КАНДИД

Из человека трудно сделать человека. Гораздо проще подогнать условия. Естественные примеры не подходят — так не принято. Люди думают, что — человечество, а оно, может, еще и нет. Это потом поймут, что в самом зачатке уже будут орудия труда, машины, логика, двоичные коды и тошнота от субкультур и вранья. Но художник бы сразу меня понял и абстрагировался. Для примера он бы взял именно машину.
Что важнее, среда или объект? Здесь лучше всего подходит самолет — его нужно строить таким, чтобы на нем было удобно долететь из точки А в точку Б. Для этого нам нужны знания, профессионализм, опыт. Зато воздух, то бишь, среду, подстраивать под самолет не нужно. Во-первых, сделать это невозможно, во-вторых, сама идея несерьезна. Если научится растачивать, разглаживать, трансформировать внешние условия, то многие аспекты тотчас вывернутся наизнанку.
….Кандид взял отмычку и открыл дверь. Он был очень стар и передвигался с костылем. Одна нога у него была кривой, а другая — с протезом. Замок поддался. Офис дыхнул на него своей временной тишиной.

Синий фонарь. Минимум движений. Монитор — на низ яркости, чтобы было не видно снаружи. Флэш карта. Здесь можно заметить несколько типов отношений. Правда, компьютер — это, все же, упорядоченный набор сигналов, с заплатками и дырками, но без души, а потому, отношение с ним — это либо уровень общения с самим собой, либо роспись (на лбу, очевидно).

Жизнь живется для одного шага, думал Кандид. Одна жизнь — один шаг. Еще одна жизнь — еще один шаг. Десять жизней — десять шагов. Так и все человечество — лишь кусочек биомассы. Если смотреть на него изнутри, то он научился греметь, травмируя воображения, и все в нем слепо, все подвержено сиюминутному порыву. В этом мире не то, чтобы нельзя жить. Но он не вдохновляет. А, если уединиться и жить на островах, то разве хорошо от того, что ты надел на голову мешок из непроницаемой ткани? Путем самообмана можно достигнуть лишь эмоционального спокойствия. Но глобально, снаружи, этот мир немногого заслужил. Он — личинка, которая еще не стала бабочкой. Но кто его знает, что будет потом. Ведь ему нужно еще стать существом.

Он подменил несколько драйверов в службе криптографии и открыл файл с помощью hex-редактора. Далее, оставалось лишь вывести все в привычном, текстовом, виде, прикрепив к ним сертификаты узлов.
Это был рабочий стол серьезного менеджера. Фоном ему являлась фотография морской прогулки. Двое мужчин на катере, с удочками. Две девочки, занятые оральным удовлетворением. Надпись в углу экрана:
«Жизнь удалалась!»

-Это так кажется, — произнес Кандид, — не знаю. Я, может, тоже так думал. Но было это очень давно. Сейчас мне восемьдесят лет, но я уже не думаю о возрасте, потому, что вряд ли умру. Я пойду к камням. Туда, где из земли прорастают лица духов.
Он вынул флэш-карту.

«….Очень долго жизнь являет собой симбиоз порядка и первичного хаоса. Говорить о знаниях бессмысленно. У бабочек — у них тоже есть знания. Это мы только думаем, что они — неразумные, вялые наборы какой-то мишуры. Нет, они живут в своем времени, и логика у них стоит совершенно другого края. Если насильно перевоплотить человека в насекомое, он тотчас найдет свое призвание. Возможно, что большинство людей вообще готовы к этому. Вот этот менеджер, возможно, очень неплохо смотрелся бы среди стрекоз».
Кандид щелкнул кнопкой, и компьютер стал в режим завершения работы.
«….даже тогда, когда они думают, что идут к Богу. Нет, здесь, конечно, присутствие понимание Пути. И я тоже люблю об этом порассуждать. Но поздравьте детей, которые играют в войну, стреляя из пальца, или какое-нибудь настоящее месиво, где каждая секунда грозит тем, что тебя засосет в шнеки ручной мясорубки. Здесь нельзя говорить о прогрессе или регрессе, потому, что все уже давно заплетено. Наверное, и тот день, когда я пешком добрался до той широты, где жил Бог, я не думал, что все в жизни состоялось. Может быть, это гордыня. Но теперь это уже не так важно. Кого-то забирает свет, кого-то тьма. В конце концов, когда уже нет сил перерождаться. А я приду к духам камней».

