Сергей Игнатов
Дмитрий Горчев
Владимир Тучков

(чтение Алексея Торхова)

СЕРГЕЙ ИГНАТОВ

Между мирами

Получилось так, что я во сне собрал чужое золото, чтобы вернуть тому человеку. Он его снял и оставил кучками на полу, где спал. Он мне понравился, и мы подружились. Я похвалил огромные двойные колеса его фантастического джипа и мягкость хода, а он показал мне, как нужно съезжать с почти отвесной горы – мы просто обрушились вниз без всяких тормозов, и ловко вписались в разбитую грунтовую колею внизу. Искусство управления без управления, искусство слияния с силой – вроде балансирования и захватывающего дух падения со склона водяной горы, когда под ногами нет ничего, кроме мокрой доски, но волна принимает её и считает своей частью.

Там был крестик с короткой верхней планкой на цепочке, кольцо и тонкий перстень, и ещё какая-то цепочка. Он эти вещи забыл возле постели и готовился уезжать. Я их собрал, и в ладони образовалась увесистая кучка золота. Я прошёл из комнаты, чтобы ему отдать, и обошёл машину, но не встретил его и вернулся обратно. В этот миг меня вроде бы позвали, или по иной причине срочно понадобилось проснуться, и я, не разжимая крепко сжатой ладони, сделал всплывающие движения вверх, поднимаясь на поверхность в другой мир. И с ужасом почувствовал, как золото в ладони растаяло. Тут же торопливо спустился обратно, осмотрел пол в том месте и прошёл вперед, откуда всплывал, но золота нигде не нашёл. Оно должно было упасть вниз. О господи, какого черта я вообще его брал. Начал, как это всегда бывает, вспоминать и обдумывать, как всё было и где оно могло рассыпаться при переходе из одного мира в другой. Как же я отдам теперь его своему новому другу. Если это друг и там вообще бывают друзья.
Как неожиданно и безнадёжно я угодил в долг и в страшное подозрение, желая проявить порядочность. Как ловко что-то поймало меня, и теперь у меня нет другого выхода, кроме как понять ранее закрытую мне тайну перехода. Уже даже было чувство, что она вот-вот откроется, и всё станет понятно. Получается, что я теперь должен найти и осмотреть связующий канал между мирами, а иначе я останусь его вечным должником. Сейчас, вспоминая его лёгкую усмешку, думаю – не он ли это всё подстроил, чтобы меня поймать. Но получается, что теперь у меня нет выхода.

Мой стриж

Классно купаются стрижи. Самая классная птица немыслимо совершенная в полете. Абсолютно никем не замечаемая и никому не известная. А эти их крики когда несутся стайкой и выпускают оглушительно тонкие стрелы и слышишь как рванули тетивы и следом звонкий хрип оперения когда они вонзаются. А этот их облавный налет и дружные стрелы и невообразимо слаженные мгновенные и точные маневры всей стайкой словно они полгода репетировали. Это у них шестое чувство или связь невидимой нитью, почему они несутся так тесно крыло в крыло и так чувствуют друг друга. И с чего они вдруг разом сбиваются в стайку и, промыв и прочистив какой-то участок своими криками, так же неожиданно рассыпаются. Вот они купаются высоко-высоко, и всякий, кого ни спроси, скажет, что в небе пусто, потому что они его привычная часть. Купаются там на пределе видимости, чертят воздух вразнобой, и вдруг один срывается и летит вниз мгновенно вырастает и налетает не снижая скорости с лихими виражами с крыла на крыло и выпускает стрелу и мягко впитывается в щель под ржавой жестью кровли и в последний момент видишь какой он огромный, а из щели ему верещат стрижёныши такими же стрелами, только еще мягкими и глухими.
Eдинственная птица, которая не может сесть на землю – слишком маленькие лапки при огромных крыльях, которые попробуй сложи. Умеет только цепляться за скалу или кирпич на высоте. Если попадет на землю, тут ему и крышка, взлететь уже не может. Я этого не знал, пока однажды не стояли со старшим братом на балконе.
Стоим так на балконе – это был мой двоюродный брат, они тогда с тетей жили напротив большой кирпичной трубы. Лошадиной такой трубы, на ней еще был написан год ее лошадиного нагромождения. Стоим так на четвертом этаже, и вдруг вижу внизу в траве неподвижного бурого стрижа с раскинутыми крыльями, и было видно, какой он большой. Горожане такие вещи не видят, у них глаз вроде не настроен или им не интересно глядеть в траву, не знаю. Я ему охрип показывать пальцем, куда нужно смотреть. Это был мой стриж, и получилось, что это был мой дар силы брату, только мы тогда этого не знали.
Брат побежал, я ему сказал гони пока кошки не подошли, что ты телишься, а самому мне обуваться-одеваться что ли было дольше, теперь поздно жалеть. Или я думал, что он мертвый, хотя никогда не видел мертвого стрижа. Их мертвыми никто никогда не видел. Тоже странность, прикинь, при таком их изобилии. Умирают они, получается, тоже в полете, и выбирают, получается, секретное место где-то в небе или в горах.
Ну, брат побежал, а он не шевелится. Это он просто из сил выбился, а я думал мертвый. Оставили бы кошки мертвого стрижа, держи карман шире, как это я сразу не понял. Только взял что-то, чтобы бросить в кошку, если сунется. Брат прибежал, и я ему долго кричал куда идти, он его в упор не видел в траве. Ну не давался ему этот стриж, это же был мой стриж. А когда он его поднял и посмотрел на меня с широкой улыбкой и крикнул живой, я чуть не заплакал в отчаянии, так захотелось его взять в руки. Я хотел крикнуть погоди я спущусь, но стриж неожиданно мягко сорвался и полетел как ни в чем не бывало, и тут же впитался в стайку других стрижей. И потом стайка налетела, и что-то расстреляла и прочистила там своими криками. Может, брата благодарили и что-то ему прочистили, а мне хотелось плакать.
Как это я его углядел раньше кошек, их там было немеряно, только успевай плевать в цель с балкона. Тоже не случайная вещь, если подумать. Ему на роду было написано упасть туда, а мне его заметить и спасти у них из-под носа, и все это не просто так. С какой стати он вообще оказался в траве. Кто вообще хоть раз видел в траве живого или мертвого стрижа. Мне его послали, а я к нему не притронулся. Мне бы его только потрогать, нам бы только взглядами обменяться. Это же был мой стриж. Жизнь бы точно пошла по-другому.

