***
В саду распускаются петли
и вьётся воздушная вязь,
и снег истекает последний
по мутному небу струясь,
так свет проникает детали,
и робких проплешин следы
стекаются в мёртвые дали
по кромке усталой воды.
И теплится сонное око,
и зыбится Похьолы тьма
над чёрным провалом протока,
сводящим дорогу с ума.
***
Дух, уплотнившийся в берёзовую дымку,
С зелёным небом перепутал лог,
Где зажигал фонарик-невидимку
Художник полуидол-полубог.
Под осень, обнажившую долину,
Где у ветлы и ветви не видны,
Он мысленно подкладывал холстину —
Изнанку первозданной белизны.
И от неё — не то чтобы сиянье —
Но исходила неба борозда,
Слиянье рек, и пустоши зиянье,
И сень уединенного гнезда,
Где он творил, где, как бы между делом,
Когда под утро отключали ток,
Душа его, уставшая от тела,
Слетала на вощёный фитилёк,
И трепетала крылышками всуе,
И будто бы, усталая, спала,
Уже не освещая, но рисуя
Прозрачный свет на зеркале стекла.
***
Там, где зима свои белые крючья
тянет сквозь петли бездонных прогалин,
где обитает в кудели паучьей,
в шёлковом коконе с мушкой из стали,
розовоперстая, — в летнике пёстром
бабочкой лёгкой над нами маячит, —
космос безвиден над местностью плоской,
снежные волны да холод собачий…
Так начинается новое время…
***
Домовёнок из-за печки, тучки — огненные зубы
говорил, что этот город основали лесорубы,
мимоходом, под сурдинку, под чудесную копирку,
будто время на обоях заговаривало дырку.
Оттого глядеть и странно на конёк соседской кровли,
облетевший куст под ветром пуст как рыбий позвоночник,
в час, когда заходит осень, закатив глаза воловьи
и ложится белым снегом, вся разодранная в клочья.
Чтоб с утра — глядишь — метели заметелили-завыли, —
или доблестный охотник разохотился за стенкой? —
поднимая тучи пыли под немой «Полёт валькирий»,
сонным зрителям кадрили запорашивая зенки.
***
Пока савояр в горах
крутит свою шарманку,
дремлет страх в камышах,
туманом клубится вереск,
и сотни цыганских глаз
звёздами наизнанку
тают в зимних кострах,
и рыбы выходят на берег.
В их ледяных хвостах
алмазы прошлого года,
вымерзшие глаза,
брошенные кристаллы,
у горизонта страх
переполняет воду
и мёртвые голоса
входят в слепые залы.
Пока со мной мой сурок,
и катится колесница,
и солнечный взор змеи
блуждает в солёной крови,
маленький, юркий зверёк
с именем духовица
садится на край земли
и кормит её с ладони.
на дальнем северном море…
***
Ночными кронами нависли
Над полем облака вдали,
И кроны как ночные мысли
На стыке неба и земли.
Кота Чеширского улыбкой
(Одной улыбкой, без кота)
В благоуханье пены зыбкой
Цветёт такая красота.
А если пену ту шумовкой
Собрать — и в варево ночей —
Нырнуть русалкою неловкой?
Тогда, быть может, книгочей
Узнает по моей подсказке,
Откуда этот странный вид:
Не на скале, как в датской сказке, —
Русалка на ветвях сидит.
«…Кота Чеширского улыбкой
(Одной улыбкой, без кота)
В благоуханье пены зыбкой
Цветёт такая красота…»
— Такое удачное сравнение. Так можно говорить об афоризмах, авторов коих мы не видим и не ведаем вообще. Первые две строчки для меня стали как афоризм, говорящий обо всём известно красивом и всюду используемом в речи и быту без знания авторства.