Он вышел в темноту, взял такси и проехал в центр, где зашел в первое попавшееся ему кафе. Он отчетливо различал все виды табака. Все дымы были, что души. Со стороны — единая масса, вблизи — много разных сортов, от дешевых до дорогих. Кандид заказал чашку кофе, сигару. Он курил медленно, и вечер напоминал ему диван, который по-новому перетягивают. Сняли обивку, и там обнаружилась та, на которой играли в загадывание желаний лет, так, семьдесят назад, когда время было более свежим и долгим.

«…. всегда есть та грань, когда можно повернуть назад. Вот так, когда ни рай, ни ад тебе не подходят. Ведь нельзя же, чтобы человек терял память и к старости был высушенной рыбой. В этом случае, лучше сразу родиться рыбой. Это тоже неплохо. Рыбы занимают достаточно промежуточное место в мировом колесе, и душе в рыбьем мире ни плохо, ни хорошо. Она наверняка пойдет вперед, ибо, будучи рыбой, невозможно регрессировать. Хотя, наивно полагать, что примитивные уровни так просты и безопасны. В них очень много углов. Животный мир, и, в частности, его сегмент, представленный домашними животными, очень часто принимают за некий фильтр. Этим пользуются мессии-шарлатаны, которые говорят, будто в мире действует закон кармы, и кошки и собаки — это люди, которые не смогли достойно прожить в прошлой жизни. Им были даны слава и успех, но они не использовали это во благо людям…»

Кандид курил много, и время ему повиновалось. В каждую секунду была вставлена нечетная опция, благодаря чему этот вечер из обычного превращался в асинхронный. Он был более счастлив, чем все те, кто думали, что вся жизнь — впереди (ровная или с приятными бугорками, с добавлением обязательных элементов — страдания (для повышения самооценки и опыта), ожидания, преодоления, падений и побед).
Заметив, что в кафе вошли девочки, он позвал одну из них:
-Поедем?
Вторая усмехнулась. Изо рта у нее вылетел пучок слюней.
-Бабки есть, дедушка? — спросила первая.
Кандид выпустил дым и захохотал.

«… есть земля, где духи прорастают из камней. Есть несколько способов увидеть это прорастание. В видимом диапазоне это — обычные камни. Эти невысокие горы лысы, будто спорт. По мнению ученых, они вышли наверх мелкой сыпью всего несколько миллионов лет назад. Однако, не стоит принимать в расчет эти параметры. Люди все сочиняют от балды. Потом это становится законом. По прошествии лет и крайнего не найдешь. И принято верить, что это так. Время очень относительно. Когда мы пристально смотрим в зеркало, у нас есть шанс увидеть свое иное я, или то воплощение, что без всякого умысла бродит в параллельном мире. Так же нужно смотреть на камни. Вы можете увидеть части лиц, части тел, которые медленно отформируются, истекают из камней. Это — их тела, произошедшие в холодном естестве. Прорастание началось не так уж давно. По человеческим меркам — это несколько сотен лет. Может быть, тысяч. Не так уж и важно, сколько. Наблюдать эту застывшую статику — подлинное счастье. Но, немного в сторону от зрительного диапазона, и видна даль, из которой выныривают духи. Все двери открыты. Вы точно идете сквозь стены….»

«…сон существует по нескольким причинам. Есть люди, которым сны не снятся. Ученые утверждают обратное, но это не так. Они, как будто и правы. Ибо человек должен быть унифицированным аппаратом. Но люди еще не дошли до понимания того факта, что человек — это всего лишь руда, и просто так в нем не может быть вещей, особенно замечательных. Здесь можно возражать, но что может сказать сама о себе руда? Она, конечно, уже отошла от диалектики, но все это — внутри одной единственной вещи, и снаружи не заметно каких-либо вариаций».

Кандид открыл глаза. Он пристегнул искусственную ногу и пошел курить к окну. Покурив, он расплатился с девочкой, включил телевизор, но смотреть не стал. Его вообще мало, что интересовало. Он прожил долгую жизнь, и эта жизнь состояла из множества частей, недоступных для обыкновенного человека. Он мог с легкостью ассоциировать себя с какой-нибудь другой личность, жившей в предыдущие эпохи, и здесь не было подвоха. Все было честно. Нужно уметь пользоваться веществом.
Он оделся и неспешно вышел в уличный шум.

