Я бы смог написать о раздумиях длинных
по утрам, вечерам, только много ли толку
с этих мыслей — по-детски наивных, невинных?
Как в охапке травы золотую иголку
в них искать бесконечно — пока не устанешь —
можно руки, лицо, и теперь сигареты,
можно чистосердечно под лязганье клавиш
повторять для себя голосов пируэты,
и подумывать, изредка пепел роняя
на огромный пейзаж, тоже испепелённый
к октябрю,
и подумывать — чья это стая
собралась в закоулок навечно зелёный?
чьи узоры она повторяет движеньем?
И мечтать: вот бы видеть узоры глазами
чтобы стая, привыкшая быть отраженьем
этой прихоти, выдуманной небесами,
перестала быть нужной. Наверное, сверху
всё цветёт, и клочка этих птиц слишком мало
чтобы вьюге жемчужной, земле, человеку
превратиться в такое же вот одеяло
и кричать не по-галочьи, — по-человечьи,
и от радости вверх в восходящих потоках
запрокидывать голову в пропасть, за плечи,
и не падать — для этого нужно до срока
умереть, или щуриться солнцу в зените
дожидаясь, пока эти фрески проступят
словно светло-зелёные, тонкие нити
от души к горизонту.
Подруги накупят
той порой винограда, вина, и успеют
на скамейке старушки прохожих облаять
и намусорят семечками на земле, и
растеряют последнюю дряхлую память,
А романтик железный, зашторенный город,
понаставит по улицам жёлтых и красных
фонарей, и — рекой на три части расколот —
будет в тёмных протоках, как в лентах атласных
щеголять, развлекаться. Откроются бары,
застучат доминошные кости под клёном
И замёрзшие в кость, невлюблённые пары
будут в ритме асфальтовом и монотонном,
зацепившись локтями, бродить по проулкам
избегая машин и больших откровений.
Я всегда недолюбливал склонность к прогулкам
от тоски и от скуки. Ведь люди не тени,
чтобы по-двое бредить своей нелюбовью.
А хотелось об Африке…
Скоро уеду
и примкну к незаметному прочим сосоловью
пчеловодов. Пускайте собаку по следу,
посылайте во след откровенные письма,
засыпайте тоской — я засыпан по крону
и без вас. И без вас ошалелые листья
не позволят продраться весёлому звону
успокоенной, радостной жёлтой чертовки.
Я уеду и даже не вспомню ни разу
ни о вас, чьи слова так привычны, неловки,
ни о ваших словах, что уставшему глазу
набивают оскомину. Может быть, скоро
и вернусь, но не раньше, чем через полвека.
Я покину прекрасный расцвеченный город,
потому что в лесу отыскал человека
бородатого, доброго. Словно огромный
неуклюжий медведь, словно рысь золотая
он живёт у излучины доброй и сонной
и весёлой реки, и меня поджидая
то накосит душистого сена, то баньку
протопив, развлекается бархатным пивом
то, зайдя в бесноватый поток по колено,
насыпает с ладони задумчивым рыбам
хлебных крошек, и смотрит подолгу, как хайрюс
отражается в туче, приплывшей с востока
то мечтает — сегодня в байнёшке попарюсь.
И ему никогда, никогда одиноко
не становится в этой глуши. Бесконечно
мжно думать об этом лесном человеке
можно думать о нём, можно стать им навечно
и когда ото сна налетевшего веки
захлебнутся под собственным весом, сомкнутся
и когда я расправлюсь той стаей крылатой
над землёй, я успею ему улыбнуться
и отвечу себе колдовской, бородатой
мимолётной улыбкой, что слишком знакома
в той квартире, где зеркало врёт не стесняясь,
где живёт человек, словно там, словно дома,
у блестящей реки, где танцуют, качаясь,
в такт прохладному ветру и осени нежной
то ли пихты, а то ли высокие травы
отражением радости тёплой, безбрежной —
у блестящей реки,
у своей переправы.