(вышитая иллюстрация к «Сказам» работы Нади Агафоновой)
Вторая часть книги Алексея Торхова
ПРО ЕВРАШКУ
Подслушал как-то еврашка чужу пословицу: «Не свисти — денег не будет!» — шибко расстроился.
— Вай! — думат. — Делать-то што? Неладно это. Служба у меня така — смотреть в оба глаза да свистеть. Свисток-то зря штоли выдали?
А потом спохватился:
— А деньги-то што будет?
Не знат.
— Пойду к Максимке богу, спрошу.
(Нет, ну как повадились к нему, гостят без устали!)
Пошёл. День идёт, два. Потом куда-то там дошёл. Смотрит — не туда. В другу сторону, может, идти надо было? Пошёл в другу, однако. Сколько-то там прошло. Совсем в пусту землю ушёл, насилу вернулся.
А того не знат, што к Максимке вверх надо идти, в том месте, где дыра в небе.
Ходит туда-сюда, свистеть забыл.
А денег как не было, так и нет.
Ещё вариант есть:
Максимка бог, как и еврашка, в норе живёт. Только нора та в небе, а дыра колючим воздухом заросла. Если бы еврашка мог всё вверх ногами переставить, в ту нору Максимки зайти бы у него получилось. Или хотя бы возле неё постоять. А так откуда он знат, всю жизнь под землёй живёт? А откуда переставлять умет?
Пришлось ждать, пока забыл и про деньги, и про пословицу. Опять свистеть начал.
Вот и пусть. Вот и Максимка бог думат: зачем слушать чужое, если смотреть поставлен?
ПРО АСТЕРКЛАС
Там, далёко на небе, в насилу видных отсюда местах — астеры живут. Видиш, как мерцат над головами? Они.
Максимка бог про астеров так сказал:
— Эти шибко мудрёные… С ними молчать лучше. На лебедей штоли они похожи. И кричат так же, пока горло совсем узким станет: «Эюёй! Юй! Юй!»… Так кричат, пока слово их не оставит и к тому кто дальше не уйдёт. И слово их теперь — свет. Его надо слушать да впитывать. Если он на вас ложитца — это лучше чем кожа…
Для того Максимка бог сколько-то раз в году людям астерклас устраиват.
Вот когда самые матёрые астеры в темноте проступят — самое время для астеркласа!
Соберёт Максимка охочих под открытым небом, тундра большая — все помещаютца! Подождёт пока рассядутца. Потом постучит в небо, как в бубен. Трижды крикнет:
— Хук! Хук! Хук!
И торжественно объявлят:
— Говорит и показыват Максимка бог! Начинам…
И тут же берёт — включат небо на полну громкость. И больше ничего не говорит. И не показыват больше ничего. Как будто в себя уходит. Будто внутри у него такой большой чум, што даже от самого себя спрятатца можно. А все на него молчат. Думают, если даже Максимка запрятался — нам и вовсе лучше потерятца. Так сколько-то сидят. Потом перестают. Постепенно обнаруживаютца.
А напоследок Максимка опять словами говорит:
— С вами был, есть и будет Максимка бог. Не переключайтесь. Оставайтесь с нами. Встретимся после…
Со стороны может показатца, што астерклас — это просто с Максимкой богом помолчать. Но так думают те, кому баруси несвежий ум принёс.
А сам Максимка сколько–то потом про астерклас так объяснят:
— Разве я могу вам умнее сказать, чем што из меня молчит или што светом опускаетца? Могу только автограф написать, штобы пребывать с вами.
А автограф-то што, кто знат? Люди с ноги на ногу переминаютца, из тишины ни шагу ступить не могут.
Иногда по-другому объяснят Максимка:
— Оно или совпадёт, или затопорщитца… Сначала помолчи о своём. Потом о моём помолчи. А потом уже помолчи про всех. И слово твоё будет — тишина. А там и свет астеров до тебя дойдёт…
И точно! Кто до этого места доживат, у него астеры над головой как-то по-другому мерцать начинают: «Эв-в-ва! Эв-в-ва!» И одновременно: «Юй! Юй!» Но уже тоньше и тише. А кожа — теплеть начинат и светитца…
Чуть не забыл совсем, от чего Максимка бог предостерегат.