«… каждый мир живет на своей скорости. Вот этот врос в суету. Это его призвание. Он живет по закону сохранения энергии, и на смену одному полуфабрикату приходит следующий. Прогресс невелик. Его долго ждать. Все это машинное движение может ошибочно навести на мысль о том, что прогресс ускорился, и люди живут в какую-нибудь новую эпоху. Есть миры, которые гораздо медленнее. Хотя, чаще всего, они ничем не отличаются от этого. Те же дома, и те же люди. Движение от рождения к смерти. Все цели, все новые открытия, жажда богатства или ее отсутствие — это способ передачи сигналов. Больше ничего. Если эта система вдруг сломается, люди застынут на месте, точно истуканы. Какой-нибудь внешний наблюдатель станет свидетелем абсолютно недвижимого мира. Холодная, застывшая, монотонность. И никакого смысла. Ровным счетом — никакого. Странная планета посреди космоса. В тех же широтах, где живут духи, совсем другая этимология души, а невозможно остановить причины и следствия одним нажатием тумблера. Оно и здесь нельзя. Все это — на уровне словесных спекуляций. Но, теоретически, если хорошо просеять всю эту пыль, можно найти пульт с кнопками. Он-то весь этот мир и останавливает. Духи же растут издалека. Если попытаться их раскопать, но тут вряд ли можно найти что-либо удивительное. Это — обычные скалы, форма которых местами сглаживается и вытягивается, отчего создается впечатление, что лава при их формировании застыла моментально. Это — форма корней. На самом деле, корни уходят гораздо дальше земли».

Кандид вошел в банк и подошел к стойке. Он хорошо знал, что милиция и спецслужбы давно осведомлены, хотя и не могут понять — в чем суть, и кого они ищут. Безусловно, они ожидали сигнала. Кандид же умел оттягивать время, точно резинку. Несколько лишних минут — они навсегда бесценны. Человеческая жизнь очень часто похожа на жизнь насекомого. Миллион особей, одна мухобойка. Хозяину чаще всего в лом вставать — он ни на что не обращает внимание. Но вот ему надоедает. Хлоп. Кому-то повезло меньше, чем тебе. Ты смотришь по сторонам и думаешь, что это — рок. Впрочем, в любых вещах есть некоторая закономерность.
-Вы хотите получить всю сумму? — спрашивает оператор.
-Да, — отвечает Кандид.
Он смотрит куда-то вдаль, делая вид, что все это — некоторое побочное действо. На самом деле, он ищет лишние минуты среди пространственной очереди. Две-три минуты — мало, а пять — самое то. Далекие каменные духи прислушиваются. Им кажется, что они есть предок человека. Зрение лишено глаз. Оно распространяется в эфире — горы красноваты, будто кирпич. Такие же и волны.
-Вот сумка, — Кандид протягивает кассиру спортивную сумку.
-Вы с охраной? — осведомляется кассирша.
-Да, — вздыхает он.
Сейчас она потянется к телефону. Это — то самое, о чем нужно сообщить. И тотчас ее озарит внезапная, какая-та странно яркая мысль. Вспышка. Тело и разум наполняются искрами. Голова приходит в ликование.
Хорошо.
Все хорошо.
Этот огонь разжигает желание и страсть, и хочется быть именно с ним, а телефон — он немного подождет. Даже если 5 минут — это хорошо. Этого достаточно, чтобы улыбнуться и попрощаться, взять такси и отъехать на пару кварталов. Если ж 10 минут, это — целая вечность. В воздухе — освежающий сквозняк. Немного облаков. И, что самое главное — на улице нет пробок.
-Вот, — произнес Кандид обобщающее, — спасибо.
-Спасибо и вам.
И всем хорошо.

«…первичная радость всегда одинакова. В ней нет особенных девиаций. Все очень просто. Раньше был один язык. Еще до людей. На этом языке составлено бытие. Скажешь — радость — на том и все. Для человека же от этого языка отрезали маленькую веточку. Он ищет на ней следы созидания, но так и должно быть. Руде свойственно самоизученье. Может быть, она когда-нибудь и додумается, как из самой себя выплавить деталь. Хотя бы одну деталь. О механизмах тут говорить рано. Но это будет нескоро. От этой эпохи не останется и крупинки».

