***
Радость моя, саблезубая бабочка Ева!
Кофе остыл. Отравись, я тебя подожду.
Было темно от любви и от долгого гнева.
Было тепло — как, наверное, будет в аду.

Трещины губ твоих, будто плывущие сети,
манят погибших романтиков бездной беды.
Имя твое — как проклятье. Никто не ответит,
что разглядел в твоей смерти надежды следы.

Лица твои — то ли Вяземской, то ль Воронцовой —
яркой наложены маской в оскал дьяволиц.
Выпей вот это — из чаши с потеком пунцовым,
выпей и руку лизни мне, как комнатный шпиц.

Радость моя, меланхолии бледная Эльза,
ты ли увянешь на сломанной спице цветка…
Смотрит на землю Господь микроскопами Цейсса
и не находит живых, не находит пока.

Горы Святые — губернии Псковской Саяны,
первые камни ступеней, ведущих во тьму.
Ангел жасминовый мой с молоточком стеклянным,
хрупко и больно… И верю, что мне одному.

Строки, и пепел, и бунт. В Петербурге холера.
Муза безумия спит у скитальца в ногах.
Кофе остыл. Поцелуй тебе, сладкая стерва,
как целовал Магдалину влюбленный Аллах.

Ночь пережить, только ночь! Я найду твои лапы,
мягкие лапы в стилетах кошачьих когтей.
Кофе остыл. Я сломал над ним горлышки ампул —
капля за каплей — Настасья. Как саван постель.

Радость моя, бессарабская девка Мария,
будет темно от любви — как бывает в аду.
Будет танцмейстер Иогель шептать твое имя,
словно проклятие. Пей. Я тебя подожду.

На Оболонь

Грусти, мой брат, в печали есть веселье
войны за женщин, смерти ни за грош.
Трава поет. Ты будешь слышать пенье,
пока под звездным небом не уснешь.

И не беда, что над землею крыши
свернулись, заслоняя звездный свет.
Грусти — и мы печаль твою услышим…
Пошлем вина и крепких сигарет.

 

***
А он им всё пел о душе, матерясь,
окурки ногой приминая
в бульвара Страстного тяжелую грязь,
утыканную тополями.

Быть может, поэту бетонных руин
не стоило в центре являться,
вот там, где в алмазной блевоте витрин
опарыши счастья плодятся.

Быть может, рассказчику финских ножей
достойнее было бы спиться,
чем петь педерастам о рваной душе…
И даже не петь, а молиться!

Напейся и сдохни, подсядь на иглу,
стаканами мерь и кубами
свое отношение не к ремеслу,
а к пропасти переживаний!

На трипперной девке себя надорви.
И на остановке конечной
за эту же девку тебе блатари
пусть сунут заточкою в печень.

Открытки подписывай местным блядям,
гитару проигрывай в карты,
и в мутное зеркало утром глядя,
кровавыми сгустками харкай…

Этапом пройди от Мордвы до Тувы,
на Лебеде Белом воскресни!
но только не пой на бульварах Москвы
надрывные русские песни

 

***

Пьяные бредни на тему «опавшей берёзы»
вот она Русь — поллитровка в кармане бомжа
перед окошком пасутся джинсовые козы
и по ночам метров сто не пройти без ножа
вот она матушка — печень вселенной — Рассея
по телевизору чурок пришили — уррра!
как можно жить в этой дури совсем не косея…
хули нам чёрные дыры — в окне вон дыра

 

***
Ты знаешь, как бывает по ночам,
в кромешной тишине, невыносимо,
когда и книги холодно молчат,
и леденеют красные осины
за окнами… За окнами уже
прощается октябрь с городами…
Ты знаешь, как бывает на душе,
когда дышать желанье пропадает.

Чего бы ради утра ожидать?
Навязываться жизни провожатым…
Ты знаешь, что произойдет опять
один и тот же день в координатах
текущих календарных номеров…
И, может быть, действительно, без смерти,
очерчен мир пределом берегов,
и по инерции стучится сердце.

Ты знаешь, что придумать можно все.
Что можно даже выдумать надежду…
И верить, будто ветер унесет
печаль из этой ненависти снежной.
И маяться, пока ползет строка
по графику безмолвия ночного.
И верить, что порой из пустяка
безумная любовь родится снова.

 

***
Шорох трав — будто строчка из Песни Песней,
небо — рвань айвазовской холстины.
Словно чёрный подсолнух висит на шесте
обезумевший сын Палестины.

Небо — рвань. Вертухаи порвали хитон
на салфетки рисунков Лотрека.
Книгу жизни земной завершил Соломон
диктовать. И забыл человека.

Небо скорчилось, басом колонки гудят,
выбивая сомненья из шкуры.
Посетители кладбища шумно галдят,
тыча пальцем в немые скульптуры.

Небо мечется бешеной кистью Мане.
Опалённый подсолнух висит на стене,
миллионы подсолнухов видел Ван Гог
там, где должен присутствовать розовый бог.

Нынче вечером небо как ведьма сгорит.
И из нескольких тысяч шальных Маргарит
Мастер выберет ту, до которой ему
не дожить никогда, но её — никому…

Шорох трав — будто спящего Бродского вздох,
самолёт с Колымы в Палестину,
перелистывать тысячи тысяч эпох
и читать их курсистке в гостиной.

Небо снова сорвалось, вернулись грачи,
похмелился молитвой Саврасов.
Капитанскую дочку сжигают в печи,
небо плачет гогеновым маслом.

И ещё где-то там, на безбожной Руси,
где гробы превращаются в клевер,
мажет кровью Рублёв «Сохрани и Спаси»
и глядит, не мигая, на север.

 

***
Что нового на родине, Мефодий?
пишу тебе как прежде из глуши,
наш Избранный, как трепятся в народе,
опять родную суку задушил,
а впрочем, сук душить — святое дело,
у Избранного бронь теперь в раю,
мне, если честно, так остохуело
любить слепую родину свою,
ну вилы там, Мефодий, понимаешь,
тусовки или митинги — одно,
ты в ней живёшь, но ты её не знаешь
(сказал бы «дно», но просится «гавно» )
хотя мы, брат Мефодий, патриоты,
в провинции у моря — лишь бы жить,
ну кто мы — идиоты иль ост-готы,
нам Парки всё равно обрежут нить,
нам Пушкин двухметровыми когтями
проткнёт кадык, а Избранный, смеясь,
натравит фсбшников с блядями…
и ты никто, и я такая ж мразь,
хуярю пиво с воблой и умнею
от выпитого… где же тот кинжал,
с которым танцевала Саломея?
я не отнял его, я попросту сбежал
в ларёк ближайший, нет теперь пощады
сбежавшему, Мефодий, я пишу
из маленького ласкового ада,
где (счастье) место есть карандашу

Андрей Ханжин ne_ischi