Представляем вам отрывок из книги Лембита Короедова

Городской роман «Девочки с апельсинами…» написан о событиях оранжевой революции, действие его происходит в Киеве, но если вы думаете, что он политизирован и пафосен, ошибаетесь. Это цветное и радостное повествование о жизни, любви, людях, — бессовестное и немного лукавое, похожее на прогулку по городу, которая на первый взгляд кажется бесцельной, но это просто выглядит так, потому что идея текста не рядом, не на расстоянии руки, а высоко над нами. Лембит — мастер сводить вместе земное и небесное, сугубо телесное и нематериальное. И делает это с веселым спокойствием и уверенной мудростью.

Книга едет в Москву, на книжный БУ!ФЕСТ и будет продаваться в магазине Гиперион. Все желающие ее купить могут отметиться в комментариях издательства ШИКО, вот тут

http://shiko-lugansk.livejournal.com/20268.html

Приятного вам воскресного чтения!

I – Золушка, Хрусталина

Утро было таким же красивым как на одноименной картине, на той, где девочка в майке и шортиках странно потягивается, то ли зарядку делая, а то ли так просто, от сладостной утренней ломки и предвкушения какого-то неведомого кайфа. И солнечные лучи разрезают комнату на веселые лоскуты, и в форточку ветром не сквозит и дождем не каплет. Одним словом, только на зарядку вставать и оптимистично радоваться новому дню.
Но в отличие от бодрой девочки на картине, Золушка с Хрусталиной зарядку не делали никогда, а по утрам всегда спали, если с вечера ложились. Спали, обычно, до первого стратившего: вот уже, видно, обе лежат и не спят, по очереди глаза открывают и косятся друг на дружку, не проснулась ли подруга. А подруга, конечно, делает вид, что спит; еще и накатится, обнимет, ногу сверху закинет или колено в пах затолкает: сплю, мол, не видишь, что ли? А выпить кофе и покурить уже хочется обеим, да и в туалет тоже, но каждая ждет, что первой встанет другая.
Золушка все-таки не выдерживает: сползает на пол, на полусогнутых ногах и, нарочно натыкаясь на дверной косяк, идет в кухню, ставит на конфорку турку и бегом бежит в туалет, пока кофе не приготовится. А потом разливает кофе по чашкам и несет в спальню, такой уж этикет, раз стратила.

— Зо-о-оля, курво, я тебе нена-а-авиджу, — встречает ее Хрусталина, потягиваясь, — Ти б знала, мала, як я тебе ненавиджу.
— Забийся, курка, — ласково отвечает Золушка, протягивая Хрусталине чашку, — Каву п’єш чи може тобі її на пизду вилити?
— Паскудний монголоїд, — Хрусталина предусмотрительно берет чашку раньше, чем говорит, — Як ти мене дістала своєю академкою. Мене із-за тебе з універа виженуть.
— Ах ти ж суко, — Золушка достает из чашки ложечку и аккуратно кладет ее Хрусталине на бедро. Как и было задумано, Хрусталина орет и проливает кофе на одеяло, — Це тобі за монголоїда, — мстительно говорит Золушка, — І ковдру сама випреш.
Золушка – девушка маленькая, худенькая и на вид ей больше двенадцати лет не дашь. В лице ее и в самом деле есть что-то монгольское: едва заметная раскосость в глазах и рисунок скул, а в придачу и огромная копна черных волос, скрученных самым непостижимым образом каким-то ее знакомым стилистом нетрадиционной ориентации, которого, судя по всему, вдохновлял образ медузы Горгоны. Но, несмотря на это, на “монголоида” Золушка всегда обижается.
— Які плани на сьогодні? – спрашивает Золушка, усаживаясь в кресло напротив Хрусталины.
— Пла-а-ани, — Хрусталина снова потягивается, — По-перше, я піду у басейн, потім на манікюр, зроблю собі “френч нейлз”, а ввечері побачимо. Маєш пропозиції?