Быват так. Человек какой-нибудь себя астером возомнит. Соберёт всех кого сумет в свой чум, и давай его классом обзывать. А чум — он чум и есть, сколько вверх не смотри — ничего не мерцат, всё шкурами завешано. И человек тот им — не светом, а словами:
— Я! — говорит.
— Так думаю… — говорит.
И говорит-говорит. Даже больше, чем в нём помещатца.
— Я вас научу… — настаиват на своём, настырный такой! Перечислят — всё он знат и умет, вроде как Максимка бог! И обязательно не удержитца — скажет таки слова:
— Стихи писать тоже научу!
Вай! Тут его можно сразу в лоб колотушкой бить, как в бубен. Потому што даже баруси последний знат: такому как научиш? Ежели от астеров тебе света не сказано, ежели щущ у тебя не открылся, ежели суха капля не упала, ежели Максимка бог тебя поэтом не назвал — каки таки стихи?! Иди оленей паси, да диких промышляй. Да хоть и траву еш, лишь бы молчал подольше.
И человек тот, скажу вам, никакой не астер, а вовсе даже — грашаман. Есть таки неможные люди, совсем ум у них хворат. Грашаманы! Они только в бубен колотить могут да слюной брызгать. Хотя, с виду от шаманов по-первах не отличиш. Но их только комары любят. И глаза постоянно сухой травой зарастают. И дождя вокруг них никогда не быват! Откуда суха капля-то упадёт, сами бы подумали? Ум-то есть у вас, почему не пользуетесь?..
ПРО ЗВЕРЬ-МЫШ МАЛЕНЬКО
А то, немного раньше, откуда-то зверь-мыш пришла, говорит:
— Мне как живой быть? Все меня одолевают. Что-нибудь мне посоветуй, Максимка бог.
А Максимка сидит, как раз старатца Время придумать. Не шибко и получатца. Нервничат. А тут ещё эта зверь-мыш. Говорит будто скребётца:
— Мне как живой быть? Что-нибудь мне посоветуй.
— Ай! — Остро посмотрел на неё Максимка бог. — Неладно как-то говоришь! Какой ты зверь?
— Зверь-мыш средних лет! — отвечат. — Ты хоть и бог, глаза-то есть у тебя? Смотри, не видишь?
— Кака така зверь-мыш, не помню таку зверь?
— А я приблудилась.
— Ну, раз так — садись, чай пей. А то словно болезнь гостиш, надоедаш.
Раз так, села зверь-мыш. По сторонам зыркат, чай ищет.
— А где чай-то, нету?
— Ну, раз нету, не пей. Просто сиди, на сухой живот.
Не сидитца зверь-мыши. Надоедат.
— Мне как живой быть?
— Ещё сколько-то скажеш — никак не будеш! — сердитца Максимка. — Ты сама одолеш кого хош!
Не униматца зверь-мыш, будто сердце грызёт.
Видит Максимка бог: не шибко получитца сегодня Время придумать.
— А умеш-то ты што, зверь-мыш? — спрашиват сколько-то потом.
— А терятца умею. Смотри…
Пересмотрел Максимка всё в чуме, все кули, все одеяла — и правда, нет зверь-мыши. Думат: «Потерялась штоли, нету?»
— Как нету, вот я! — обнаружилась зверь-мыш. — Я ещё обнаруживатца умею.
— Ай, нам тако умение вовсе без пользы. Вот если бы ты насовсем потерялась!
Теперь так думат Максимка бог:
«Незначительный какой зверь. Шибко мелким умом про этот мыш думать надо, где такой возьму? Пусть лучше народ скажет».
Взял Максимка бог кусок белой кожи. (Откуда знаю, где взял? Оторвал от кого-то!).
Теперь так делат — по ней пишет: «Как нам обустроить зверь-мыш».
А ниже таки слова: «За самозваный характер и настырность — зверь-мыш следует пресекать. Но не шибко, штоб живой ей быть».
А с другой стороны — другу надпись делат: «За мелкий ум и незначительность — снисходить. Но не шибко, штоб по чужому не кружала».
— Вот! — говорит Максимка бог. — Трахтат. Иди, почитай. А потом собирай народ. Пропустим тебя через референдум!
