СЕРЫЕ ВОДЫ

«Объяли меня воды до души моей…» Кэндзабуро Оэ

Небо серо. Смотрю из постели в ровный свет его, как серы мои мысли, как ровно скользит глаз мой в сером заоконье, ровно, ровно… И так каждый день, без начала и конца, словно вынули радость из души моей и оставили серое на сером, в сером. Нет любви — нет света. Не болит, не тянет — пустота. Когда там появятся растения, рыбы, звери, когда озарит их мир?!

Открываю почту. Письмо пришло, подтверждение, что приглашение на работу остаётся в силе. Усмехаюсь. Глупо ехать туда, куда уехал и он, но мне нужна работа. Нужна ли?
Смотрю в себя, смотрю на себя со стороны: много времени прошло, слишком много, чтобы была надежда, чтобы хоть какое-то чувство выжило. Всё в полном штиле. В полном безмолвии, словно бы в серой туманной вате. Зачем тогда ехать. Зачем, зная, что там будет тот человек, который ушел?! Ан нет, пишу в ответ, что прибуду к середине семестра.
Нехитрый скарб старого холостяка: пара синих чулок (по последней моде) и серое суконное платье, пожалуй еще башмаки на толстой подошве. Книги прибудут чуть позже, когда будет понятно, где я буду жить. Буду ли?

Холмистый горизонт, леса, реки, (что там еще?) заволакивает серым паровозным дымом. Я думаю, да нет, глупости, я не думаю ни о чем, метроном сердца отмеряет одинаковые мгновения. Картинка застыла, картинка движется, снова станция, снова едем, только всё это забыли раскрасить. Не сепия, нет, ещё безотраднее: оттенки серого. Я умерла и осталась на черно-белой пленке, а движение вокруг — статисты, а вот эта вот трещина на асфальтированной платформе — дефект плёнки.
Меня встречают на станции. Рассказывают, что… не важно, мне всё равно, где читать лекции. Римское право столь же мертво, сколь и я, хотя в моих устах омертвела бы любая дисциплина… холодной, холодной звал он меня. Я приближаюсь и к нему тоже и ничего не ощущаю. Да, пожалуй, тут очень тихо: закрытое частное учебное заведение во глубине лесов — целебный воздух, шум ветра в высоких ветвях и резные тени на песчаных дорожках — простор для фото — любителя старых камер и истлевших дагерротипов. Воздух прохладен: суконное платье как раз по погоде.
Думаю о том, что забыла о… о чем же? Капля чирком по щеке. О зонте забыла. Зачем плывущему зонт?