Он вышел в холодном переулке. На мгновение ему показалось, что камни мостовой ожили и что-то сказали ему. Кандид остановился, прислушиваясь. Камни не могут врать. С одного края подуло влагой. Это ветер пронесся сквозь череду бельевых веревок. Там, на одном из балконов, на самом краю спал кот. Где-то в глубине двора слышался детский плач. Немного телевизионного шума. Удар ложки о тарелку. Кашель. Плевок. Запах сигарет.
Кандид сделал шаг к подворотне. Второй. Один шаг был звонким, другой — глухим. Возможно, это было подсказкой, и в последующие двадцать секунд все происходило синхронно, в такт эфиру, может быть, в такт теории вероятности.
-Стоять! — услышал он звонкий, будто вдавленный в трубочку, а потому — такой тонкий и уверенный, голос.
Камни мостовой. Отражение звука. Координаты. Кандид мгновенно расставил все объекты по своим местам. Один поворот. Пистолет. Три выстрела. И, следом за эхом, звук падения трех тел. Спрятав пистолет, он двинулся в глубь двора. На плече — сумка. Одна рука — в кармане. В другой — клюка. Нужно искать тяжелый, чугунный люк, а там, внизу — проход, полный кабелей. Всего сто метров, и там стоит одинокий, никому не нужный уазик с грустными глазами.
На него возложен груз в пять километров. И здесь все просчитано, и ничего другого не будет. Сторожа на глухой автостоянке — пьяны. Им видятся таинственные женщины и новая молодость, которая наступает, будто смена сезонов года.
Товарный состав. Всего минута остановки, и можно ехать дальше.
Кандид вынул трубку и упаковку табака. Он любил хороший табак.
«…. о камнях нельзя говорить ни много, ни часто. Их жизнь гораздо длиннее, а молодость менее настойчива, а потому сложно разобраться в возрасте. По большей части, это за гранью мозгового веретена. Но я живу уже много жизней без перерыва, и мне легче говорить. Я могу выйти на пустое пространство и говорить с синими лучами, что бьют от звезд. У нас не будет обратной связи, но она и не требуется. Древние и мудрые знают это. Теперь уже никого не осталось, и я один слушаю камни. Я могу застыть и быть застывшей каплей, медленно сравниваясь с ритмом каменных духов. Человечество закончится. Я встану и буду идти по пустой земле, в период междометий, когда один мир уже ушел, а новый еще не родился. Не будет даже теней ушедших. Только камни».

Колеса товарняка монотонно разговаривали с рельсами. Под головой у Кандида лежал мешок с деньгами. Он смотрел в узкую щелку между досками вагона, и там медленно проносилась холодеющая даль. Стояла осень, но Кандид не чувствовал холода. Он пользовался своим организмом, точно инструментом, и деревянная нога ни чем ему не мешала. Ровный, дымчатый горизонт, золотился лесами. Земля казалось бесконечной и вечной. Он хорошо знал, что это не так. В каждом изгибе ландшафта он видел иные очертания, во много слоев, точно сегменты картинки в компьютерной программе. Каждый слой был голосом ушедшего времени. В нем были лица, мысли, рождение, смерть, любовь и ненависть, но ничто из этого уже не имело значение. Все это навсегда ушло. И этот, нынешний, раскаленный докрасна — ему тоже осталось немного. Он только мнит себе, что жив. Но ведь и нет другого пути, кроме веры. Иначе не будет ничего. Оно-то и с верой ничего не будет. Но вера — это горючее, на котором работает разум, а путь — это уже как кто сумеет.

….Кандид вышел из вагона. Его встретила холодная каменистая степь с вкраплинами растущих духов. Где-то у самого края ее расположился маленький городок с красными крышами. Он часто видел его во сне, понимая, что, возможно, именно это место будет его последним прибежищем. Ведь именно отсюда начинается дорога в новое измерение. Вдаль. Через время. Через пласты чужих миров. Вместе с духами. Их тело — это бесконечный коридор, который пропускает лишь избранных.
Он сел у подножия каменного холма и закурил черную трубку. Он услышал, как камни повернулись к нему лицом. Окружив Кандида со всех сторон, они принюхивались к дыму.
-Вот и я, — сказал Кандид, — сейчас пойду в город. Найду себе жилье и какое-нибудь заведение для питания. А потом я вернусь к вам. Нам нужно еще о многом поговорить. Я не могу выбрать свой путь, полагаясь лишь на собственную интуицию. Мы обменяемся субстанциями. Возможно, и вы найдете что-то полезное для себя.
Покурив, он бросил мешок с деньгами на плечо, оперся на костыль и не спеша поковылял навстречу городу с красными крышами.