— З уніве-е-ера виженуть, — Золушка перекривляет интонации Хрусталины, — Басейн, френч нейлз. Звичайно, що виженуть. Бо ти тупа курка. А пропозицій нема, бо в мене немає пеньонзи. І “Соняшників” ще треба закінчити, — Золушка вздыхает, — Кляті “Соняшники”, заєбло так, що вже не можу. Всяке падло, як розкрутиться, так подавай йому відразу Ван Гога, і неодмінно “Соняшники”, бо воно ж, тупе, нічого іншого не знає. А якщо друзі його, такі ж самі упирі, прийдуть та спитають: “А що це в тебе, друже, на стіні за хуйня?” Воно ж, бля, не по-пацанськи. Кожен реальний пацан мусить мати Ван Гога… Але ж, бля, триста гривень. А ти, курко, до речі, на які башлі збираєшся французький манікюр робити? Круто піднялась за ніч?
— Зараз подумаю, — Хрусталина ставит чашку на журнальный столик, — Дай-но мені телефона. Треба комусь подзвонити, типа, на каву запросити.
— Підла шльондра, — Золушка смеется и передает Хрусталине мобилку, — Тільки давай так, щоб увечері не їбатись, бо мені треба працювати.
— Стоуну подзвоню, — решает Хрусталина, — Він до вечора завжди напивається в сраку, і йому вже не до єблі.
— Бля, Крисьо, не треба, — просит Золушка, — у Стоуна, може, ввечері й не стоїть, але ж пиздіти він може до ранку. Гірше Стоуна хіба що Шрек.
— Не бійся, кицю, — успокаивает ее Хрусталина и набирает номер, — Я скажу, що до мене мама зі Львова приїхала, він її засситься. Альо, Стоун? – говорит она в трубку, — Що робиш, кіса? П’єш? А де ти п’єш? На Бессарабці? Не хочеш вийти на каву? Тобто мене запросити не хочеш? Я буду за годину-дві. Ти тільки не нажирайся поки що, добре? Ага, цьом кисю у писю. Ну, папа, котику. Йес! – Хрусталина делает жест рукой, будто тянет невидимый рубильник, — Сьогодні Стоун платить за французький манікюр.
— Добре тобі, курко, — Золушка встает с кресла и подходит к мольберту, на котором развешена холстина с уже различимыми контурами “Подсолнухов”, — І яким, його, в біса, кольором зараз малювати? Ці ж, бля, естети з Конотопа ніхуя оригінала не бачили. Де ж їм знати, що справжні “Соняшники” мають колір собачого дристу. Ще скажуть, що я їх найобую. Напевно, треба жовтіше зробити.
— Золя, — зовет Хрусталина.
— Що? – Золушка отрывается от мольберта.
— Ти знаєш, що.
— Кажи.
— Я хочу тобі полизати. Зараз же.
— А зуби ти чистила?
— Золя… прошу тебе, вже не можу триматись.
— Так іди посси.
— Ну, Золя, ну кралечко.
— Я, може, теж хочу, — Золушка подходит к дивану и влазит под одеяло к Хрусталине.
— Я перша захотіла, — Хрусталина скрывается под одеялом с головой.
— Монголоїд, кажеш? – Золушка крепко сжимает ноги, не пуская Хрусталину.
— Ні, — Хрусталина пытается втиснуться головой между ногами Золушки, — Красуня, гарна дівка половецька, люба мала киця… пусти.
— Ну, лізь, собачко, — милостиво говорит Золушка и раздвигает ноги.