Вот и прибежище. Простая обстановка — ничего лишнего. Достаю ноутбук, захожу в сеть. Писем нет. Ничего нет. Серый цвет сменяется сумерками. Тихий стук в дверь. Пришла соседка. Она тут давно, с начала семестра. Зовет ужинать. Энергичная, пожалуй, чуть меня постарше, но выглядит много лучше. Что же, пусть будет ужин с ней. Черные волосы моей спутницы треплет ветер. Я думаю о морском дне в осеннюю пору, когда ламинария отмирает в преддверии зимы. Она такая же темная, как пряди ее волос. Пересекаем внутренний (почему внутренний? Наверное, потому что непарадный) двор и входим в столовую. Почти никого. Едим, жуем пищу, питаемся. Мария — это ее имя. Пусть будет. Так хорошо: чисто и немного по-библейски.
Нет, не пронесло. Уже на выходе из столовой сталкиваемся нос к носу с ним. Конечно, он знаком с Марией. Она представляет меня. Не надо, я уже его знаю, довольно давно и хорошо. Выхожу в ночь. Мария догоняет. Конечно, следует вопрос «что у тебя с ним?». Ничего, уже давно абсолютно ничего.
Лежу в постели, пытаясь проанализировать, как я себя вела. Пожалуй, никак. Вот и хорошо. Так и должно быть.
Утро, будильник, душ и кофе. Завтрак излишен, спасибо Мария. Иду к учебному корпусу. На крыльце — девушки в сизых форменных платьях. О, конечно, вот еще что я забыла: школа женская. Мне хочется захохотать в голос. Вместо этого я зову в класс и иду туда же. Лекции, лекции, большая перемена, знакомство с коллективом, да-да, спасибо, я замечательно устроилась, всё хорошо, спасибо, нет, помощи не надо, да, спасибо, давайте отобедаем, нет, я не ем жареного, благодарю, вот соль, студентыпрошувкласс, вот и вечер. Закрываю классный журнал, выхожу, запираю кабинет. В коридоре сумеречно, пусто и тихо. Иду к выходу. Мне кажется, глубоко под осенней водой в темном лесном озере более оживленно, чем в этом коридоре.
Девушка чуть не налетает на меня, выскочив из-под лестницы, волосы ее растрепаны, глаза взблескивают. Я здороваюсь с ней, но, кажется, она меня не замечает. Зато замечает он, выскочивший оттуда же вслед за девушкой. Бросает, что зря я здесь, а, впрочем, всё равно. Мне тоже всё равно, думаю я, и иду себе спать.
Сплю плохо. В основном, из-за полного отсутствия эмоций. Снится вязкое, в котором застреваю всё глубже. Будит стук в дверь. Мария пришла за мной: скоро начнутся лекции.
Присматриваюсь к девушкам. Пожалуй, вот эту я видела вчера в коридоре. Красивые карие глаза, очень красивые, а еще хорошо отвечает, ну что же, какая мне разница до всего остального. Если его поймают, плохо будет ему, не мне, ну и, пожалуй, как всегда, плохо будет его тихой бесцветной жене. Я думаю обо всем так отстраненно, словно смотрю на всё через толстое зеленое стекло, пуленепробиваемое, кое приглушает все звуки.
Вечером я долго стою на крыльце, потом иду вглубь леса, к воде. Сухой камыш шуршит приглушенно. Я спускаюсь к кромке воды. Туда, где почва пропитана влагой, чтобы дотянуться до темной воды, миг, еще миг, и вот холодные пальцы касаются холодной воды. Нет никакой разницы между температурой моего тела и этой водой.
Вздрагиваю: голоса. Женщина, пытаясь говорить тихо, давит извечную эмоцию «нетнетнет, янемогу,немогубольше». В ответ — знакомый бархатно-низкий голос, слов не разобрать, да они и не важны, я знаю, что будет дальше. Так и есть: поцелуи, прерывистые и страстные… я нарочито громко чихаю, давая возможность любовникам ретироваться (и тут же кто-то почти бесшумно и быстро скрывается в лесу, или мне лишь кажется промельк сероватого силуэта на фоне заката в раздвинувшихся на мгновение и вновь сомкнувшихся ветвях?). Женщина почти успевает удалиться (в сумерках я вижу, как скрываются за поворотом дорожки волосы-ламинарии), а он намерено (?) мешкает. Удивлен. Шпионю? Нет, конечно: кажу на воду. Хотя куда ему помнить, что меня всегда тянет к осенней воде. Стою и жду, когда он пожмет, по обыкновению, плечами и уйдёт. По влажным доскам дохожу до края мостков, снимаю башмаки, стягиваю чулки и, примостившись на краю, тихо, без единого всплеска опускаю ноги в воду. Сижу и слушаю вечер, долго, долго, пока совсем не опускается ночь.

