****
Я родился давно. Я почти атавизм.
Мне теперь уже не измениться.
Я сижу и смотрю, как стареет окно,
как ветшает карниз
и булыжное дно
манит вниз,
манит вниз –
к одинаково выцветшим лицам.

Так бы и поступил –
опустился в народ,
с батальоном ушёл бы на запад,
чтоб прийти агрономом в родной огород
и вцепиться в живот
дуре,
что на сносях,
что спасителя ждёт,
будь он Ра иль Аллах –
всё равно,
лишь бы млел в её лапах.

Я родился давно. Это просто игра,
руки к яблоку не дотянулись.
Просто осень у нас, и рыдают ветра
в рукавах недокроенных улиц.

Я родился давно. Я почти отсчитал
свои спички в сердечной коробке.
Я устал, боже мой, я безумно устал
заключать дни грядущие в скобки.

Я почти атавизм. Всё сижу и смотрю,
как великие замыслы мира
маршируют и сходят с ума или в трюм.
Я горю,
но снега заметают мой ум,
и вернуться не в силах в прокуренный трюм
или просто в жилую квартиру.

***
Лишь будь собой и ни о чём не думай,
всё будет так, как сбыться суждено.
Люби себя, изнашивай костюмы,
кури и пей креплёное вино.
Врачей уйми, не слушай убеждённых
в какой-нибудь теории одной.
Смотри, как за окном сгорают клёны,
как зверь грусти, пока ещё живой.
Накапливай, суши взрывчатку сердца,
взрывайся, не жалей своих потерь.
Собою будь, и даже после смерти
на бога не надейся, просто верь.

***
В кольце Садовом – призраки Парижа,
в Чертанове – сплошное Катманду.
Кто знает, как в России можно выжить,
сидит с вещами в аэропорту.

Этапы, пересылки и бараки –
колье, в котором фианит Кремля
торчит, как фикса лагерной собаки,
загрызшей своего поводыря.

Страна, где всё нечёт и всё не в рифму,
где полный ход намереньям благим,
бычками и помадой пишет в лифтах
трёхбуквенный народный русский гимн.

Наручники, намордники, бушлаты –
модельный бизнес скотного двора,
прет – а – порте Доцентов и Горбатых,
чумная, неживая мишура.

На Камергерском – выродки Парижа
в чертановской Уганде тупиков.
Кто помнит, как в России можно выжить,
не пишет ни признаний, ни стихов.

***
Ледяное. Серое. Бетон.
Волчий сон. Сибирская столица.
Жёлтый в небесах – я знаю: он
ночью обязательно приснится.
Подо льдом утопленница Обь
бьётся о метровую коросту.
День в сугробах заживо угробь –
рассмеются северные звёзды.

Небо…Небо уксус мудрецов,
химия раскрашенных снежинок
светофором. Женское лицо
белым, белым, белым обложило.
Белое на сером – рок – н – ролл
бешеный, простуженный, сибирский.
Словно вспышка спички, день прошёл,
вечером испачкался, смирился.

Я живу, и ты живёшь, и все
будут жить, от счастья леденея.
В щели окон – полосы газет,
душу – в свитер, ноги – к батарее.
Так, в квадрате комнаты распят,
жду весны, как мёртвый воскресения.
Брошен в ад. Ни в чём не виноват,
кроме географии рождения.

В дороге

Я ехал по русской земле.
За окнами осени плыли,
и дождь размывал на стекле
пейзажи, покрытые пылью.
Казенного чаю стакан
позвякивал, словно бубенчик,
сводил своим звоном с ума,
калечил тоскою, калечил…
И вечер размазывал свет
кистями ленивого ветра,
и счет моих прожитых лет
отмеривали километры.
Ты, русская, русская боль,
живешь в бесконечной дороге!
И в осени этой с тобой
дано задержаться не многим.
И в осени этих полей,
в листве этой рощицы ржавой,
в разбитых ветвях тополей
ты кажешься спящей державой.
Ты словно устала в пути,
в дождях, в перестуке железном…
Ты словно сказала «прости»
надеждам своим бесполезным.
И кружит, и носит вагон,
и станции, словно погосты,
торчат из прошедших времен
так просто, так дико и просто.
И я сквозь окно не могу
понять, различить, присмотреться,
в цветах ли, в дожде ли, в снегу
коптит моей родины сердце…