ІІ –Хрусталина, Стоун

— Я Довлатова очень уважаю и вообще считаю его единственным настоящим современным классиком, хоть он и умер, — Стоун, после первого мощного спурта, уже пьет маленькими дозами и так же по-маленькому закусывает, — Вот есть в нем что-то такое спокойное, бля, присущее классикам, типа, чувак не напрягается и знает себе цену. Мне только не нравятся некоторые жидовские моменты в его творчестве. Я, конечно, понимаю, что, к примеру, Толстой там, Достоевский – русские классики, а потому – ксенофобы, а вот такие тоже якобы классики как Довлатов, они тоже вроде бы русские, и тоже вроде бы ксенофобы, как и полагается любому русскому классику, но учитывая то, что они все-таки не совсем русские, то и ксенофобия их слегка того… искривленная. Как будто они сами не совсем понимают, кого не любят. С Достоевским-то понятно, Достоевский с каким-нибудь жидком и какать рядом не сел бы, а вот, к примеру, Довлатов, он, может, и сам чувствует, что не сел бы кое с кем какать, но так как он сам отчасти этот кое-кто, то он вроде как раздваивается: с одной стороны и не сел бы, а с другой – уже давно сидишь и какаешь воленс-ноленс…
Стоун слово сдержал и до встречи с Хрусталиной не “нажрался”. Как он сам заявил, принял всего соточку и два шейка, а потом два часа наблюдал за престарелой американской супружеской парой, прогуливавшейся вокруг клумбы перед Бессарабским рынком, потому что “когда светит солнце и есть на что посмотреть, соточки и пары догонов хватает на два часа”.
В салоне, пока Хрусталине делали французский маникюр, Стоун скучал, рассматривая журналы с фотографиями разрисованных ногтей, поглядывая на часы и на входящих клиенток. На предложение Хрусталины сделать ему мужской маникюр, он демонстративно сунул палец в рот и откусил с ногтя заусенец.
А потом зашли в “Стену”, где Стоун немедленно принял еще соточку и заговорил о литературе. Стоун не был слишком начитанным, по его же словам, он прочитал где-то пятнадцать книжек, но зато основательно. “Этого вполне достаточно”, — считал он, — “Остальное почти такое же. А о чем пишет Толстой, я и так приблизительно знаю”. Этими пятнадцатью книжками и ограничивался диапазон красноречия Стоуна на литературные темы, что его тоже ничуть не смущало. “Пятнадцать литературных вечеров на пятнадцать телок. Каждый вечер на новую тему и с новой телкой. Пятнадцать умножить на пятнадцать будет двести двадцать пять незабываемо ярких литературных вечеров”, — говорил он, — “Кстати, в школе учительница математики научила меня быстро перемножать одинаковые числа, кончающиеся на пять”.
— Ненавижу кабаки с дорогой водкой, — Стоун выпивает очередные тридцать граммов и слегка отступает от литературной темы, — Водка дороже трех баксов за поллитру – это антинародно. Зуб даю, хозяин этого кабака – тоже какой-нибудь Довлатов. Так вот, о чем это я? Да… Ты, вообще, Довлатова читала? – на всякий случай уточняет Стоун.
— Читала, — признается Хрусталина и тут же об этом жалеет. Впрочем, это дела не меняет. Все равно Стоун, обычно, затыкается, только когда кончается водка… или деньги на водку… или с потерей сознания. Поэтому Хрусталина хитрит: пьет слабую отвертку и выжидает, когда наступит одно из перечисленных событий.
— У него в одном из произведений, не помню, как называется, упоминается момент, когда его менты щемили, — продолжает Стоун, — Типа, ходили и стучали в дверь каждый день, чтобы привлечь за тунеядство. А в доме напротив будто бы живет один алкаш по фамилии Сахно, кажется, который любит сидеть у окна и наблюдать окрестности. Такая у него привычка, у алкаша. Экстравагантная. Созерцательный такой алкаш. Так вот, этот Сахно, когда менты идут по двору, чтобы, значит, Довлатова привлечь, всегда звонит ему по телефону и предупреждает, понимаешь?
Хрусталина кивает.
— Но это еще не все. В другом его произведении, уже из эмигрантского цикла, присутствует та же история. Видно, запала она ему в душу. Те же менты, тот же кумарящийся дома Довлатов-тунеядец и тот же алкаш в окне, только под другой фамилией, не помню, какой. И все так же алкаш Сахно предупреждает Довлатова о надвигающейся опасности. За небольшим исключением. По какой-то причине Довлатов здесь добавляет: “За что и получает честно заработанный рубль!” Ты можешь себе это представить? Ты можешь поверить в то, что русский человек предупреждает другого русского человека о приходе ментов за рубль? Это же чисто жидовский подход! Мне стыдно за Довлатова, что он на такой мелочи прокололся.