АВГУСТ

Когда август уходит, попробуй, потрогай его — потому что уже не будет другого такого августа. Каждый из — них только один. Он подвисает на краю, за которым уже осень.
Осень — это жизнь.
У нее есть рождение, середина и смерть. С летом всё не так, потому что у лета нет стати. Разве что к концу — но август — это уже не лето. Нет, может где-то в самом начале. Хотя, в любом случае, в нем много темноты.
Это многие знают, потому используют его как напиток.
Те, кто поумнее, или не, кто уже почти летят, часто, не задумываясь, произносят всякие слова — тайные, запретные или еще какие-нибудь — все они — из репертуара Бога или Беса.
Иногда и разницы нет.
Одно и то же.
Что бес, что не бес, да и потом, люди не знают, как устроена вселенная. Куда им — тем более, что чаще всего — и не нужно.
В городах август разбрызгивает особенную смесь. Ну вот вы — возьмёте дезодорант и будете пшикать — это вроде добавки.
В приоткрытое боковое окно эта добавка забирается, стелется по лобовому стеклу, к приборам, провоцируя появление теней.
Кто умеет говорить, тот и всё знает.
И с книгами так же — даже если это слово, а не солома — оно тоже может вылететь, упасть на дорогу и там и затеряться в пыли. Нет, если ты хорошо поищешь, то, может быть, и наёдешь что-то.
И жизнь, и смерть — и они могут где-то затеряться, и тогда можно будет сказать — есть поиск. Что мы ищем? Тут счастлив тот, кто не зациклен сам на себе и вообще любопытен. Остальные вовек — сыны и дочери мидий.
Счастлив тот, кто немного ухватил у августа. Потом, конечно, будет самая дорогая вещь — сама осень, в которой нужно умудрится и родиться, и умереть, но и выйти из нее — будто бы ничего с тобой не было.
Получается — много жизней в одной.
Из подворотен, из переулков выходят тени — их видят отдельные.
Их могут видеть еще и дети — но тоже — отдельные.
Земля, получив эстафету от остывающего солнца, отпускает своих пленников. Они выходят, чтобы немного пройтись.
Если бы у человека было что-то еще, помимо жизни и смерти, то можно было бы сказать, что всё это не важно, есть что-то еще, намагниченное своей обстоятельностью. Может быть, вы идёте вразрез. Это не про нож даже. И не про лезвие. Это — разделительная полоса.
И всё это сказано лишь для того, чтобы подчеркнуть — самый сильный, самый настоенный безвременьем август — лишь в самом конце августа. И он, конечно же, особенно тёмен. Некоторые феномены могут быть связаны с тем, что время теряет пуговицы. Появляются прорехи. Вы можете увидеть проходы во времени — и, если вам надоело жить — то надо идти прямо сейчас. Нет ничего более светлого и дьявольски темного, как уход в августе.
Это не смерть. И даже физической смерти тут нет никакой. Зайдя за ворот, вы поймете, что физическое бытие сохранилось. В идёте по дороге. Начался цикл. До определенного момента времени можно еще повернуть назад .
Впрочем, выражение «момент времени» здесь не очень уместно.
Это просто момент.
Это сигарета.
Вы можете вернуться и проснуться посреди сентября — когда желтизна еще не владеет миром, она лишь выставила себя по всем прилавкам, по всем магазинам, а также влезла к вам в почтовый ящик.
Вы идете за письмами — и вот она.
Это — немного недоосень, хотя это лишь слово. Вы просыпаетесь — но может случиться, что прошло сто лет. А вы вроде бы и не спали. Вы ж прошли туда, в туман, в поисках островов. Потом вспомнили, что не выключили телевизор.
Так оно всегда и бывает — кажется, что еще есть дела. Еще есть, за что цепляться.
Привет, кровать сентября, со звездами под одеялом, с углом месяца, торчащем на подушке. Впрочем, он наденет ночной колпак. Не мерзнуть же ему.
Да, но ничего уже нет. И верно. А вы думали — просто взять вот так, поиграть со временем. Хотя это и недоосень, но она — промотанная недоосень.
Но это мы лишь представили. Нам не нужен такой куш.
Мы еще в августе.
Каждый из последующих дней будет особенен тем, что и кусты будут особенны — так как жить им остается все меньше и меньше, то можно начинать разговоры. И облака этого периода — они такие же.
То, к чему стремятся люди, не нужно нам. Стремиться можно ко всему, что только нет разницы — достигли вы этого или нет — потому что вас достигнет вас смерть, и всё накопленное будет лететь по ветру. Смерть напоминает неожиданное раскрытие чемодана.
Прилюдное раскрытие чемодана.
Вы стоите на людях. Кругом — и простые ребята, и господа, и слуга телевизора — сам телевизор. Вы хотите достать из чемодана какую-то вещь — а вылетает всё.
Все поворачиваются и смотрят.
Так вот, и всё, что вы копили, пусть даже и в голове своей, вылетает, его несет, всё это наполнено неким перманентным позором.
Вы, конечно, можете думать всё, что угодно. Но когда август открывает двери — идите. Это будет путь наверх.
Так и происходит. А кто-то сидит при тенях. Это ушедшее (вместе с ушедшими). Они образуют карусель. Если звать их — они может быть, придут. Тогда, возможно, на самой окраине августа начнется вечный август.
Если вы кого-нибудь любите, то, конечно, а августе нужно оставаться с любимым человеком. Но, впрочем, можно взять с собой пачку сигарет. Она никогда не будет заканчиваться. Август же вечный.
Вы знаете, сколько всего вечных августов? И я не знаю.

