— Еще чаю? – звякнула в полосе света крышка чайничка, и упала в темноту, ткнулась в ногу набежавшим зверьком. Андрей вздрогнул, плеская чай на пальцы. Со свистом втянул воздух сквозь зубы, раздражаясь. …И сахар наверняка рассыпан по скатерти. Улыбнувшись, покачал головой:
— Спасибо. Времени мало, извините, Димитрий Плакиевич.
— Да… Вы заметили, говорю я все-таки громко?
— Д-да, конечно.
— Вы поймете. Просто помните – ушей у них нет.

В полосе света промелькнул силуэт, зашаркали шаги.
— Сюда, молодой человек. Осторожнее. Простите, вас как?
— Андрей.
— Да, да…
В темноте Андрей наткнулся на старика и тот схватил его за кисть, притягивая к стене.
— Рукой попробуйте. Вот они.
Андрей вел подушечками пальцев по корешкам. Книги. Потолще и потоньше, плоские и выпуклые, на которых даже можно ощутить тисненые буквы названий. И запах. Через частое дыхание старика, отдающее чайной заваркой – запах книг. Интересно, как пахли папирусы в Александрийской библиотеке. И вздрогнул.
— Когда-то люди уже пытались. Пожар в Александрийской библиотеке, да. О, это был решительный шаг! Но эта, честолюбивая гречанка! Восстановила двести тысяч папирусов. Двести тысяч! Больше, чем все население Талдинска!
— Вы о Клеопатре?
Старик издал негодующе-презрительный звук.
— А я читал, она была просвещенной женщиной…
— Вот! Читали! Что они еще могут сказать о союзниках! О соглядатаях!
— Кто?
— Неважно. Ваша работа – приходить сюда каждый день. Свет не включать тут! Никогда! С левой стороны начнешь. Там стремянка. Берешь верхнюю книгу, открываешь на последней странице. И р-раз!
Чиррх… Звук рвущейся бумаги возник неожиданно и Андрей нелепо взмахнул рукой. Схватив темноту, пальцы сжались в кулак.
Чиррх… чиррх…
— Еще парочку. Для гарантии. И на полочку ее… аккуратненько!..
Андрей правым плечом, локтем ощутил за стеной в башнях книг — тихий переулок, утыканный деревьями — липы, клены, стоят черными ночными шарами. Фонари льют на щербатый асфальт тихий свет. А дальше Семеновка, проспект, и по нему, яркому, бегают троллейбусы и машины.
— Деньги плачу сразу. День работы – тысяча.
Деньги засветились перед глазами, праздничная плотная бумажка с цифрами.
— Согласен, Димитрий Плакиевич.
— Хорошо… Жду вас завтра, мой хороший.
Под локоть провел гостя мимо стола к узкой полосе света. Вытолкнул наружу и быстро захлопнул дверь. По сторонам длинного коридора тянулись еще десяток дверей. Дом был дородным, как старый купец, отошедший от дел. Два этажа, высокая двускатная крыша.
— На втором этаже то же самое, — хозяин показал рукой, — но в мансарде — чистая территория. Я вас попрошу, Андрей…
— Да?
— Когда идете работать, книги оставляйте дома.
Улыбка приподнимала скулы и впалые щеки обтягивались кожей. Старый, всем в городе известный профессор, даже на маминой выпускной фотографии такой же – Димитрий Плакиевич Тамшин, лингвист, специалист по мертвым языкам, первооткрыватель так называемой инфогальки северных озер – гранитных окатышей, на которых высечены древние письмена.

Утреннее солнце было розовым и смешным, и, как всегда спросонья, хотелось хапнув ртом, спрятать за щеку, чтоб таяло леденцом. По дороге в старый дом Андрей зашел в сквер, сел, доставая из вытертой сумки блокнот. Стал писать быстро, морщась от того, что слова уворачивались и разлетались.

Уши твои
Просят розовых капель
Солнце на мочке
Каждого уха
Ветка весенняя,
Мелкие капли цветов.

Посмотрел на кривые карандашные строки и схватил страницу за уголок — вырвать, но вспомнив, как звучал в темноте шорох скомканного листа, захлопнул блокнот.