— Я можу уявити, — не соглашается Хрусталина, — Він же алкоголік.
— Никакой связи! – запальчиво восклицает Стоун, — Да, русский человек может предупредить другого русского человека и даже нерусского человека о том, что идут менты. Опять же, русский человек может потом прийти и попросить рубль на выпивку. Но попросить просто так! Без всякой связи с ранее оказанной услугой. Привязать одно к другому может только жид! И это, по меньшей мере, нечестно к этому самому Сахно. Ведь он, судя по всему, лицо реальное, раз Довлатов упомянул его аж в двух произведениях. Но зачем же человека рублем оскорблять? Это нелитературно… Обхаял всех, понимаешь, вывел всех под другими фамилиями, но очень похожими на настоящие, так что угадать легко можно, кто есть кто, и кто в каком дерьме. Один Довлатов, понимаешь, лирический герой-алкоголик на белом коне. Созерцатель типа и невольный свидетель гнусности. Удобно быть алкоголиком, правда? Чуть что – я ни при делах, вот пью сижу, потому что тяжело мне, душа у меня такая, не приемлет всей этой вашей грязи житейской… Я бы этого, впрочем, не заметил, если бы не братья Стругацкие, — Стоун резко меняет литературную тему, — Ты, конечно же, читала их знаменитый “Понедельник начинается в субботу”?
— Угу, — Хрусталина снова кивает — Страшенно нудна байка.
— Ну это сейчас нудная, — Стоун пожимает плечами, — А раньше это был настоящий манифест жидовства. Знаешь, все эти НИИ, бардовская песня, что-где-когда — автономные жидовские кружки. Все мечтали аппарат сконструировать, чтобы на нем из-под советской власти улететь.
— Ніколи про таке не чула, — Хрусталина качает головой.
— Не чула, бо ти ще маленька, — говорит Стоун, — Это все дела давно минувших дней. Ты же совдепа даже не нюхала. Но я не о том. Ты помнишь, как там главный герой, программист, снимает комнату у бабки, ну, страшной такой, по типу Бабы Яги?
— Так, — говорит Хрусталина, — Ще кота пам’ятаю. А більше, здається, нічого. Якійсь там ще був ненажера.
— Да, — соглашается Стоун, — Кроме кота там действительно нет ничего стоящего. А помнишь, как он этой бабке за комнату платил? Пять рублей, кажется?
— Ну так, трохи.
— Бабка просит у него за комнату три рубля и добавить на чай от щедрот. А он ей говорит: “От щедрот пока рубль”. Мол, тащи рубль сдачи, старая. Ну, не жид ли? Я понимаю, что автору нужен был какой-то прием, чтобы заполучить волшебные медяки, но разве придумал бы русский автор требовать с Бабы Яги сдачу? А братья Стругацкие придумали. Для них это в порядке вещей. Для жида и Баба Яга не авторитет.
— Я думаю, ти помиляєшся, — неожиданно противоречит Хрусталина, — Ти плутаєш міф з реальністю. Може десь у Сибіру і є якісь архетипові руські, що не беруть решту, пригощають усіх бажаючих, пускають переночувати калік та небог, єбошать з каміння алєнькіє цвєточкі, але насправді це все міфологія. Насправді, руські такі самі, як і всі решта – за копійку вдавляться, а ще скоріше – тебе вдавлять. Це ж типовий міський світогляд – рахувати копійчину, зокрема, пітерський. Ці твої Стругацькі, вони ж пітерські, так? І, як на мене, це не зовсім пов’язано з жидівством. Скоріше, це звичайна інтелігентська заощадливість на згадку про злидні.