С мокрыми ногами в ботинках и чулками в руках иду спать. Когда подхожу к дому, застаю необычное оживление. Под окнами, где жили девочки, толпятся ученицы, учителя, небольшое пространство ограничено лентой, какую натягивают полицейские вокруг места преступления. Всё как во сне: огоньки мелькают сквозь колебания воды, там, наверху, наверное, жизнь, может быть, и смерть тоже, а у меня внутри отражается их внешний джаз: бессмысленное, на первый взгляд, смешение звуков. Директор что-то сбивчиво говорит, следователю, наверное. Карета скорой помощи отъезжает.
Почти ничего не меняется. Только пропадает девушка с красивыми карими глазами, да ненадолго — Мария. Вот и всё. Коллеги шушукаются, что сестра Марии выбросилась из окна от несчастной любви. Он несчастной — вряд ли, думается мне, от разделенной им… со многими. Не каждый может принять. Вот так вернее. Да. Так — совершенно точно.
Еще одно: в этой кутерьме я куда-то посеяла свои чудесные синие чулки. Как глупо. Надо съездить в город, чтобы.
Я сталкиваюсь за ежедневными обязанностями с ним. Как правило, мы на виду. Вернее, каждый живет своей жизнью. Глаза его жены всё также бесконечно печальны, всё также полны тоской спаниеля, которого хозяин забыл взять на осеннюю утиную охоту. А хозяин что же… да ничего, всё также очарователен, занят за обедом беседой с очередной птичкой, наверное, блистает на лекциях, где-то гуляет в сумерках.
Возвращается Мария. Все делают вид, что ничего не произошло: такт и деликатность — таковы негласные правила сплоченного коллектива. И только руки Марии, белопястные руки Марии, худые и нервные, все в синих жилках, теребят платок, край юбки, вертят карандаш. Иногда она вскидывает голову на меня, вопрос вот-вот должен слететь с губ, но я смотрю на нее спокойно, как спокоен в сумерках мерный дождь за окном, смывающий самую мысль о тепле и лете, и Мария смаргивает, опускает голову, каменея, и идет в свой класс, чтобы рассказать девочкам о любовной лирике.
Накануне поездки в город за чулками я застаю Марию плачущей. Дверь комнаты ее упорно не хочет открываться, но слезы ее явно не этим вызваны. В какой-то момент, когда я справляюсь с замком, она ловит меня за руки и тянет за собой. Дверь захлопывается. Мне совсем не хочется слушать ее «я не понимаю, не понимаю, не понимаю, что не так, он ведь не лгал, нет, просто «та, другая, попросила молчать о ней», вот я и не могла подумать, что другая — это сестра, а когда она узнала… знаешь, что самое… я люблю его, люблю, и он… он тоже, зачем же ему другие, зачем, как он может и их любить… одной частью своего сердца я знаю, что он виноват, а другой — нет, что он хороший, правда же, правда, правда?!?!?!» Мария смотрит на меня, и слезы текут по ее щекам вместе с тушью. Сейчас она — само эстетическое наслаждение: тонкая девочка, почти утонувшая в неохватной печали. Я говорю: «Правда. Он — лучший», — и ухожу спать.

Утро встречает меня растерянным директором, он разводит руками, извиняясь: «Жена опять взяла машину, не сказав, простите, милые» (нас, училок, которые хотят в город за чулками и прочими шляпками и шпильками, несколько). Дамы разочарованно вздыхают, а я решаю прогуляться по лесу до большой дороги, авось, мне повезет, и кто-то подбросит меня до города.
С веток сочится вчерашний дождь, под ногами вязко похлюпывает, влажный воздух холодеет и пропитывает одежду, мне всё меньше хочется идти к дороге, но возвращаться — еще меньше, и я продолжаю свой путь, думая, что за следующим поворотом нарисуется волглая скамейка, вся в мокрых листьях.
Дорога здесь делает резкий поворот, поэтому я не сразу заметила, а, увидев маленькую директорскую машинку, объявшую капотом придорожное дерево, опять не заметила теперь уже под ногами, поскользнулась, попыталась ухватиться руками за воздух, и всем телом, распахнувшимся плащом, платьем, зонтом, ботинками, скучными черными колготками, руками и одной щекой, правой, рухнула на дорогу, прямо в то, на чем оскользнулась. Понимание приходило рывками, как вталкивают воздух в грудь к свежеутопленному, а когда я осознала, в чем сижу и что рассматриваю, то я погрузилась в спокойную воду созерцания, наверное, надолго. Так меня и нашли. Думаете, шок способен вырвать из ваты сна, думаете, хоть что-то во мне шевельнулось, проснулось, ожило, хотя бы заболело? Нет. Я сидела в луже крови, вытекшей из него, огромной, густой и темной, смешавшейся с осенней водой и грязью, а он лежал на дороге, головой в выбоине, и смотрел отверстыми серыми глазами в серое небо. Нетронутым осталось, наверное, только его лицо.