— Чиррх, чиррх, хлоп, — книга встала на невидимую полку. Провести рукой по корешкам, раскрыть, ухватить за уголок, дернуть, скомкать, повторить, сунуть в пакет, поставить книгу. Все сильнее становился душный запах книжной пыли, плыли в темноте ленивые крупные искры, от которых укачивало. Один раз он с книгой в руках, пробрался к двери, приоткрыл, подставляя обложку в полосу света. И захлопнул дверь, отсекая скрипучий голос:
— Работайте, молодой человек!
Держала мысль о талкиных ушках. «Чиррх, чиррх, хлоп» – мерно двигая руками, вместо искр смотрел, как поправляет черные жесткие волосы и покачиваются в ушах леденцовые солнышки на золотых крючках.
«Чиррх, чиррх, хлоп»… Пять дней и будут ей серьги…
Через четыре часа работы поднялся в мансарду, морщась от яркого света. Упал в кресло и долго пил ледяной компот, кружку за кружкой наливая из стеклянного графина. Внизу хозяин хлопал дверями и шаркал, иногда напевал что-то старческим голосом. Андрей вздохнул и, несколько раз присев, резко взмахивая руками, вышел из комнатки, оставив в ней желтый предвечерний свет.
Ночью приснилось, что он, держа на горячей руке солнце, отрывает лучи, один за другим – чиррх, чиррх. И лучи, стеклянно сверкая, как крылья стрекоз, умирают.

— Димитрий Плакиевич, я спросить хочу.
Старик перестал водить ножом по куску деревенского хлеба. Поднял на Андрея бесцветные глаза.
— Я отвечу лишь на те, что не повредят.
— Да, конечно. А что это за книги?
Хозяин, пристукивая лезвием о столешницу, сказал:
— Это неважно. Главное, у них есть суть и есть последняя страница. Если вам не нужна работа, можете закончить прямо сейчас. С меня…
Положил нож и поднял глаза, шевеля губами.
— Семьсот рублей.
— Да я просто спросил. Спасибо за обед.
Под молчание старика неуклюже выбрался из-за стола и пошел в коридор.
Подавив желание хлопнуть, Андрей закрыл дверь и ощупью двинулся к правой стене. Талкины сережки – три комнаты искалеченных книжек. Нет, лучше так: пять дней работы – Талкины сережки.
Чиррх, чиррх, хлоп…

В конце третьего дня впервые услышал голос. Сам он уже пел и читал стихи, утомясь горлом, молча рвал, комкал и ставил, снова пел. И в паузе, тихо-тихо кто-то заговорил быстрые невнятные слова. Торопился, вскрикивал, жалуясь, и вдруг рассмеялся. А после – заплакал. Андей хрипло рассмеялся в ответ. Рука сама находила уголок страницы. Работа шла быстрее.
— Не надо, — в женском голосе слышалось усталое раздражение, — что хочешь делай, но завтра-завтра, любимый мой. А сегодня помни, я…
Чиррх, чиррх, хлоп.
Четвертый день помогли пережить наушники. Ред хот чили пепперс прекрасно справлялись, радостно ревя.

Валяясь на диване, смотрел, как Талка крутится перед зеркалом, а розовые леденцы в оттопыренных маленьких ушах качаются и сверкают.
— Я тебя люблю теперь! – кинулась на пол, по паркету скользя к дивану, смеясь, обхватила его колени.
— За сережки?
— Ага. Ты мне их, как стеклянные бусы туземке!
— Глупая ты.
— Дрейка, ты больше не ходи туда.
Видел сверху, как тревога плывет в узких глазах, переливаясь через края.
— Ну, ты чего? Я еще заработаю.
— Нельзя. Я знаю, ты – нет. Потому что я – вся отсюда. А ты – пришлый.
Андрей вдруг увидел, как на подушках темного мха, проклюнувшись острым листом, вырастают девочки, клоня вниз широкие цветки лиц с закрытыми узкими глазами – до солнца.
Проталина-талина
Ветка во мху
Солнца слепое
Дождем по глазам

— Обещай!
— Хорошо, хорошо.

Утром стоял за кривым стволом груши. Солнце, чиркая о стекло мансарды, зажигало ледяные пласты, превращая окна в книгу с огненными по льду письменами. Блокнот в сумке давил твердым уголком в ребра. Андрей вышел из-за дерева, тронув живую корявую кору, стряхнул с пальцев мураша. И направился к дому.

Чирхх, чиррх, хлоп.

…Аббатство горело три дня и три ночи, и никакие усилия ни к чему не привели…

Он прислушался и взял следующую книгу.