— А міська інтелігенція – це не жиди? – ехидно усмехается Стоун, — К твоему сведению, жиды не живут в городах, где нет телебашни, а в селах априори. В селе негра скорее встретишь, чем жида. А телебашни их привлекают, как дудка… этого, как его…
— Гаммельнського щуролова, — подсказывает Хрусталина.
— Точно, щуролова, — Стоун улыбается, довольный от того, что антисемитская речь на этот раз, кажется, удалась и не вызвала серьезных возражений со стороны оппонента, — Ну ладно, хватит о короле, поговорим о тебе, — Стоун деловито наливает очередную стопку, тем самым отмечая новый этап беседы.
— Короле? – переспрашивает Хрусталина, — Каком еще короле?
— Это присказка, — поясняет Стоун, — Кино такое было – “Настоящая любовь”. Там чувачело, его Кристиан Слейтер играет, встречается в кинотеатре с девчонкой, Патрисией Аркетт, потом сидит с ней в кафе и рассказывает про Элвиса Пресли, а после говорит: “Хватит о короле, поговорим о тебе.”
— Ага, вона була проституткою.
— Девочкой по вызову, — Стоун наставительно поднимает вверх указательный палец, — Она была девочкой по вызову. Она так и говорит: “I’m not a whore, I’m a call girl!”
— Не бачу суттєвої різниці.
— Да, суть не в этом. Просто я хотел перейти от разговора о жидах к разговору о тебе. Дело в том, что, говоря о жидах, нужно всегда соблюдать некую меру политкорректности, иначе это грозит осложнениями. А я, когда говорю о жидах, особенно выпивши, то иногда меры не чувствую, а потом прихожу в некий офис, а на меня там косо смотрят и работы не дают.
— Не бійся, я тебе не закладатиму, — Хрусталина улыбается.
— Я знаю, — Стоун вдруг встает и, перегнувшись через стол, целует Хрусталину в щеку, — Ты вне партий и конфессий. Ты – ангел… чистой красоты.
— Тобто a whore? Not a call girl?
— Не преувеличивай.
— То може поїдемо до мене? Щоправда, Золька зранку скиглила, що їй треба працювати. Вона “Соняшників” домальовує.
— Я б залюбки, — Стоун вздыхает, — Но я уже забился с Трэшкой сходить в кино вечером. И хотя мне Трэшка глубоко противна по сравнению с перспективой оказаться у тебя дома, но, бля, ноблесс оближ. Я ее и так все время кидаю. Обидится, плакать будет.
— До речі, Трешка – жидівка, — ненароком замечает Хрусталина, — Вона на телеку під псевдонімом працює.
— Я знаю, — Стоуна новость не удивляет, — Такова моя юдоль. Мне все время попадаются жидовки. Кстати, Крыся, я у тебя никогда не спрашивал. У тебя какая фамилия?
— Я тобі і так відповім, — смеется Хрусталина, — Так, я жидівка. Ти це хотів знати?
— Кто бы сомневался, — Стоун кажется страшно довольным, — Но все же? Мне просто интересно, какая у тебя фамилия.
— Заєць.
— ЗаЕц или ЗаЯц?
— ЗаЄць, — делает ударение Хрусталина, — В мене українське прізвище. У нас немає заЯців.
— Заяц, заяц, заяц, — повторяет Стоун, будто смакуя, — Кому зайца-выбегайца? Заяц, можно я тебя поцелую? – и, не дожидаясь ответа, Стоун берет Хрусталину за руку, целует ее ладошку, затем снова перегибается через стол и, взяв Хрусталину рукой за затылок, целует ее по очереди в щеку, в висок, в лоб и в губы, — Идентификация закончена, — говорит он, садясь на место, — Ты не жидовка, ты – ангел.

ІІІ – Золушка, Вангела

Золушка так и не закончила “Подсолнухи”. Едва Хрусталина упорхнула на “кофе”, позвонил Костя Вангела и сообщил, что он находится где-то в центре и, если бы Золушка вдруг нашла свободное время, то можно было бы встретиться и прогуляться, тем более, что у него есть трава.