Ослепительным лучом

В это теперь трудно поверить, но вот этими самыми глазами я видел настоящие паровозы, когда мне было столько лет, сколько тебе, и они ещё по-настоящему таскали вагоны. Иногда можно было угадать его приближение по знакам и приметам – услышать его вольный мамонтовый крик на встречном курсе, или заподозрить по копоти над товарным поездом, когда его обгоняешь. Тогда заранее вжимаешься носом в стекло и ждёшь, выпучив глаза. Но чаще он обрушивается внезапно или застаёшь его во время отдыха, когда он неподвижен, и это для вас обоих неожиданность, и тут ты бросаешься к окну с криком «ух ты», расталкивая и пугая взрослых, но всё равно не успеваешь разглядеть и насладиться в полной мере. Глаза от жадности как бы разбегаются и не успевают вникнуть в самую главную суть. Не успевают толком впитать, как промокашка, все эти мощные пушечные заклепки рядами на чёрных броневых щитах и вздутых боках, все эти сложные боевые механизмы и блестящие никелированные шатуны, снующие в горячем скользком масле, это надёжное ощущение горячего воронёного оружия и машинной мощи, это опущенное рыцарское забрало и таран с распятой звездой. Не успеваешь крикнуть «ух ты», увидев огромное красное заднее колесо, а оно уже исчезло, и пошли стучать и завывать вагоны, и отваливаешься от окна в совершенно оглушённом состоянии, сохраняя изумление в остановившихся глазах, не слушая вопросов взрослых пустых людей, и чувствуешь себя обкраденным.
А это его вроде бы равнодушное выражение и вечное спокойствие, когда разрываешься от восторга и любви, а ему вроде как всё равно, потому что он занят серьёзным делом. Вот если бы стать великаном и завладеть им целиком, взять его всей рукой, чтобы вволю покатать по асфальту, и ползти рядом на груди и коленях, не отрывая глаз и помогая ему пыхтеть, свистеть и стучать, вписываясь в туннели и мосты. Вот тут бы всё как следует у него потрогать, понюхать и рассмотреть по отдельности и целиком, и понять, как он устроен и в чём его тайна, и согреть его как следует в руке, и пропитаться его машинным запахом и его неодолимой и вроде бы равнодушной силой, которая что-то знает сама в себе. Эта сила просто не может не знать что-то после всех путешествий и грохота сквозь небо и землю. Только представить, как летишь на скорости сквозь пространство, и пробиваешь ночной космос ослепительным лучом, и трубишь всем горлом в радостном могучем крике, когда больше не можешь всё это в себе сдержать, трубишь в восторге во всю силу и неодолимую мощь. И тебя слышат далеко-далеко спящие хутора и одинокие домики с красноватыми окнами, и всем делается хорошо от твоей радости, и они вздыхают и счастливо улыбаются во сне.