* * *
Хмарь Петербурга, пасмурное небо,
дерущиеся чайки над Литейным.
Я с прошлой смерти в морге этом не был,
в Венеции взорвавшихся котельных.
Торчат дома, как чёрные остовы
надгробий перебитой в сваре знати.
На эту знать и тысячи Ростовых
с надорванными душами не хватит.
Окаменевший труп чужой России,
забитый в нос эстета декаданса.
Крестьяне – вурдалаки голосили,
пока не откопали этот панцирь,
утопленный в чухонском захолустье.
Здесь будет град! И дохлые в трясине
костями полегли в балтийский бруствер
во славу онемеченной России.
Теперь мы немцы. Бюргеры хохочут,
немея от трубы с горючим смехом.
Мы город обустраивали ночью,
чтоб светлый бог святить его приехал.
Но бога нет. Раскатана дорога
армянами – укладчиками трассы.
Так и стоит чудовище без бога,
прикармливая рыб крысиным мясом.
Дерущиеся псины на Литейном,
забитые в гробы печные трубы.
Я в прошлой жизни ранен был смертельно,
лобзая Ленинград в стальные губы.
Я тоже немец, как шизоид Гоголь,
рехнулся, проповедуя гусарам
в трясину уводящую дорогу,
где ангел спал с ижорским комиссаром.
Лубочный комикс адовой твердыни,
чувашин в католической тиаре,
твой маятник Фуко висит в штанине
поклонника гимнасток – государя.

***
Закончился бы срок в один надрез,
истёк, как молоко в бутоне мака,
сгорел травой…И я бы с ним исчез
на тропике прокуренного Рака.
Канают пьяно девки Живанши
по улице Бакинских комиссаров.
Утечь бы вслед за дымом анаши
на черномазый пляж Мадагаскара.
Московский непрерывный декаданс
во двориках Бутырского централа.
Я падаю, как сбитый жизнью ас,
на дно пустого винного бокала.
А мог бы мацать целочек Готье
или священных местных прошмандовок,
кукушкино гнездо искать во тьме
своих шизофренических наколок.
Роман бы сочинил, как Керуак,
о жизни на этапных перегонах,
где персонажи злых фольклорных саг
журнальным умиляются иконам.
Закончился бы срок в один глоток
от барбитуры кактусовой водки.
Я подавал бы Йовович манто
и целовал бы тень её походки.
О, дамы преподобного Карден,
я ваш осевший в камерах попутчик,
я остров всех покинутых Елен.
Хотя, конечно, остров невезучий.

***
Ты будешь гадать мне на снах и приметах,
отыскивать нить, обрывать, заплетать,
дыхание, душное, знойное лето,
мелодия эта из мёртвых букетов,
плевать…
Границы возможного – стенокардия,
чернильное небо – по точке в зрачки,
коричнево – серою Волгой бродили
и бредили, видели, знали почти,
почти расстегнулось смущённое утро,
ты будешь гадать на симфонии чувств
и станешь носить мою старую куртку,
когда я однажды к тебе не вернусь.

***
Жёсткими, но лёгкими подошвами
бабочек давить на красном гравии,
дым цедить, желать всего хорошего,
белые, начитанные, арии,
злые, обречённые, судимые,
крылья под ногами, смерть считается
первой из всего необходимого,
чем живые люди утешаются.
Жёсткие, но лёгкие, проклятые,
в шрамах кожа куртки, несмирение,
пятнами бульвар, цветными пятнами,
бабочек убитых поколение.

khanjin_andrey