— Предлагаю покурить сейчас же, — заявляет Костя сразу же после дружеских объятий, — Потому что я тебя заждался. Причем, предлагаю никуда не уходить, а подкурить одну запасную сигарету с табаком, будто бы мы просто стоим и курим сигареты с табаком. Это не вызовет подозрений. Я вот и пепси-колы взял, чтобы походить на человека, ведущего здоровый образ жизни, — он протягивает Золушке бутылочку, — Если же мы начнем метаться вокруг в поисках подворотни, то мы, наоборот, привлечем к себе внимание правоохранительных органов, которых здесь как собак нерезаных.
Сказано — сделано: курят прямо возле выхода из метро “Крещатик”. После этого лицо Кости принимает созерцательное выражение, из чего Золушка делает вывод о том, что только что выкуренный косяк был для него не первым.
— Жаль, что ты не вышла пять минут назад, — говорит Костя, — Пять минут назад здесь один мужик продавал веники. Чрезвычайно похожий лицом на Романа Абрамовича.
— Які віники? – переспрашивает Золушка.
— Звичайні віники, — Вангела смотрит немигающим взглядом на вывеску “Макдональдса”, — Которыми пол подметают. Я себе и подумал: а вдруг это настоящий Роман Абрамович? Губернатор Чукотки, владелец “Челси” и миллиардер, устав от трюфелей, омаров и золотых писсуаров, отдыхает душой, продавая веники возле метро “Крещатик”? Причем, я не вижу в этом ничего фантастического. Никто ведь реально не поверит, что это и есть тот самый Абрамович. Берешь себе плацкартный билет до Киева, скупаешь на вокзале мешок веников и ходишь себе продаешь. А вечером назад в Москву, и день не пропал зря. А может это родной брат Романа Абрамовича, по трагической случайности украденный цыганами в младенчестве? Воспитывался в детском доме, скитался, шаромыжничал и вот, на пике своей карьеры, торгующий вениками? Это ли не чудо?
— Залізна маска, — Золушка отхлебывает пепси, подавляя “сушняк”, — Ідея двійників стара як світ, Костику. Можливо, цей хлоп, що торгує віниками, є братом Абрамовича, а може він і є справжній Абрамович? А той, що на разі губернатор, є насправді двійником? А цього вивезли до Києва та викинули на смітник. Прокидається він такий після наркотичного отруєння десь у канаві і бачить: купа віників. Ну й що йому, бідоласі, робити? Ходить тепер, продає. А той хитрий двійник зараз хуярить за нього шампанське та пойобує кремльовських блядєй. Я бачила таке кіно подібне про Філіпа Нуаре та Мішеля Блана. Про те, що Філіп Нуаре та Мішель Блан несправжні, а замість них фігурують якісь підараси, а справжні Філіп Нуаре та Мішель Блан бомжують, і ніхто їх не визнає, а тільки підсрачниками ганяють.
— Эта тема всегда чрезвычайно волновала беллетристов и кинематографистов. А что будет, если посадить вместо миллиардера, короля или президента какого-нибудь чмошника, при этом, желательно, до крайности умственно отсталого? Сможет ли этот чмошник адекватно управлять государством или финансовой империей? И, разумеется, во всех подобных инсценировках ответ положителен: таки да, сможет. Поскольку, беллетристы и кинематографисты сами ужасные чмошники и в душе понимают, что “сайри їм ніхуя не їсти”, но очень уж хочется опустить какого-нибудь короля. С учетом этого, твой Мишель Блан проявил невиданную смелость: его двойники не королей заменяют, а так называемых людей искусства. То есть, он намекает на то, что первый встречный может не только империей управлять, но и в кино сниматься. И при этом никто не догадается о подмене. Подлинности таланта Филиппа Нуаре уже никто не замечает, люди реагируют исключительно на имя.
— Це правда, — соглашается Золушка, — У мене є дівчинка знайома з Харкова. Малює картини цвяхами. Тобто не малює цвяхами, а викладає. Ще ґудзиками, старими годинниками та іншим брухтом. Такі собі виходять чудернацькі фігурки. І жодної ще не продала, бідує. А, наприклад, Гюнтер Юккер зовсім ніхуйова себе почуває.