ДМИТРИЙ ГОРЧЕВ

Седьмое Ноября

Нужно немедленно вернуть обратно праздник Седьмое Ноября. Чтобы не эта наёбка с зюгановым-анпиловым под балалайку, а чтобы правильная Демонстрация Трудящихся, чтобы портвейну выпить и пройти с азербайджанским флагом перед трибунами с хорошими уважаемыми людьми, где Безумный Человек всё время кричит про то, что слава нам, таким славным, и ура всем до единого: и крутильщикам, и вертельщикам, и копателям, и всем нашим дорогим и любимым, они тоже заработали, и ещё раз нам ура и слава, и какие мы молодцы, что все сюда пришли, и ещё три раза ура.
А потом пойти в гости есть там салат-оливье. Какой-то человек ведь специально придумывал салат-оливье, чтобы в нём пьяной харей было удобно лежать, но на самом деле в салат-оливье никто никогда мордой не падает, не для того он на стол поставлен, а для того, чтобы тушить в нём окурки. Нет лучше места, чтобы тушить окурки, чем салат-оливье, это все знают.
В общем, так: хуй с ним, с бывшим советским союзом, а салат-оливье на Седьмое Ноября верните, сволочи.

Тварь

В самые горькие минуты своей жизни забывает человек вопросы, которые казались ему такими важными ещё вчера, и остаются лишь те из них, на которые всё равно однажды придётся дать ответ: «Кто ты?», «Где ты?», «Откуда ты?», «Зачем ты?»
И милиция, как базисная и примитивнейшая субстанция бытия, задаёт всякому, попавшемуся к ней в руки, именно эти простые и важные вопросы.
И человек потрясён: не может он дать ответа! Даже такого ответа, который удовлетворил бы, нет, не вечность, а хотя бы вот эту милицию. «Боже мой! — думает человек. — Я никто! Я нигде, ниоткуда и никуда! Я ни для чего! В тюрьму меня! В камеру! И — по яйцам меня, по почкам, и воды не давать, и поссать меня не выпускать! Ни за что!»
И милиция, даром, что примитивнейшая субстанция, сокровенные эти желания немедленно угадывает и исполняет все до единого. Простыми словами и движениями убеждает она человека в том, в чём не смогли его до того убедить ни Иисус Христос, ни исторический материализм: что червь он и прах под ногами, что винтик он кривой и гвоздик ржавый, и тьфу на него и растереть уже нечего! И по еблищу ему, которое разъел на всём дармовом, незаработанном, незаслуженном и неположенном. И забывает человек гордыню свою вчерашнюю непомерную, и лепечет: «Товарищ сержант…» А товарищ сержант его дубинкой по рёбрам и сапогом под жопу. И лязгает дверь, и засыпает тварь дрожащая, права не имеющая.
Да и хуй с ней.