ПОЕДАТЕЛЬНИЦА ЛИСТОВ

Годами сложно управлять. Когда их нет — то ты вроде бы пустой. Стоишь, например, на трассе и видишь — едут упорные камазы, и у каждого камаза на стекле кабины написано — пустой.
Но он кажется, что быть нагруженным так уж хорошо. Можно только подумать, что в молодости человек глупее.
Нет, просто кузов пустой.
Скорость выше.
Ну, пустой камаз подпрыгивает на ухабах, рычит громче.
А Поедательница Листов всё сидит, сидит — страница за страницей, мир за миров, а скорее всего — оболочка за оболочкой, так как до сути нам всем далеко.
Я, я на самом деле, понял, что любая суть — это слишком страшно. Не нужна она. Надо играть, петь — что гимн, что похоронный марш, всё одно.
Книжки идут словно пачки сигарет на табачной фабрике. Счет на тыщи. И годы уже прошли, и мужа уже нет — и всё так сильно, и даже волны смерти плещутся где-то рядом.
Мы едем кидать шары в боулинге. Насте уже 30 лет, и она постоянно только об этом говорит, как будто нет никаких других вещей, кроме констатации, радости, грусти, офигевания — нет, ничего не сделаешь, никуда ты уже не вернешься, старого мужа ты уже не вернешь. Правда — плакала, кричала, жаловать — как же так, а уже никак, и теперь вроде бы и вернуть его, а оттуда уже не вернешь — остается — нет ничего не остается. И, прежде чем зайти в этот дурной клуб, который стоит в каких-то пыльных местах — с одной стороны — железная дорога, через дорогу — вонючий завод, повсюду — склады какие-то — я предлагаю постоять. Дорога тут — как всегда — кривая, с ямами, с жуткими кочками — территориально это может даже центр города, а визуально — что-то еще.
У кого чуть больше денег, те тут же оперяются, замечая — как мы живём хорошо, какой город у нас. Тут же исчезают дороги-как-после-бомбежки, очереди из ментов на каждом углу, типичные русские сверхцены, кондуктора-рекитиры, и я уже не знаю, что. Вообще, обычно хорошо менеджерам, особенно раннего менеджерского возраста. Первая машина — от отца, правда теперь уже проще — вскладчину, в кредит. Заливка пепси. Сникерсы. Корпоративные разговоры. Ощущение полёта, чувство, что ты живёшь в лучшей в мире стране.
Настя тоже когда-то ходила по менеджерам. Они её кормили. Нет, она и тогда была поедительницей листов.
Страница за страницей, страница за страницей, страница за страницей…. Авторы, авторы, и — это непотное желание присоедениться к тем, кто кормит. Но кормит временно, а нет ничего глупее, чем некую случайную вещь считать постоянной. И особенно плохо это тогда, когда заканчивается.
Поплясали, и хватит.
-Помнишь, Дима ушел к Тане? — спрашиваю я.
-Помню,
-А где они теперь?
-Не знаю. Таня, наверное, родила. Дима, может быть, так же — менеджер.
-Ну да, куда ж еще деваться?
Сами менеджеры, они проще понимают свой путь. На самом же деле, профессия простого продавца более благородна. Здесь хотя бы нет подмены ценностей. Да я вам скажу, и водитель — тоже человек. В корпоративной же культуре считается так. Есть — высокие. Словно бы мэтры. О них говорят, легенды передаются из уст в уста.