Потом было много вопросов. Много — о прошлом, о мотивах, о настоящем, зачем приехала, что ждала. Не вполне увязывалось в стройную картину, пожалуй, только одно: когда я ждала поездки в город, машины директора уже не было. Конечно, ее взяла не жена директора, она ушла утром поболтать с одной из училок, а машину кто-то угнал, уж не я ли заранее, чтобы отвести от себя подозрение. И ещё: рядом с ним, прямо в этой жиже, нашли мои чулки, те самые, синие.

Я не слишком-то ценю свою серую жизнь, но именно чулки, нагло подброшенные, отвратили меня окончательно от игр в благородство. Мне всё равно было, поверят ли мне в то, что я видела, у кого ещё был мотив, более, возможно, веский, чем у меня.
Не знаю, кого именно в итоге арестовали, потому что я уехала раньше.

Сейчас, глядя иногда на прошлые события из глубин утекшей воды моей жизни, для меня нет сомнений, особенно в том, что я не видела ничего более разумного, более исполненного любовью, чем это чудовищное (пожалуй, иначе не скажешь) убийство.

АТТРАКЦИОН ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫХ ЧУВСТВ

Сижу в офисе, ожидая-не-ожидая очередную встречу с очередными бонзами по очередному насквозь западному проекту. В своей одежке, купленной на баксы и часами, купленным за евро, произвожу, должно быть, вполне благополучное впечатление. На самом деле у меня нет ничего. Поэтому вместо работы я занимаюсь тем, что слушаю псевдопохабную песню Гарика Сукачева «Витька Фомкин» и читаю провокатора, а на самом деле столь же пробуржуазно настроенного, как и я, Паланика с очередным романом или очередной повестью (никогда мне не разобраться в жанрах крупной прозаической формы, хотя, наверное, считаюсь где-то у кого-то пишущей особью). Это единственная революция, которую я могу себе позволить в энергично-повседневном мощении теплого бытового ада, в котором я увязаю всё глубже. Иногда, когда останавливаюсь и начинаю замечать рутинность движений, которые происходят без моего участия моими же руками каждодневно, меня начинает тошнить. Затем срабатывает обычный механизм отвлечения себя от мыслей о рутине, что вечна. Я начинаю думать и жить придуманным (не важно чем, лишь бы было хорошо, чтобы внутри не был всё тот же бытовой, тёплый и комфортабельный ад), замечать только то, что мне приятно, подстраиваться и всё больше уходить в себя. Зачем я совершаю ту либо иную глупость снова и снова? Нет ответа. Ответ очевиден: жажда свободы, эмоций, чувств, страх голода, холода и грязи. Полная испорченность вследствие усугубления употреблением бытовыми приборами.

Неяркое зимнее солнце клонится к закату, и на стене всё меньше и меньше остаётся его дрожащих прикосновений — откровений бодхисатв, сгоревших на его мгновенном огне. Угасание это подобно тому, как теряешь интерес к запрещенной себе теме по мере укоренения запрета даже думать о чем-то конкретном, чтобы не проколоться.
Вообще проще всего ничего не чувствовать, но тогда становится вовсе погано осуществлять набор ежедневно-рутинных движений.

Я знаю, чем надо бы заняться: влюбиться в кого-нибудь безответно. В женщину, еще лучше — в безнадежно-гетеросексуальную даму бальзаковского возраста. Носить цветы на порог «распашонки» в её хрущобе, целовать грязные ступени её подъезда, удостоенные чести быть опорой её ступне, нет, ножке, пусть даже 37-го размера то в старых туфлях, то в дешевых сапожнешках. Днями незаметно таскаться за ней по городу, во всех её передвижениях, прикасаться щекой к поручням, которых только что касалась её рука, дарить вниманием только те предметы, которые зацепил её взгляд. О, я понимаю, почему надо именно длинные волосы, почему именно загнутые ресницы, почему именно юбки, и тёплый-тёплый воздух волной, дабы забраться под юбку… ооо, быть этим воздухом, окружать её вниманием, заботой, душной, как июльский воздух ревностью, ревновать даже к пыли, к солнцу, ко всему и всем, потому что она может быть с ними, а со мной — нет, нет, никогда-никогда-никогда!!!! Жить только ею, мучиться и сохнуть только по ней, забывать поесть, забывать спать, всю ночь стоя под её пузатым балкончиком, и как-нибудь серым утром, чтобы нашла скрюченное тело на давно засохшей грязненькой оттепельной клумбе, чтобы ни слезы не уронила, чтобы брезгливо прошла мимо, быть может, самого сильного в своей жизни чувства, которого она так и не узнала.