— Хто це Юнкер?
— Юккер. Художник такий німецький. Теж з цвяхами працює, але набагато простіше. Захуярить собі десяток цвяхів у дошку і продає. Чисте наєбалово. Але ж, бля, сучасне мистецтво, — Золушка вздыхает, — Я теж хотіла поїхати в Дюссельдорф, в академію. Але поки що грошиків замало.
Они сами не заметили, как преодолели пару сотен метров от метро до подземного “Глобуса” и засели в кафешке на втором этаже над фонтаном. Заказали по кофе “Латте” и молочному коктейлю.
— Насчет художников ты стопудово права, — Вангела возобновляет тему, — Я недавно прогуливался по Андреевскому, смотрел картины. Гуляю, ценами интересуюсь, воображаю, что я миллионер и подыскиваю себе подходящие картины под интерьер виллы. Типа, натюрморты на кухню, охотников с собаками на псарню, маринистов на яхту, авангардистов на парашу. Понравилась мне там одна картина: нарисованы, значит, барышни такие в платьицах старинного покроя, как в книжке “Шью сама” шестидесятого года издания, а с ними чуваки в шляпах и в костюмах цивильных. Короче, по виду, гангстеры со своими телками на зимнем отдыхе во Флориде. Спросил у дедка, который продавал, что, мол, за художник, и сколько стоит. Оказалось, художник – некий Джек Веттриано, а стоит – триста баксов. Ну, то есть, копия, разумеется, триста баксов. Я уж не знаю, сколько оригинал стоит этого Веттриано. Но это не главное. Прихожу я, значит, домой и давай искать Джека Веттриано в инете.
— Це не Флорида, — вставляет Золушка, — Веттріано, здається, шотландець, і малює британське узбережжя. Англійців та англійок. “Скажені собаки”, так картина називається?
— Кажется, так. Но я нашел еще с десяток картин, и нарисовано там ровно то же самое: тетки в платьях по старой моде, мужики в шляпах и берег моря. А еще на нескольких картинах – одна и та же неимоверно красивая телка в разных позах – судя по всему, объект дрочки этого самого Веттриано. Я это к тому, что пацан нащупал одну единственную тему, да и то не тему, а темочку, и юзает ее в полусотне картин. Тетки в платьях, мужики в шляпах, берег моря, точка. А пипл хавает… Мне вот что интересно, это она надела платье под его галстук, или он подобрал галстук под ее платье? – неожиданно спрашивает Костя, сбивая Золушку с толку.
Вангела смотрит через стеклянную витрину кафе на внешнюю площадку, где за столиком сидит молодая красивая девушка с не таким уж молодым мужчиной. Наконец, Золушка догадывается, о чем речь: девушка одета в бордовое платье, а у мужчины повязан галстук того же цвета.
— Здається, їм те саме спало на думку, — говорит Золушка, заметив, как пожилой кавалер берет в руку кончик галстука и прикладывает его к платью девушки, — Це телепатія. Передача думок на відстані.
— Мы связаны с ними невидимыми нитями, — соглашается Костя, — Возможно, это твоя судьба сидит там в бордовом галстуке, а эта блядь с ним – моя судьба.
— Боже борони, — Золушка машет руками на витрину, и человек в галстуке, заметив ее жест, поспешно отдергивает галстук от платья девушки и краснеет.
— Они догадались, что снимаются в нашем видеоклипе, — Костя высасывает остатки молочного коктейля через трубочку и отодвигает от себя стакан, — Сейчас по моему сценарию девушка должна залепить ему пощечину и убежать.
Девушка за стеклом действительно встает из-за столика, и Золушка с Вангелой не отрывают от нее глаз, ожидая развития событий. Но пощечины не последовало. Девушка просто криво улыбается; судя по движению губ, извиняется, и поспешно уходит.