-А представляете, как Козлович выгнал новенькую! Решил он показать, как правильно проводить собеседование. Ух, какой мужик, словно с неба сошедший. И — один из одним идут кандидаты, а мы показываем свое мастерство — начинаем людей мучить, да так, что вытерпеть нельзя. Думаем — кто удержится, кто выживет во всех этих издевательствах, того и оставим. Решили по полной. Например — так, так, Иванов. А почему фамилия такая? Человек улыбается, говорит — в России очень много Ивановых. Очень хороший ответ. Только слабенький, без энергетики. Ну, правда, хрен на это — ведь нам и не нужны гении — нам нужны хорошие люди, понимающие корпоративность. Так… Вы в анкете написали, что мечтаете сделать карьеру. Зачем вам это, объясните. О, вот смотрите, графа — вы приехали сюда оттуда-то. Зачем? Кто вас сюда звал? Объясните? Все сюда едут, вы приехали воровать? Человек опытный, если же он вообще уже был менеджером, он на это вообще не реагирует — ему все равно. Он уже всё в своей жизни услышал. Отвечает он сухо, не напрягаясь. Нет, говорит, не воровать я приехал. Достаточно? А что приехал? Все едут, и я приехал. Тут начинается — сколько хочешь денег? Столько то? Почему так мало? Или — например — почему так много. Наконец — есть ли у вас сверхидея? Есть. Вы хотите рано или поздно стать директором. Но зачем?
….Тут заходит тёлка. Да, представляешь, чуть ли не в трусах. Ногти — во. Губы — во. Слой лака. Нет, я видела это стороны! А потом тёлка вылетает. Как будто грим с нее слетел. Как побежит по лестнице!
Менеджеры нередко объясняют неменеджерам, каковы они, и как слабы перед всем этим миром другие.
Видимо, и с Настей было то же самое. Помню, как она вдруг переметнулась в мир заглатываемого пепси — обычно по 2 литра бутылки, вода с краской и газом, сникерсы, сникерсы, наклейки, футболки, значки, стикеры…
-Как хочешь же, — сказал я, — просто мир не твой. Сначала проглотит, потом выплюнет.
Возможно, люби я ее хоть на секунду, и было всё иначе. Но человек — не якорь. А хотя именно там, в том мире, и есть якоря, и есть якорения, и долдонский, красноголовый, НЛП — это сравнение я взял от наблюдения дятла за окном — так как он прилетает каждый день, садится на ветку и стучит. Хороший упорный.
НЛП — это всё. Да, но не для поедательницы листов.
Вечер тут совсем нехороший — без жизни, без энергии — над полосой железной дороги видно небо. Облака — размазаны. Допустим, если рисовать без кисточки, и даже без пальца — просто брать какую-нибудь лопатку, и тянуть, тянуть, без воды… Я не художник, я только представляю себе этот ужасный метод, с помощью которого создано небо этого вечера. Все машины — злые, бесчувственные. Надвигается острый дождик. Народ, что подъезжает к клубу, напоминает оживших мертвецов. Я понимаю, что только я могу найти кнопку в этом вечере — хотя бы включить подачу кислорода. Иначе ничего не поможет.
Часть людей здесь — тоже менеджеры. Они любят приезжать в клубы, чтобы смывать с себя корпоративный пот. Другие — люди — острые, глупые, с клешнями.
Вообще, какие люди?
-Что читаешь сейчас? — спросил я.
-Веллера.
-Ты же десять лет назад читала Веллера.
-Снова читаю.
-Слушай, точно. Десять лет назад я спросил у тебя — что читаешь? А ты — ответила — Веллера. И знаешь, что я подумал. Я подумал, что спрошу тебя, и так и ответишь. И правда — ты отвечаешь.
-Ты еще спросил про Диму, а он был восемь лет назад.
-Увы, — я вздохнул, — а представь, когда людям по шестьдесят лет.
-Представила.
-Раньше бы ты сказала, что ты не доживешь, и слава богу.
-Нет, я доживу. Придётся. Надо детей растить, не будут же они сами по себе. А раньше я была уверена, что проживу ровно 30 лет. Большего не хотелось. Только не говори ничего, надоело всё это.