Но полноте всё это: и ревность, и самоотречение, и прочее-другое, что нужно для такого чувства, давно уже выхолощено, вырвано, сожжено, выморожено, растерто в пыль и предано вечному забвению. И такого рода порывы сразу же расцениваются разумом как недозволенное — страшное — из ряда вон — ненормальное — сумасшедшее — подлежащее уничтожению, что будет мешать заколачивать бабки на мой мнимый бытовой комфорт. Да, система такова, что может переварить всё и вся что противоречит её полному и всеобъемлющему господству, над любой мелочью.

В этом суть т.н. «злого человека», живущего по своим собственным принципам, противоречащим общепринятому, а на самом деле игрушке в руках гипертрофированной воли, настолько хорошо развитой, что сама личность, её породившая, становится марионеткой, утрачивает своё я.

Вот именно тут следует отвлечься от самоковыряния и упомянуть о компании дам лет где-то от «за тридцать» и до «где-то предпенсионных», с которыми я очень люблю бывать в различных ресторациях, а также беседовать разные беседы (чуть ли не единственное человеческое общение, которое я себе позволяю). Дамы эти всем меня устраивают, но периодически озабочиваются моей одинокой судьбой, никак не желая мне поверить, что эта судьба всецело меня устраивает.

Мною, кажется, ещё не было отмечено, что я произвожу на людей ошибочное впечатление белой пушистости, поэтому, наверное, одна из нашей компании и подумала, что я вообще законченный ангел, могущий вынести кого угодно, и однажды, года два назад, попыталась за меня пристроить чадо своей ещё более милой подруги. Ей богу, если бы можно мне было жениться на милой женатой женщине в годах, то следовало бы, не раздумывая, поступить так с мамочкой кандидата в мои спутники. Образчик же человеческого материала, который мне был предложен, убедил меня ещё раз, что в душе я — киллер, так как убить ни в чем не повинное существо мне захотелось уже на второй минуте всеобщего разговора. Мне не удалось даже разыграть заинтересованность ради светского этикета, хотя это чудо и позвонило мне спустя пару недель, когда уж и самая мысль о досадном знакомстве выветрилась из моей головы. Пришлось полчаса растолковывать вопрос собственной занятости, и отвечать на неделикатные вопросы о моей зарплате. Очень был приятный и содержательный разговор, после которого чадо побежало жаловаться приятельнице своей мамочки, что «его не хотят». Данный факт, полусмеясь-полусерьёзно был мне высказан в форме «зачем же ты так не нежно», во время нашей очередной ресторанной встречи, вызвал во мне бурную радость и дал пищу разговорам на всё застолье, во время которого мне пришлось живописать нашу телефонную беседу в лицах. Мне ещё раз посчастливилось встретиться с этим «чудом» во время одной подобной попойки, когда мы все надрались и плясали канкан к вящему неудовольствию «чуда» и несчастной нашей подруги, которая в силу почтенного возраста, а также высокого артериального давления не могла к нам присоединиться, и была вынуждена выслушивать гугнивые умозаключения «чуда» на высокие историко-политические темы. Как она потом шепнула мне: «Всё, меня в конец заебали!» Позже, когда эта же почтенная дама узнала, что «чудо» мною было отвергнуто, она стала считать меня высокоразвитой личностью, на самом же деле эгоистам вроде меня просто неохота кресты на себе таскать — вот и все дела.

Некоторое время после вышеупомянутого эпизода мне приходилось малодушно избегать ресторанных встреч, но потом скука заставила меня вновь обратиться к испытанному средству: упиться в компании развеселых тёток без комплексов.

Был томный весенний вечер из тех, в которые даже старый пыльный городишко кажется свежим, словно после генерального евроремонта. Мы опять сидели в китайской ресторации, ожидая, когда наши желудки усладят пряные яства, но дождались совершенно иного, вернее, подфартило мне, другие, возможно, ничего не заметили. Начало было пугающим, ибо было обещано, что придет-таки некто новенький («свеженький-вкуссссненький», вроде того, кто отвратил стопы мои от ресторанных встреч, бвуээээ, промелькнула первая мысль), зато продолжение…!!!

