По словам израильского писателя Йорама Каньюка, Этгар Керет «пишет рассказы на две страницы, умещая туда целый роман, целую жизнь». Жизнь у персонажей Керета, в общем, обыкновенная: ему интересно писать про путешествия, любовь, секс, смерть, насилие, сумасшествие (последовательность случайна). Во многих рассказах тут и там узнаваемые бытовые реалии, топонимы, бренды. А еще — чудеса. Чудом обычно называют событие или явление, которое не может происходить в действительности с точки зрения формальной логики и здравого смысла. И вот этих событий и явлений у Керета много.
Вне литературы, в обычной жизни, чаще всех с чудесами сталкиваются дети. Ребенок воспринимает фокусника как волшебника, а фокус — как чудо, и Керет, не стесняющийся инфантилизма и даже культивирующий его в своих произведениях, также зачастую смешивает эти понятия. В рассказе «Бутылка» незнакомец спорит с главным героем на сто шекелей, что засунет его приятеля в бутылку. Незнакомец выигрывает пари, получает деньги и исчезает, герой его ищет, находит, и тот с извинениями вытаскивает второго парня из бутылки. Это чудо-фокус, оно так и называется в рассказе («этому фокусу его научил один финн, которого он встретил в Тайланде»). «Фокусник» раскрывает секрет, и оказывается, что засунуть человека в бутылку совсем нетрудно.
Керета любят называть абсурдистом. Абсурдны прежде всего не события, а реакции героев. Герои Керета обычно не удивляются чудесам, происходящим с ними или вокруг них. Помещенные в искаженную реальность, они как бы не замечают этого, принимая чудо как должное. Керет сосредоточивает внимание своих героев и читателей на каком-либо аспекте произошедшего события, например на решении проблемы, которое оно вызвало. Само событие не обсуждается.
Чудо с бутылкой не приносит никому пользы, если не считать того, что «волшебник»- алкоголик получает деньги на выпивку. Вреда оно, впрочем, тоже не приносит, так, легкое неудобство — человеку в бутылке приходится пить через трубочку. Это еще одна особенность «чудес» у Керета — они, на первый взгляд, никак не меняют мир вокруг и жизнь вовлеченных в них людей. Метафорой для этого качества (точнее, антикачества) описываемых «чудес» может служить рыбка, которую вытащил из воды герой повести «Кайтана Кнеллера»:
«Пока мы говорили, уродливая рыбка, которая извивалась у Ари в руке, превратилась в другую рыбку, красную и размером немного побольше, но не менее уродливую».
Происходит типичное чудо-превращение, не объяснимое законами логики или природы, то есть изменение, но изменение локальное, незначительное. Мир остается таким же, как и до превращения (уродливым, неуютным, несправедливым), разве что его абсурдность становится более заметна.
А вот что происходит в рассказе «Дырка в стене»:
«Кто-то как-то сказал Уди, что если прокричать в эту дырку желание, то оно исполнится, но Уди не очень-то поверил. По правде говоря, однажды, возвращаясь из кино, он прокричал в дырку: «Хочу, чтобы Дафна Римельт в меня влюбилась!» — и ничего не произошло. А в другой раз, когда Уди чувствовал себя ужасно одиноким, он проорал в дыру, что хочет иметь друга-ангела, и после этого и правда появился ангел, но он совсем не был другом и всегда исчезал, когда Уди действительно в нем нуждался. Этот ангел был худой и сутулый и все время носил дождевик, чтобы никто не увидел его крылья…»
В конце рассказа выросший герой сталкивает ангела с крыши, чтобы «заставить его полетать немного, прикола ради», ангел падает и разбивается насмерть. Глядя, как его крылья трепещут в агонии, Уди «наконец понял, что во всем том, что ангел говорил ему, не было ни слова правды и что даже не ангел это был, а просто обманщик с крыльями».
Герой не признал чудо, убил его и остался разочарован.
В этом рассказе есть волшебное место — дырка в стене, оставшаяся от снятого банкомата. Оно, по идее, должно способствовать исполнению желаний, но проявляет свои волшебные качества крайне нерегулярно — желания исполняет, по всей видимости, через раз и при этом только отчасти. Имеется также волшебный персонаж — ангел, существо из другого мира. На него, однако, распространяются все законы этого мира, а его ангельская природа ставится под сомнение. Ангел небрит и нуждается в деньгах. Внешний облик ангела описан подробно — налицо буквальная реализация метафоры «ангел во плоти», ее физиологизация.
Вообще, «ангел во плоти» — популярный персонаж литературы XX века. «Небритый ангел» есть и в африканской поэзии. А в рассказе Бернарда Маламуда «Ангел Левин» ангел, на которого уповает муж смертельно больной женщины, — негр, прожигающий жизнь в притоне. Женщину он спас, потому что ее муж, преодолевая себя, признал, что верит в ангельскую природу Левина. Ангел остается ангелом даже в притоне. Маламуд писал в те времена, когда вера еще много значила.