— Вай! — запричитала зверь-мыш. — Ты хоть и бог, а туда же? Я, может, зверь незначительный, а всё ж таки средних лет. Отродясь никаким паскудством не занималась. Ничего подумать не могла, што будешь меня к своему референдуму склонять, на людях позорить.
— Ай! Што за неладный зверь! — сердитца Максимка. — Референд-ум — это когда один большой ум на всех. Только штобы им пользоватца, его сначала в одно место собрать надо. Вот и ходи, собирай подписи: кто как думат. А потом этим общим референд-умом и будем знать, как тебя обустроить. И всё! Иди. Больше тебя здесь не надо. Даже не извиняюсь, времени нет. Ни у меня нет. Ни вообще его нет. Не придумал ещё…
(А надо сказать, ещё в непридуманы времена сверху было видней, но незначительные вопросы, для виду — у народа спрашивали).
А только задумался про то Максимка бог — опять зверь-мыш обнаружилась:
— Вот это место шибко непонятно! — и протягиват трахтат Максимкин.
Вай! А он весь — в мелку дырочку! Ни единого слова — все буквы повыгрызла зверь-мыш средних лет.
— Так я ж по-вашему читать-то не обучена! — опрадыватца. — Мы, зверь-мыши, по своему читам. Зубами. И один раз всего. А потом в себе носим, правда, недолго. Но сколько-то успевам запоминать, в особо вкусных местах.
— Ну, зверь-мыш… — позеленел Максимка как мох. — Твой ум совсем для меня чужой! Ничего не думал я, что ты так сделаш, не думал. Такой трахтат в первом чтении угробить! То ли баруси тебе голову приделал, шибко мало ума помещатца! А расписыватца люди штоли на тебе будут? Иди куда попало, сама себя теперь изучай да обустраивай! А то ли к геологам сходи на мышинно-тракторну станцию. Пусть они в тебе отвёрткой поковыряютца, апгрейд тебе сделают. Может и доживёш до времени своей смерти…
И дальше таки непонятны слова стал говорить — потупила настырны очи зверь-мыш, совсем за голову взялась. Тихо так по жерди спустилась, ушла куда-то. Даже снег не помяла.
Эта зверь-мыш до сих пор где-то кружат, по людям скребётца. Выгрызат буквы по памяти, как Максимка писал. На чём попало выгрызат — на шкурах, на стенах… На съестных припасах, особо, — читайте, люди, расписывайтесь, голосуйте! А люди што? Они зубами-то читать не обучены. Так голосуют, што от крика голос срыватца да всё по зубам норовят расписатца. Со всех сил на чём попало и чем попадут расписываютца. Одолевают, одним словом. Как тут живой быть? Лучше уж паскудством заниматца, чем таким референдумом, так себе зверь-мыш думат на бегу.
Да и Максимка с той поры беда не любит, если кто про зверь-мыш напоминат. Особо про ту особь мышского полу, што до средних лет доживат. Как-то не шибко сложились у них отношения.
Ну вот, хотел про зверь-мыш маленько сказать, а вышло беда много. Вы уж Максимке не сказывайте…
ПРО ФЕЩКРЩМ
В наших местах всяко случатца.
Быват ходит человек давешний такой, будто проснутца забыл. Будто там, на Верхней земле, никто про него сказать не хочет. А в Нижней, наоборот, сразу все — до самого плохонького баруси! — вспомнили, заговорили. Худо от такой неладной известности! Тогда и руки тому человеку зачем — всё из них валитца. Тогда, человек тот, ни одного дикого на поколке не возьмёт. А с кем-нибудь поговорит — уже следы товарища из глаз уходят и лицо травой заростат. И сколько хрунликов в воду человек тот не кидат — ни один не всплыват пузырьком. И даже кажетца ему, ежели сзади баруси подкрадётца и его самого в воду кинет — пузырьков тоже не будет! О, как…
Приходит такой человек за советом к Максимке богу. Смотрит на него глазами давними. Всё равно што бодырбо-мертвец на солнце. А Максимка тоже не в себе, будто сколько-то вперёд живёт, не совпадат с ним. И говорит всяко непонятно, словами как землёй ум забрасыват:
— Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, однако, о великий, могучий, правдивый и свободный — ФЕЩКРЩМ!