…- И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…

— Нет ушей, — сказал шепотом. И добавил:
— А кому нужны уши? Талке – сережки носить.

Темнота ответила, качая плывущими искрами прямо в мозгу:

— Какой толк зря болтать языком? Ну, скажите честно — удрали бы вы прямо сейчас, представься вам случай?

Андрей расхохотался. Прижал руку ко рту, мигая в темноте воспаленными от пыли глазами. Бережно поставил на полку книгу, которую так и не открыл, чтобы вырвать последние страницы. И нагнулся за следующей. Когда книги в стопке кончились, часы пиликнули время обеда, и он, погладив обложки, пошел к выходу.

— Маслице принесла Настя, и молока я специально, для вас, утречком.
Сухие губы тянулись в улыбке, а зрачки плавали, как лягушачья икра в пруду.
— Очень вкусно, Димитрий Плакиевич.
Солнце, положив оранжевые ладони на стол, протягивало пальцы по стеклянной масленке, чайнику, фаянсовым кружкам. Неровно нарезанный хлеб отбрасывал на скатерку тень, подобную горному хребту. Звякнула чайная ложечка, разбрасывая искры по половицам.
— Экий я…
— Я подниму.
Андрей нагнулся с табурета. И нырнул в черную нору, на стенках которой неровно дышали красные вены.

— Жизнь жаркая, дышащая, жизнь рождаема, неписуема и неописуема, течет водой в реке огненной, лавой во льдах северных, зеленью сгнившей по старым стволам… Жизнь не пишется, не читается. Жизнь – сама…
Захрипев, дернул плечом, но движение превратилось в судорогу в связанных руках.
— Я… где…
— Жизнь тебе дается, мне дается, полнится, из мха вырастает, сыплет семя, ягодой созревает. Хочет и идет, идет, как хочет. Мы в ней, она в нас.
Скошенными глазами он видел корявый силуэт, откуда шло бормотание и волны движений, вверх, вниз, вытягивая руки, скручиваясь в комок.
— Ди-митр-ий Плакие-вич…