А у Керета, как мы видим, «чудеса», «чудесные» места и «чудесные» персонажи не равны сами себе — как минимум не полностью выполняют свои функции. В рассказе «Капли» появляется волшебное (чудесное) зелье — капли, которые должны избавить героиню от чувства одиночества. Капли можно купить по почте. В качестве побочного эффекта они делают одиноким друга девушки, от которого она уходит, потому что «вот-вот пришлют капли, и она уже не боится быть одна». Мотив чудесных капель, избавляющих от душевных проблем, — это еще и пародия на массовую культуру, точнее, на ее проводников — журналы и книги, заполненные советами вроде «следуйте этим рекомендациям, и вы никогда не будете одиноки» и историями типа «Волшебное превращение Натальи». Только у Керета нет хеппи-энда.
Герои другого рассказа устраивают спиритический сеанс и вызывают дух погибшего друга, так как полагают, что он может разрешить их весьма серьезные недоумения. Несмотря на скепсис одного из участников, сеанс состоялся — блюдце сразу стало двигаться само собой по столу, — но при сложении букв получилась полная бессмыслица.
Таковы чудеса конца XX — начала XXI века — мелкие, незначительные, пародийные, абсурдные и не приносящие, по большому счету, ни пользы, ни вреда. Извините, других нет (по крайней мере не в этой литературной реальности). Скажите спасибо, что есть такие — с ними все же как-то забавнее, не так ли? Крупные, масштабные явления в наше время тоже встречаются, но они чаще всего страшные. Вот, например, 11 сентября — крупное, невероятное, непостижимое событие, яркая картинка на экране. Тут каждый может вспомнить еще несколько происшествий, изменивших мир.
Когда Керет в одной из своих книг выводит на сцену Царя-Мессию, который планирует совершить «абсолютное чудо», мы догадываемся, что ничего хорошего из этого не выйдет. Нас должен особенно насторожить тот факт, что Царь-Мессия высок, статен, одет в белое и окружен красотками. Подлинные чудотворцы одеты не модно и похожи на шлимазлов — как же еще должен выглядеть ламед-вовник, скрытый праведник (небритый ангел)? Банальная, казалось бы, идея о том, что за внешней «успешностью» и понтами может скрываться полная несостоятельность, в эпоху гламура и пропаганды вечной молодости начинает звучать прямо-таки свежо.
Итак, чудеса у Керета довольно сомнительные — десакрализованные, сниженные и физиологизированные. Он избегает пафоса и прячет свои взгляды и идеалы за нагромождением иронически переосмысленных бытовых эпизодов. Цепляясь за мелкие бытовые реалии, герои Керета удерживают свое сознание от распада. Любовь и дружба непременно обманут, но пиво и снукер остаются более или менее равными сами себе. А уж если с ними что-то произойдет, то это чудо, хотя и незначительное. Загораются безнадежно сломанные фары машины, дырка в стене, исполняющая желания, возникает на месте, где был банкомат, водопроводная вода превращается в газировку и т.п.
В рассказе «Ночь, когда умерли автобусы» тоже происходит физиологизация метафоры. Люди час ждут на остановке, и тут им сообщают, что дальше ждать бесполезно, потому что автобусы умерли. Действительно, произошло что-то странное — все автобусы куда-то подевались, но Керет не довольствуется констатацией факта смерти (вдруг кто-то подумает, что это обычная метафора, вроде «Вы что там, умерли, что ли?») и натуралистически описывает трупы этих самых автобусов.
Можно провести параллель между подобным сниженным, натуралистическим изображением сверхъестественных явлений у Керета и его собственной литературной рефлексией. Керет пишет в жанре короткого рассказа, а его единственная повесть состоит из небольших главок с собственными названиями. Предложения у него тоже короткие, а синтаксис довольно простой. Керет мог бы мотивировать свое пристрастие к коротким рассказам и коротким предложениям тем, что «роман умер», или, скажем, тем, что такой жанр и стиль больше подходит для изображения динамичной современной жизни. Но Керет не просто объясняет особенности своего творчества внелитературными причинами, он объясняет их через физиологию. Он не то чтобы не умеет или не хочет писать по-другому, он якобы не может этого делать (как человек, обладающий физическим недостатком):
«Когда у тебя астматический приступ, тебе не хватает воздуха и ты задыхаешься. Когда задыхаешься, трудно говорить. Фраза, которую ты произносишь, ограничена объемом вдоха. Она не может быть длинной, максимум три-шесть слов. И это внушает тебе уважение к слову. Ты бродишь между кучами слов, которые приходят в голову, и выбираешь самые важные… Не так, как здоровые люди, — те, словно мусор, выносят наружу все слова, возникающие у них в головах. Когда кто-то во время астматического приступа говорит: «Я тебя люблю» или «Я ужасно тебя люблю» — между этими фразами большая разница. Разница в одно слово. Слово — это очень много, потому что оно может быть «сесть», или «вентолин», или даже «скорую!»».
Порой кажется, что Керет, как и некоторые другие современные писатели, собственно, и кричит «скорую!», хрипит нам в ухо на двух страницах короткого рассказа, а мы думаем, что это постмодернизм, абсурд и ирония, и похлопываем его по плечу — жизненно, автор, пиши еще.