А потом тягостно подумат и добавлят:
— ЫАШТЛЫ…
А потом и вовсе:
— У! АЙНЭЙ! ЛДНФЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ…
И по всему лицу пятны, а по небу — трещины!
Вай! Лучше бы колотушкой того человека по лбу ударил, он бы хоть как-то это понял!
Человек даже сомневатца начинат — может и вправду он уже бодырбо, только на ледовку свезти забыли. С опаской спрашиват:
— Максимка бог, а с кем это ты сейчас разговаривал? Шибко непонятно, даже сердце забоялось?
— А што тут понимать — ФЕЩКРЩМ!
— Как так ФЕЩКРЩМ?!
— А вот так! — разводит руками. — Он самый случился.
— А што ФЕЩКРЩМ значит? — думат человек.
— То и значит — КОДИРОВКА сбилась! — молчит Максимка, а слова на его голосе самостоятельно вылетают, на морозе чернеют.
«Шибко умный Максимка бог! Надо же слово неможное выдумал — КОДИРОВКА! Где столько ума взять? Лучше уж пусть будет этот — ФЕЩКРЩМ! Напоминат, как лёд под ногами трещит…» — это человек тот дальше думат.
— Лёд, говориш… — молчит ему Максимка бог. — А пусть будет лёд, штоб понятней. На вот, пиши своё имя!
И льдину человеку протягиват. А разве человек тот Максимка бог, писать он разве умет? Так, царапат…
— Вот и царапай! — соглашатца Максимка. — Всё што про имя своё думаш, то и царапай.
— Ну попал в дело! — сердце у человека инеем покрылось, не шевелитца.
А куда деватца — царапат. А потом смотрит — вай! Хоть и читать не обучен, сам видит — таки неладны кривы царапины только одно означать могут:
— ФЕЩКРЩМ… — выдыхат из себя человек, будто с жизнью прощатца.
— Он самый… — подтверждат Максимка. — И што бы ты теперь ни писал, ни царапал — всё одно ФЕЩКРЩМ получитца. Такой вот мохнатый зверь-песец, штоб не сказать страшней… (Это така поговорка у Максимки была!)
— А делать-то што теперь с этим ФЕЩКРЩМ?
— А ничего ты уже не сделаш… — говорит Максимка бог. — Теперь на меня вся надежда, а мне спешит некуда. Пока найду причину, пока ум переменю — так и будет ФЕЩКРЩМ…
…А быват и вовсе.
Слово человек сказать захочет, а во рту заместо него — камень. Только он камень выплюнет — язык змеёй в горло уполз, оттуда молчит. Смотрит человек тогда из себя наружу, а в глаза ничего не видно, как испортились. Вытащит глаза, пощупат — а может тоже камни? Ничего понять не может (как поймёт, глаза-то вытащил?). А с именем и того хуже — не помнит на што отзыватца. Ум свой спрашиват, а там только одно слово — ФЕЩКРЩМ! (А ФЕЩКРЩМ разве имя?)
Забоитца тогда сердце у человека, шерстью начнёт покрыватца, изнутри царапат, как лапой.
Тогда к Максимке богу опять бежит, кричит издалека:
— Вай! Никак опять ФЕЩКРЩМ?!
А у того уже чемодань годовая в сани уложена! Да и сам он съежжать наладился.
— Отнюдь — говорит. — Много хуже — ПОЛНЫЙ ФЕЩКРЩМ!
Вздохнёт так, будто последний воздух из него вышел. А потом обернётца издалека, губами пошевелит, как разжевать чего хочет.
А до человека того сколько-то потом доходит. Как свет астеров опускатца на лицо.
— Это Поэза из жизни нашей ушла. Немогает. Теперь лицо к голове покрепче пришивай, штоб не утерялось. Да огонь последними словами неиспорчеными корми, штоб не погас. А имя — глубоко-о-о в себе молчи, носи без упоминания. Оно ещё само себя скажет. А я отбываю, может получитца Поэзу уговорить назад вернутца. Ежели што — не поминайте всуе. А само главно — ЛДНФЗ! ЫАШТЛЫ…
— ЫЕЩ? — запоздало спрашиват человек.
— ЫЫ-ЕЕ-ЩЩЩ! — отзыватца темнота. — ЩЫДЩМШУ…
2011 г.
Алексей Торхов torozaurus
Иллюстрации Аркадия Перенова