Графика Андрея Ханжина
***
Замерзали, я знаю, в сквозных подворотнях ветра.
Это было начало зимы, завершенья начало.
Лисий нос в небесах – вечерами луна так хитра –
нюхал окна квартир и лучом ворошил одеяла.
Спали все. Даже свет в коридоре, умаявшись, спал,
вспыхнув коротко нитью вольфрамовой. Спали младенцы
в роддомах. Спал поэт ленинградский, спал волчий оскал
на плече уголовника. Смявшись, спало полотенце.
Это было начало зимы. Так хотелось украсть
портмоне с толстой пачкой весенних берёзовых листьев.
Так хотелось порвать небосводу студёную пасть,
чтобы выпустить жар! Накалить им блестящие мысли.
Но уснула багира и когти её расслоил
спёртый воздух квартиры, зашторенной снежною скукой.
И сосед-алкоголик во сне с бодуна колотил
свою рыжую, словно апрельское солнышко, суку.
Спали все. Этот нудный ноктюрн можно не продолжать,
просто вызубрить столбики слов ленинградского Кая.
Но итог безутешен: проснувшись, здесь нечем дышать,
как и там, где не спят никогда – в вечном лете. Я знаю
***
«Вот кровь моя» — промолвил Евдоким
(короче, от фамилии кликуха)
достал портвейн, к утру мы были в дым,
какая-то Марина (может шлюха?)
на кухне кран с холодною водой
включила, мне приснилась Ниагара,
открыл глаза — живой иль не живой?
да кто мы, ёб твою, в размерах шара,
что в космосе, в кромешной черноте…
чем люди отличаются от пыли?
при жизни пусть ты побывал везде,
один ведь хуй окажешься в могиле,
так есть ли понт из кухни выползать,
бороться за права неисправимых,
Толстого или Маркеса листать
и быть Мариной (шлюхою?) любимым…
любимым? это в смысле — хуй стоит
и стольник на ещё одно причастье,
так нудно жил и мог бы быть убит,
но в спирте лишь увидел отблеск счастья,
сияние той вспышки, той грозы,
что ёбнула, вселенную взрывая!
но дышишь ртом и высушен язык
и сердце возле глотки словно камень,
который бьют отбойным молотком,
подай воды, эй, как тебя (Марина?)
и ледяная шпарит кипятком
и крови больше нет у Евдокима
***
Желаете здравствовать?
Вот вам — обрюзгший Ионыч.
Корявое слово, тяжёлое, просится в прозу.
Корявые, грязные, влажные русские клёны
и чистый, как руки у Генриха Ягоды, воздух.
Такой мне запомнилась тихая прошлая осень.
Билеты в музей на Волхонке затоптаны в лужу.
Давали Моне.
Рядом с ним раздавали иконки,
скинхеды с гламурными цифрами «восемь» и «восемь»,
кошмарные бабушки,
выстрел у бензоколонки
и Лазарь в гробу…
Постный благотворительный ужин.
Такой мне запомнилась прошлая ржавая осень.
Желаете чувствовать?
Красными были крестины.
На мантии батюшки флаги расцветки вайнахской.
Был беден Демьян, ему сыпали мелочь кретины
из басенок Кафки…
Никак не срифмую «вайнахской».
Такое безумие чувствовал в прошлую осень.
Есенин живое вот выдумал мягкое – «просинь».
О, если бы мне дали ключ от чулана Эреба!
Смотрителем кладбища стал бы, покойничим певчим,
в колодце бы жил и смотрел на квадратное небо,
где глаз в треугольнике.
С чем же рифмуется «певчий»?
Под вечер мне нечем девичий…нет. Кажется, не в чем
нести свои камни, чтоб церковь воздвигнуть в колодце.
Высоцкий сказал «уколоться», он тоже был певчим
иглы и раствора густого осеннего солнца.
Ионыч – обрюзгшая вечность, ничтожная правда.
Я знаю её.
Быть Булгакову камнем с могилы
уставшего Гоголя. Русские пишут о главном:
о Генрихе Ягоде. Думают о православных,
орущих в утробах, о сыне красавицы Пилы,
о боге в портвейне…
Такой мне запомнилась осень.
Желаете радости? – милости, милости просим
***
В изгнанье псы, прикормленные волки,
мерзавца роль в бездарной постановке,
невеста на сносях, жених в наколках,
злодей из кабаре, кумир с Петровки.