Ревизия себя

Я всегда завидовал людям, у которых круглая голова. Потому что тогда можно эту голову побрить, а это очень удобно. Во-первых не нужно причёсываться, а во-вторых получается большая экономия на шампунях и парикмахерских.
Вот взять к примеру юзера Кошкина из города Ростов-на-Дону. У него такая замечательно круглая голова, что даже хочется нарисовать на ней материки и океаны. И я уверен, что всякая женщина, когда видит такое совершенство, тут же мечтает поцеловать Кошкина в темечко.
А у меня же вместо прекрасной планеты на шее болтается какая-то, прости Господи, цветная капуста. Одних только затылков три штуки. Когда меня единственный раз в жизни стригли бараньей машинкой под ноль в военкомате, парикмахер весь изматерился, выковыривая волосы из впадин и выпуклостей.
Хотя, надо сказать, что это ещё ничего. В той же армии был в нашей роте один туркмен, так у него голова вообще имела форму буханки хлеба. Фуражку ему было носить совершенно невозможно: попробуйте-ка надеть фуражку на буханку — обязательно будут зазоры по бокам. Зато в бане он срывал бурный аплодисмент: хуй у него был почти до колена. Природа мудра и милосердна.
Однако я отвлёкся от бритья головы.
Для того, чтобы носить бритую голову, нужна соответствующая шея, желательно покороче и потолще. А на чём болтается шишковатая моя голова? На какой-то тощей хуйне, посередине кадык. На такую шею златую цепь не повесишь, разве что крестик на верёвочке.
Да и дальше не лучше: ручки тоненькие, рёбра торчат, живот почему-то тоже торчит. В ранней юности я мечтал, конечно, завести себе красивую мускулатуру и купил для этого разборные гантели и резиновый жгут. И занимался я с таким рвением, что однажды что-то хрустнуло у меня в плече и болело потом лет двадцать. Так и остался я без мускулатуры.
На спину я свою давно не смотрел — наверняка те же рёбра, а жопу, пожалуй, вообще никогда не видел. А чего там смотреть? Жопа и жопа. Функцию свою выполняет да и на том спасибо.
Да! А вот оно: главное украшение моего туловища! Не мал, не велик, а в самый раз. Какой дизайн! Какая аэродинамика! Хотя нахуя Хую аэродинамика, он же в формуле-один не участвует. Ну, пусть будет гидродинамика. Ни один предмет в мире я не держал в руках с разными целями так часто. Сколько счастья и горя он мне принёс!
Ну вот и почти всё. Остались только ноги. Они ненамного толще, чем руки и можно было бы про них вообще ничего не говорить. Однако у них есть замечательное особенность: они все покрыты пятнами разного размера и формы. Некоторые люди даже стараются держаться в банях от меня подальше, подозревая что-нибудь венерологическое. Хуй вам, а не венерологическое — я даже триппером за всю жизнь ни разу не болел, хотя для культурного человека это даже как-то стыдно.
Это просто на память о советской армии. По какой-то причине — то ли из-за ракетного топлива в воздухе, то ли из-за витаминов, то есть полного их отсутствия, разные мелкие травмы, без которых не обойдёшься при укладке бетона, совершенно не желали заживать. Они не заживали месяц, два, полгода, год, всё увеличиваясь в размерах.
Особенно страдали от этого южные жители — те же туркмены или узбеки. Увидишь такого в бане — ну чисто покойник из могилы выкопался. В медсанчасти это дело из-за его повальной распространённости считалось совершенно обычным. Даже зелёнки не давали. Потому что если всех мазать зелёнкой, то нужно было бы подгонять целую железнодорожную цистерну.
У меня, как-только я приехал в краткосрочный отпуск на родину, всё моментально зажило. Но увы! Карьера стриптизёра или демонстратора мужского бикини стала для меня совершенно недоступной.
Ну вот, собственно и всё. Где-то там, на краю вселенной есть ещё пятки, но до них так далеко, что лучше про них забыть.
А вообще с тех пор, когда я стоял с распухшим от надавленных прыщей носом перед зеркалом, ничего кардинально не изменилось.
Тогда я смотрел на этот набор неказистых предметов и с беспощадной ясностью понимал, что, никогда, никогда ни одна женщина этого мира не пойдёт в койку с этой тупиковой ветвью эволюции, обречённой умереть, так и не оставив потомства, то есть со мной.
Но жизнь, как уже замечено, мудра и милосердна и всякому даёт шанс, даже если у него вместо головы жестяной самовар.
Поначалу я очень изумлялся, когда какая-нибудь вполне приличная барышня внезапно таки в эту койку шла. Объяснял я это, разумеется, своим гигантским умом и блистательным остроумием. Но потом заметил, что они меня вообще-то толком и не слушают, а говорят всегда о чём-то своём. Тогда я плюнул, перестал искать ответы и несколько раз бывал вполне счастлив.
А бритая голова? Ну и ладно. В деревне вообще никто не причёсывается: натянул шапку на уши — и за самогоном в Опухлики.

ВЛАДИМИР ТУЧКОВ

Царица полей

Пехота — это каша с дымком из котелка на привале после сорока километров пешего хода с полной выкладкой, которая и стол, и дом, и катушка ниток с иголкой, и карандаш для письма домой, и бритва с обмылком для гигиены, и лопатка, и патроны, и штык.

Пехота — это штык, который снизу в живот и повернуть на пол–оборота или сверху в спину и тоже на пол–оборота, а потом выдернуть, уперевшись ногой.

Пехота — это горох по полю, скачущий и пересыпающийся издалека с едва различимым шорохом, который медленно перерастает в “ура!”. И треск патронов, и свист пуль, и черные сотрясенья взрывов, и еще какая–нибудь сука по небу летает и сверху всех свинцом поливает.

Пехота — это русский соломенный Ваня, царь полей, которому впору сеять и жать, девок любить, самогон пить и по понедельникам исповедоваться участковому.

Пехота — это то пыль глаза ест, то сапоги из грязи не выволочишь, то жар, то стужа, то весна соловьями душу на части рвет, то осень серпом по яйцам.