Отводя заболевшие глаза, через слезу смотрел на солнце, жгущее оконный лед. Услышал шаркающие шаги и поджался, не зная, как оберечь связанные руки и ноги. Солнечный огонь перекрыла угловатая тень. Больно хлопнуло по губам – жестким.
— Думал, обманул? Думал, я слеп? Я вас распознаю, всегда!
Глянцевая обложка блокнота опускалась на лицо, в кровь разбивая нос и губы. Когда отлипала, Андрей, дергаясь, успевал разглядеть стянутое в гримасу ненависти лицо старика.
— Не понима… маю… Нет… Я…
Блокнот раскрылся, мелькнув кривыми строчками. Старик отшвырнул его, как змею и, бочком, бочком подскочив, принялся топтать.
— Ты не просто соглядатай! Ты! Ты взят уже!
Хватаясь за подоконник, повалился в кресло, тяжко дыша. Воробьи за окном чирикали остервенело, будто в хоккей играли жестяными клюшками.
Потолок был в змеистых трещинах и над головой Андрея медленными качелями колыхалась тонкая паутинка.
— Вы думаете, что открывая книгу, читаете ее. Но это книга читает вас! Берет через глаза, высасывает каждой строкой. И вы лишь читаемы, а когда книга захлопнется, прекращаете бытие.
— Но… — в горле будто ползали тысячи мурашей.
— Глупец. Твои глаза – глаза книги. Она видит то, что видишь ты. Читая, перестаешь видеть сам. Она вернет тебе мир, но — пропущенный через свои строки. Через черных муравьев букв. А главное…
Перед Андреем всплыло искаженное морщинами старое лицо.
— В конце обязательна точка. И ее ставишь не ты. Книга, что читает тебя, ставит точку в твоей жизни. Ты хочешь жить так, да? Плоской картинкой, для чужого удовольствия?
Глаза старика раскрылись, отразив два крошечных солнца. Лицо перечеркивала толстая черная линия. Андрей пытался разглядеть, что это.
— Двигать ручками, ножками, думая — твой выбор? А его давно сделали за тебя. Ведь вначале было слово. Оно уже сказано!
Замаячили на фоне старческого лица два черных кольца, сомкнутых краями. Ружье! Охотничья двустволка. Андрей задергался, пытаясь освободить руки и ноги.
— Ты был лучшим. Хорошо трудился, увеличивая чистые территории. Строил свободу каждой вырванной страницей… Они мертвы, каждая – без роковой последней точки! И я думал, включу свет еще в одной комнате! Но ты, со своим блокнотом. Писал для них!
— Это… это только плохие стихи! Я…
— Неважно. Рано или поздно ты поставил бы точку. Чтоб завершить еще одно начало. Я не могу позволить. Я один охраняю чистые территории! Поэтому я сам прочитаю тебя. И поставлю точку.
Черные дыры приблизились, превратившись в жесткое прикосновение ко лбу.
— Нет! Я прислан помочь тебе, страж. А ты в невежестве своем все испортишь.
Выкрикнув, притих, ожидая. Давление на лоб ослабело. Андрей незаметно перевел дух, с ужасом думая, что соврать дальше.
— Кем ты прислан?
Тишина ступила в светлую комнату чистых территорий. Трогала пальцем часы и они тикали, будто старая птица щелкала клювом кедровые орехи.
— Там никогда не было книг, старик. Там рождаются люди, не отравленные черными строками. Мхи держат стебли, с каплями красных, как звериная кровь, ягод. Там вновь рожденный подхватывает старую песнь и ставит в ней свою точку. Зная, что любой следующий – поставит свою. Это не черные точки на белой бумаге, бедный, отравленный знаниями страж. Точки жизни — пух летучих семян, просвеченный живым солнцем. Так живем мы, те, кто говорят и поют. Не опираясь на заранее написанные строки.
За окном ветер, шебуршась в кроне старого клена, сбрасывал сухие ветки и старые листья. Обдирая кожу, черное железо поползло со лба. Стукнулся об пол приклад.
— Ты… Ты пришел?
— Освободи меня, старик.
— Да, да!
Андрей напрягся, выжидая момент, когда нужно будет рвануться, спрыгнуть со стола, отшвыривая ногой двустволку. Но руки, ковыряющие тугой узел, остановились.
— Я должен оберечь тебя, друг.
Голос удалялся вместе с неровными шагами. И, переждав скрежет и звяканье, вернулся обратно. Кривой луной, исчерченной морщинами, склонилось над ним лицо и рядом – лезвие широкого ножа.
— Я верю тебе, чистый. Но слишком много вокруг соблазнов. И ты в опасности, рожденный без строк. Потому ты сам писал их, я знаю. Нет смысла блюсти темноту в одной комнате, для тебя – нет. Ты должен быть свободным не только на чистых территориях.
— Что ты…
— Я выколю тебе глаза. И ни одна строка не войдет в твою голову. Кроме тех, что ты познаешь ушами, а слушая, ты никогда не будешь уверен, стоит ли там точка. Я… могу сделать это. Ты будешь спасен.
— Нет!
— А потом я спасусь сам.
Нож приближался, закрывая собой мир. Андрей дернул головой, изо всех сил пытаясь увернуться, зажмуривая глаза. Металл коснулся виска.
Тогда, сжавшись внутри и снаружи, он открыл глаза, заклиная себя – увидеть по-настоящему. На самом деле!
И будто на границе кошмара, когда сознание, медленно возвращаясь, показывает милосердную реальность вместо расплывающихся образов страшного сна, яркое лезвие превратилось в черную строку, испачканную многоточиями и запятыми. Строка бежала, змеясь, от его раскрытых глаз, и лицо старика шевелилось, меняясь по мере того, как менялись, перебегая с места на место, черные значки букв. Букв, написанных на льдистых страницах светлого окна. Окна, написанного на огромных страницах северного неба…
«Не дочитал». Под взглядом страницы захлопнулись, погребая внутри себя сгорбленного старика с занесенным над головой ножом. Андрей приподнялся, стряхивая ослабевшие путы. Повел затекшей шеей. Усмехнулся с жалостью, разглядывая мертвую птицу блокнота с растоптанными крыльями, на одном из которых еле видными буквами было написано «проталина, талина…»
Спустив ноги со стола, слез. По пути к двери поднял истрепанный томик старика и сунул на книжную полку, до того пустую. Выходя на лестницу, захлопнул за собой обложку мансарды.
И выйдя из толстого тома дома-купца, запрокинул голову, читая расписанное облачными буквами огромное небо. Закрывая обложку калитки, взвесил на руке старый том – повесть о долгой жизни, закончившейся безумием.
И, уходя в книгу-мир, поставил и его – на полку тихого северного городка.