Шум опечаток в книге вечной славы,
куда мешками вносят павших кости.
Слуга добра в переднике кровавом
разделывает смысл слова «после».
Садового кольца слепая эфа
не знает после…Дышат ягуары
угаром на тверские барельефы,
обугленные уличным пожаром.
Дымится воздух. Трапезная Дива –
Проглота – храмы или стадионы.
И псы в изгнанье, и чернеет слива
созревшей ночи. Молится икона
на волка, пожирающего хлебцы
из рук младенца.
В многоэтажной каменной яранге
нарядные живут орангутанги.
Повисла туча с заячьей губою
над шницелем прожаренной столицы.
Что станет после…после всех, с тобою?
И всякий, кто в уме – самоубийца.
И всякий, кто оправдан, ищет память,
чтоб опереться на костыль событий
сценария, где может вспыхнуть пламя
и сжечь страницы.
Ритмических раздумий эсперанто,
значенье не в словах, в их нотном строе.
На вшивых псах ошмётки алых бантов,
когда-то отличавших в них героев.
Блестит свинья на золотом кургане,
всё в рыжем. Эндшпиль. Склока опечаток,
и новые глаголы хулиганят,
и нравятся прикормленным волчатам,
оскалившимся, нюхающим после…
После себя.
***
Лишь будь собой и не о чём не думай,
всё будет так, как сбыться суждено.
Люби себя, изнашивай костюмы,
кури и пей креплёное вино.
Врачей уйми, не слушай убеждённых
в какой-нибудь теории одной.
Смотри, как за окном сгорают клёны,
как зверь грусти, пока ещё живой.
Накапливай, суши взрывчатку сердца,
взрывайся, не жалей своих потерь.
Собою будь и даже после смерти,
на бога не надейся, просто верь
***
Уснуть, проснуться, утро, ночь — и всё,
здесь скоро станут резать за идеи,
тянуть пивко с протухшим карасём
и стать святым — всего лишь стать злодеем,
вон той урлой из нашего двора,
что ходит на футбол мочить чучмеков,
фашизм — такая детская игра,
которая до гроба человеку
покоя не даёт, да, гитлер хайль!
кричит китаец в красно-белой розе,
по-пьяни мать споёт тебе про шаль
пуховую, забьёт за немцев Озил,
который турок, девушки, майн кампф
случается обычно после водки,
все тёлки на районе — Лоры Крафт,
так… отсосут за модные колготки.
Я в храме ставлю свечи, я хочу
с казацкой шашкой въехать на Тверскую
на бэхе, и орать: «Я замочу
за родину!» и радоваться хую,
который на страну ещё встаёт,
вот, собственно, проблема половая,
как поприличней выебать народ,
из рясы хуй при том не вынимая
***
От-ды-хай.
Нашёптываю всеслышащему,
подмигиваю всевидящему.
Оба в моей печени.
Внушаю себе, что мёртв я – иначе не выжить.
Вторгаюсь под свитер, ощупываю кожу,
вкладываю окурки в раны…
Тише там!
Не каждая кожа дышит,
не каждому Hitler на левом плече положен,
не всякому созвездие Давида – на правом.
Сигарета… Пусть будет «Ява».
Я никому не должен.
Быть пьяным – низвергнуться в прошлое.
Во мне человек бесчувственный,
существо аутсайда.
Индия за океаном – Тушино,
расшатанные брахманы
сдувают с бокалов истины.
Их много – брахманов, истин…
И я говорю всеслышащему:
Заткни свои уши песнями!
И подмигиваю всевидящему:
Смотри, ты остался один!
Но видеть, это не то же, что чувствовать
Видеть – это участвовать
в пожирании цвета памяти,
иначе не выжить.
Отдыхай! – кричу своему пастырю.
Геральдический путь не ведает
морали и прочих фривольностей:
картиночек с нимбами,
свечечек,
в «аляски» застёгнутых бабочек,
дрожащих пред храмом на Соколе.
Геральдика – дело отверженных,
безумных, нечистых, осужденных.
Потом декорируют нимбами
их зверства,
прикроют легендами ножи в человеческом месиве.
Дурная привычка – из будущего
кровавые зубы вчерашнему
бархоткой ума подчищать.
От-ды-хай.
Уставшему не поздоровится,
споткнувшийся не догадается,
чьё мёртвое тело на лестнице.
Бессонница – состояние естественное
для выжившего в бессмертии,
для вошедшего в райх.
Отдыхай.
—————