написать мне. Так продолжалось много дней; но потом я вспомнил, что человек этот умер много лет назад, и я сам бросил первую горсть земли на его гроб.
Да, да! Письма, что привозит почтальон, украдены у меня; я чувствовал это. Я старый человек; каждое утро я с удивлением приветствую солнце; ибо знаю, что жить мне осталось недолго; и знаю, что если б я получил письмо, то не умирал бы одиноким.
Я ненавидел людей, получавших письма: чувство человека, который чует чужое счастье, но самому ему не стать счастливым; раздирающее чувство любви и ненависти.
«Что они делают с письмами? – думал я. – И на что им вообще письма? У них есть дом, дети; вокруг них много людей – я же жду всего лишь письма».
Я уже знал, кто от кого получает письма в этом каменном доме. Знал, что рыжая девушка, которая так любит посидеть с книгой на балконе, получает письма от жениха. Он сейчас далеко, в большом городе; шлет невесте письма в голубых конвертах; на листках он рисует кружочек там, где поцеловал бумагу; девушка подносит письма к губам, улыбается. Лихой старый пан – он бухгалтер, живет на втором этаже и по воскресеньям расхаживает по квартире в одних кальсонах – получает письма от своего брата, тоже бухгалтера; они пишут друг другу исключительно о делах бухгалтерских. Чистенькая, как мышка, старушка получает письма от сына из армии; она плохо видит, и я читаю ей эти письма; старушка всхлипывает и показывает мне фотографии своего сына. Это высокий красивый парень; старушке страшно жаль, что в армии ему остригли волосы, а у нее их нет; она бережет волосы сына с тех пор, как он был маленьким мальчиком.
А мне никто не писал писем. Я спрашивал:
— Сегодня мне что-нибудь пришло?
— Нет, — отвечал почтальон. – Сегодня ничего, может, завтра что-нибудь будет. Вы подождите.
В конце концов почтальон стал избегать меня; он избегал меня, не смотрел мне в глаза, быстро прощался и коротко отвечал на мои вопросы. Я не знал, почему; меня охватил страх, ведь почтальон был единственным, на кого я надеялся. Я не понимал, в чем дело, и боялся взглянуть почтальону в лицо; и лишь случайно подслушав его разговор с соседкой, я все понял. Почтальон говорил:
— Не могу я ездить к нему. Он так ждет письма. А я не приношу ему надежды. Знаете, каково это – не приносить человеку надежды? Это хуже, чем ослепить и убить его. Я знаю, что он надеется, и надеется на меня. Мне тяжело говорить с ним; я чувствую, что зря живу на свете. Чего стоит наша жизнь, если мы не приносим надежды другим?
Через несколько дней почтальон привез мне письмо. Он изо всех сил гнал велосипед по корявой мостовой; звал меня издалека; нетерпеливо отодвинул остальных и вручил мне конверт.
Потом вытащил из сумки бутылку, подал мне и сказал:
— Держите! Я купил вино и решил: мы выпьем его в день, когда вы получите письмо. Я зайду после работы; это хорошее старое вино. Чего же вы плачете?
— Черт возьми! – сказал я. – Черт возьми! Разве вы не знаете, как люди ждут писем?
Я распечатал конверт. Редкие буквы долго прыгали у меня перед глазами, пока не сложились в слова. «Не прерывай цепочки счастья, — прочитал я. – Перепиши это письмо десять раз и разошли знакомым. В каждый конверт вложи два злотых. Не прерывай цепочки счастья!..»
Я опустил руки и ошеломленно смотрел на почтальона.
— Главное – вы дождались, – сказал он. – Это важнее всего. Зайду к вам после работы.
Он сел на велосипед и уехал.

(пер. с польск. vattukvinnan)