Пехота — это двадцать тысяч сюда, двадцать тысяч туда, тридцать тысяч в могилу, пять тысяч в санбат. Это одних похоронок на четыре тома “Войны и мира”. Это пехота.

Пехота — это все поезда проходят мимо, все танки мимо, все БТРы мимо, все вертолеты мимо, все гужевые телеги мимо, все “виллисы” и “мерседесы” мимо. Это сорок километров вчера, сорок километров сегодня, сорок километров завтра. И с ходу в бой. Это пехота.

Пехота — это грубый мужской юмор: взять языка, загнать в прямую кишку гранату и чеку выдернуть. Пехота.

Пехота — это длинный окоп, зигзагообразный, и пули на поверхности — “фьють, фьють!”1 Перемещение — только согнувшись в три погибели. Ощущение слепой опасности, жестокое избиение собственной психики. Приобретение ложных в мирное время рефлексов. Все это пехота.

Пехота не идет, а течет. Не обходит, а обтекает. Не занимает, а втекает. Оставь узенькую щель, и хлынет в нее, размоет и расширит с воем и пеной. И дальше покатит грозные волны свои. И сомкнутся они над головой всякого замешкавшегося, не успевшего улизнуть или взобраться на недосягаемую высоту.

Пехота — это грохот десятков тысяч сапог, это громоподобная песня, осыпающая с деревьев птичьи гнезда, с гор камни, со столбов электромонтеров.

И нет у пехоты ни конца ни края. Нет ни начала, ни конца. Нет ни первых, ни последних.

Пехота — это пехота!

Снайпер

Снайпер всегда один. Всегда затаившись. И без курева. Сидит он на суку неким безлиственным отростком, до того гармонично слившись с природой, что трясогузка, в течение пятнадцати дней высиживающая в гнезде птенцов, ни разу не усомнится в неодушевленной природе снайпера. Если же он для своих занятий закопался в землю по шею, то нижняя часть снайпера служит кротам для заточки когтей, а верхняя используется подслеповатым пастухом–дедушкой для отдыха в жаркий летний день.

И лишь изредка, когда на горизонте замаячит что–нибудь прямоходящее, снайпер вглядится в прицел, совместит перекрестие с головой объекта и на паузе между выдохом и вдохом плавно нажмет на курок. Тут врагу и хана. А снайпер достанет из кармашка складной ножик, раскладет его и сделает на деревянном прикладе маленькую метку–надрез. Значит, еще на одного неприятеля меньше стало. И загонит в патронник новый патрон. Такова специфика работы снайпера во время затяжной позиционной войны, когда диспозиции сменяются столь редко, что каждые два месяца специальная бригада выкапывает снайпера из земли, просушивает его нижнюю часть, дезинфицирует верхнюю, снабжает новыми патронами и провиантом и вновь закапывает.

Однако иногда на фронте может наступать оживление. Начинают сновать туда–сюда вражеские рядовые, сержанты, младшие офицеры, старшие офицеры, генералы и маршалы. И тут снайпер, несмотря на всю свою флегматичность, входит в такой раж, что снабженцы за голову хватаются. Если бы дело было только в патронах! Их можно было бы хоть на три месяца вперед заготовить и рядышком со снайпером закопать.

Дело в том, что каждый снайпер до такой степени чтит снайперские традиции, что не выстрелит в очередного своего клиента до тех пор, пока не поставит на прикладе зарубку в память о предыдущем клиенте. И порой он в такой раж входит, что за день три приклада в мелкую щепу искромсает. Так что в экстремальной ситуации снайперам приходится необычайно много карабинов подтаскивать.

Но и это было бы полбеды. Приносишь снайперу новый карабин, а он, зараза, уже поменял свое местоположение. Бывает, что на соседний сук перебрался, а найти невозможно. Бесполезно и свистеть условным свистом, и орать благим матом и открытым текстом. Снайпер нипочем не откликнется! Такова его профессиональная гордость: вот, мол, какой я гениальный снайпер, ни одна сволочь не найдет. Гордость для него — главное, а то, что стрелять во врага не из чего, — это, мол, дело десятое, поскольку ему, видите ли, зарплату регулярно задерживают и баб не подвозят!

Что и говорить, индивидуалист до мозга костей! С такими войну хрен выиграешь!

Но зато очень уж колоритен, стервец. Поэтому каждый уважающий себя генерал держит при себе хотя бы одного классного снайпера. Вместо канарейки, которая в боевых условиях абсолютно неуместна.