В зал, на волне теплого аромата вплыла моя греза, даже ещё лучше, чем мне мнилось в самых смелых моих фантазиях. Друзья мои, видели ли вы женщину в самом соку? О да, ей не шешнадцать, но кому нужны эти пошлые нимфетки с одной извилиной!!! Она образована, ей достало смелости стать учителкой русского и лит-ры в школе, выйти замуж, родить детей и остаться,.. нет, расцвести сочнейшим экзотическим бутоном, вкуснейшим фруктом, тончайшим запахом солнца, моря и счастья! Сердце мое тотчас же выпало из горла прямо на пустое блюдо (рис к тому времени был уже съеден), приправилось самыми изысканными комплиментами и было подано ЕЙ! Мне даже удалось блеснуть в тот вечер остроумием, мне, старой облезлой вороне, по сравнению с пышным моим персиком… Хотя нет, каким же «моим». Мне, конечно, как и мечталось, светили одни лишь мучения, острые, словно осенние звезды в наливающемся холоде.

Ах, считать каждый ее яркий взгляд, ловить каждое легкое прикосновение, похожее, скорее, на дуновение зефира, чуять жадно тепло ее волос, которые она откидывает со лба и щек цвета топленого молока (загорала топлес и вообще без всего, холера мне в бок!!!!), когда поднимает на кого-то взгляд. Увы, не каждый раз на меня, далеко не каждый. Я даже злюсь на других милых дам, что они мешают мне, заставляют говорить, смеяться, отвлекают от лакомого моего кусочка. Чооорт, опять «моего», так я начну выгорать изнутри куда как раньше, чем планировалось…

Что? Не сыграть ли в фанты? Извольте. Корябаю слова на огрызке салфетки… В чем правила-то? Я ничего не могу сообразить, в веселой сутолоке пытаясь оказаться поближе к ней, моей пташке, но меня оттирают, кружат, голова моя тоже кружится, и вот, вдруг, я замираю, оказавшись напротив нее, потом меня зовут, я оборачиваюсь… чувствую, как мне проводят рукой по бедру, резко разворачиваюсь, но ее уже нет, и никого уже нет, и пора идти домой. Грустный хмель ещё недолго меня пьянит. Дорога к дому, постепенно прощаюсь с товарками. Темный подъезд, квартира, ключ в замке, переступаю порог… Куда бы сунуть ключ? Ах да, в карман брюк…

БОЖЕЧТОЭТО?!?!?!?!

Останавливаюсь, не веря себе, в руках — обрывок салфетки. Дрожащими руками разворачиваю, кровь почти вся в голове, вот-вот волна пульса выплеснет ее через уши… на остановке сердца, дыхания и прочих жизненно, должно быть, важных органов (как будто что-то может быть более важным, чем она!!!) читаю:

«Я видела, как ты смотришь, и рада, что могу тебе признаться, что мне всегда хотелось попробовать с женщиной именно такой, как ты. Приходи ко мне ровно через неделю. Адрес…»

Кажется, я-таки падаю. Хорошо, что дотягиваю до дивана и отрубаюсь уже там…

Первым делом в юно-блеклом утре нашариваю подле себя бумажку. Нет, мне не почудилось!!! Она, она, бриллиант кольца моих грез, жизнь моя, дыхание, свет!!! Я лежу на диване и придаюсь сладостно-развратным мыслям пока не спохватываюсь, что мне надо переться на работу. Даже рутинная дорога доставляет мне сладчайшее удовольствие. Я не иду, плыву, парю ровно в сантиметре над землей, машины замедляют свой бег, толстые папики выпадают из окон своих дорогущих иномарок и свистят мне: «Какая красавица!» Глупо отрицать, что сегодня даже я — пыльная, рыхлая, чахлая, придорожная жабка, кажусь яркой в сиянии любви к ней!