-Тебе не нравится.
-Я просто хочу разгуляться.
-Сейчас. Смотри.
Мы не просто так стали на дороге. Вечер же — еще темнее. Я бы много рассказал, где какие вечера. Но, наверное, хуже вот такого — и быть не может. Правда, конечно, можно еще сидеть за решеткой и видеть вечер — тогда он еще хуже. Но то — сила обстоятельств. А здесь — просто худшее, потому что нельзя строить такие города, такие улицы, кривые дороги, ужасные клубы, сделанные из складов. И всё чему-то рады, и все говорят — что раньше не было жизни, а теперь — менеджеры, менеджеры, менеджеры, мотивации, нлп, план продаж, процент с выручки, тендер, конкурс….
-Вон, смотри, — говорю я.
Машина всё ближе. Глаза его желты, подфарники — это световые брови. Двигатель источает жар, он надеется лишь сам на себя, потому в нем так много уверенности. Стёкла поблескивают, там кто-то сидит. Мы не видим, уже темно.
-Видишь, что написано? — спрашиваю я.
-Где?
-Вон.
-Пустой.
-Верно, — говорю я.
И мы идём внутрь.
-Ты для этого меня там держал?
-Я тебя не держал.
-Ладно. Мы там стояли, чтобы ты показал камаз с надписью ·ПустойЋ?
-Да.
Нет ничего более дурацкого, чем катать шары. Даже пить водку, сидя на рельсах железной дороги, куда более умно. Поедать листы книг — тоже вроде бы дело. Хотя, может быть, и нет значения.
Вот едет пустой. Пустой он, и всё. Можно полным ехать, а можно — пустым. А что ешь ты листы, что нет, хотя Настю немного жалко — потому что тон женщине задает нормальный мужик. Нет, пусть бы и ненормальный, не в этом дело. Должно же что-то оставаться, кроме того, что и так за нас делает природа. Хоть что-то.
-Не умею шары бросать, — говорит она.
-Помнишь, когда мы познакомились, ты вылила на себя чай.
-Я и сейчас такая.
-А правда, что читаешь?
-Борхеса. Маркеса. Кортасара.
-А для меня это — один автор, прикинь. Я его так зову — Борхесмаркескортасар. И читают все — просто потому что это типа положено, если ты… Типа… Типа не знаю кто. Зачем читать, если не интересно.
-Нет, мне интересно.
-Ну и ладно, читай.
Это лишь верхушка айсберга. Настя прочитала книг не в два раза больше, чем я, но раз в пятнадцать. Она ими питается. Пища же. Есть повара — готовят ее. Есть рабочие, крестьяне — они производят полуфабрикаты. Правда, тут можно запутаться, если соотносить эти вещи с жизнью. Нет, обойдусь без сравнений. Просто кому-то дано поедать книги, а кому-то нет. И всё. Надо ж шары бросать. Я, кстати, тоже плохо их бросаю, потому что смысла не вижу. Нельзя же что-то уметь, если тебе это не нравится. Только спрашивается, чего мы сюда приехали?
Вечер же совсем загустел и стал пластилиновым. И выходить уже не так страшно — потому что ничего не видно, и нет этого скверного вида — железная дорога плюс ржавый завод на той стороне. Можно даже стоять, курить и мечтать, как в былые времена.
-А я знаешь, — говорю я, — я когда читаю, когда нет. Не знаю. Часто не лезет.
-А мне всегда лезет, — отвечает Настя.
Потом, конечно бы, поехать, выпить вина, как в былые времена, которых вроде бы и не было. Но и не поедем мы ни на какое вино. Я отвезу ее домой. Она уложит детей спать, и снова начнется привычный процесс — лист за листом. И даже не важно, что там написано. Хоть бы и ничего. Хоть бы и задом наперед. Это поедание. Я так не умею.