— Сейчас он должен скомкать салфетку и бросить ее на столик в порыве ярости, — Вангела продолжает сценировать воображаемый клип.
Мужчина берет в руку салфетку, неторопливо ее комкает, но на стол порывисто не бросает. На лице его неподдельная грусть.
— Какие-то покемоны нам попались неуправляемые, — сетует Вангела, — Весь клип запороли. Жаль, что бордовая ушла, могли бы познакомиться с ними для смеху, дунуть пяточку. На какую музыку ты бы положила эту сцену, Золя?
— Щось таке французьке. Вар’єте. Дама у вечірньому, кавалер з червоною краваткою, сльози, затьмарені погляди і якась тільки їм відома таємниця, на кшталт аборту. Занепад непу, корочє. Пагорби як білі слони.
— Да, это первое, что приходит в голову, — Вангела машет рукой девушке-официантке, — Французы и белые слоны. Еще по коктейлю?
— Угу, — Золушка кивает.
— А я бы положил это на “Palast Orchestra”. Что-то вроде “Ich Liebe Dich”. Нет, лучше на “Dance with me”. Вот представь, что эта девчонка, в бордовом, которая ушла, приходит на званый прием, контингент там такой вычурный – дамы в вечерних платьях, черти в бабочках, а ее… жестоко ломает после вчерашнего. Представим, будто она накануне вечером напилась, пришла домой запоздно и на избытке адреналина отдалась возле мусоропровода соседу… негру.
— Чому неодмінно негру?
— Ну, наверное, потому что возле мусоропровода… А утром это ее гнетет не по-детски. Представь, с утра сушняк, башка раскалывается, и мысли противные – типа, а что скажут соседи? Это весь дом теперь узнает, что я в подъезде… с негром… а ведь у меня есть молодой человек из приличной семьи банкиров. А вечером ей надо идти на этот дурацкий прием и изображать из себя лебедя Сен-Санса. Короче, такой у нее кумар все утро неприятный вперемешку с муками совести. Она, значит, по ходу звонит своему дилеру, и он подгоняет ей кокса на пару дорог.
— Зачекай, Вангела, — перебивает Золушка, — А де ж музон? Чи може вона на початку кліпа п’ять хвилин мовчки дає негру, а потім музика стартує, коли він кінчає? Тіпа, паєхалі, все, що було до цього – це прелюдія, лібрето – попереду?
— Не-е-е, — тянет Вангела, — Thank you very much, — говорит он голосом артиста Сухорукова девушке-официантке, поднесшей два молочных коктейля, — Музон все это время ебашит. То есть потихоньку тема развивается: Oh, come and dance with me – это негр на лестничной площадке с ней так игриво базарит, ну и потом – let’s make love, естественно. А когда утренний отходняк у нее, это уже идет — and night was young, so are we. Короче, сбила ты меня, на чем я остановился?
— На ділері.
— Ага, точно. Вдувает она, значит, одну дорогу и пиздячит на вечеринку. Мы как раз подходим к кульминейшен. Она же в этом бордовом платье, под коксом, гуляет по залу с видом: а имела я вас всех в анал, и тут, как раз когда проигрыш идет длинный в середине песни, появляется этот чувак с галстуком под цвет ее платья.
— А чувак пройшов без запрошення…
— Точно, он из тех чуваков, которые проходят на вечеринки без приглашения и хуярят кому-нибудь тортом в ебало.
— А тут ця курва під коксом…
— Попадается ему на глаза. И она тоже его замечает и думает: вот, бля, какой нихуевый пацан в бордовом галстуке. Подходит к нему и берет за галстук.
— А він її за сраку.
— Ага, плотно так мацает, и тут проигрыш заканчивается, помнишь там — crazy, crazy, so are we… и тема идет по новой — Oh, come and dance with me! – Вангела хватает Золушку за руку, другой обнимает за талию, легко снимает ее со стульчика, и ведет в быстром вальсе по кафешке.
Другие завсегдатаи кафетерия смотрят на них со странным пониманием в глазах, официантки переглядываются между собой и хихикают.