Рабочие дни проходят в лихорадке, везде мне чудится ее нежное личико, обрамленное кудряшками-блонд, везде мне сверкают ее озерные глаза, везде ее припухлый ротик произносит слова из записки, взгляд мой скользит ниже, по лилейной шейке, там, где чуть бьется намек на жилку, ниже, в яремную ямку, где лежит махонький камушек на незаметной цепочке. Завидую, бешено завидую этому камушку, это мое там место, мое-мое-мое!!! …провести подушечками пальцев по шейке, зацепиться язычком, самым кончиком в ямке, а жадный взгляд уже тянется ниже, к налитым полулунностям…

Очнись! Ещё один день закончен, последний!!! Завтра ты возьмешь выходной, и твоя пытка закончится, чтобы начать новую, потому что редко, очень редко вы будете вместе, если вообще ещё будете…

Как всегда перед решающим шагом начинают терзать смутные сомнения. Ненавижу их, ненавижу свою гребаную паранойю! Уснуть не удается вовсе. Сначала мне чудится, что она написала просто так, чтобы поразвлечься, ей стало скучно. Бог с ее мотивами, мне всё равно, моей любви достаточно будет быть ее игрушкой, лишь бы только игра продлилась подольше. Затем думается, что она меня пожалела, написала просто из жалости к моему одиночеству, и вместо себя подсунет мне какого-нибудь гадостного вьюношу, вроде того, который меня отвратил на какое-то время от веселых сборищ. Мне уже мнится его слюнявый рот и недовыбритые клочки бледных усиков, как он тянется ко мне… Нетнетнетнет!!! Я вскакиваю в холодном поту, тяжело, хрипло дыша, немного успокаиваюсь, обхватив раскаленный череп ледяными пальцами. Здравая мысль приходит мне в голову, что она же не знает ТОГО «чуды-юды». Уф. Я падаю, опустошенная своими мучительными мыслями на сбитую комками простынь, готовясь урвать хотя бы два часа сна у бледного рассвета, но тут жало доселе не пришедшего в мою голову кошмара наконец пронзает всю меня насквозь, мгновенно прокалывает сквозь меня толстенный раскаленный вертел и начинает поджаривать: «Это могла написать вообще НЕ ОНА!!!!» Буравит мой мозг. Без сил, я пытаюсь расслабиться, но тщетно. В полубреду и температуре я кое-как забываюсь дремой, говоря себе, что теперь уж нету выбора, завтрашний день всё разъяснит, расставит по местам.

Конечно, утро показывает мне в зеркало всю неприглядную картину моей помятой внешности: Лицо иззелено-серое, круги вокруг глаз такие, что обзавидовался бы и человек с тяжелым сотрясением мозга, глаза ввалились… стоп. Глаза! О да, этого у меня не отнять: горят, мои мелкие-черные, как уголья. Улыбаюсь. Да, я похожа на байку из склепа, или кто там их рассказывал, но огня у меня не отнять. Одеваюсь и выхожу на воздух.

Сегодня я в темно-синем. Запах духов BVLGARI смягчает мой скрытый огонь, уносит меня к тебе. За окном — солнце, но оно было черным, пока я не услышала твоих слов, ко мне обращенных. Мне всё равно, что это были за слова. Я смогла бы принять от тебя всё. Ты, возможно, не примешь от меня ничего. Поэтому я прошу лишь одного, чтобы это была ты. «Хотя бы раз, только раз, лалала», — мурлычу под нос, пританцовывая (на самом деле нетвердо покачиваясь, в попытке пройти по бордюру).

Иду по улице, не замечая ничего, еду, странно, как ещё попадаю в маршрутку, выхожу на нужном перекрестке… Вот и дом N… поднимаюсь по лестнице, вот и заветная дверь. Не сразу удается… унять… дыханье,.. сглатываю сердце…

Я — падший Будда с улыбкой всезнания. Пространство мягко прогнулось, стало невесомым и ушло у меня из-под ног. Неужели конец? Так просто (!) оборвать яркую бесконечность, набрав воздух — подавиться, протянув руку — не найти опору…

Нажимаю на кнопку звонка, слышу шаги внутри квартиры, приближающиеся к двери, лязг замочков, вот-вот откроется дверь, закрываю глаза и сладко тяну последние секунды…