«…жить по обязательному уровню смирения, иначе, разумности».
Я, пельтаст, метатель дротиков в истолчённой пыли перед строем прямоугольных щитов надвигающейся фаланги, Роланд — я, трубящий в рог, за мгновение, как стрелa сарацина косо войдёт под блестящий доспех, и дикий пёс, описанный Лондоном, и прикованный у пулемёта, залитом моей кровью, мертвец – я, я, читатель бесчисленных книг, примеривший образы, навсегда изменившие эту случайную жизнь, подводя итог, говорю:
— Дурная повторяемость времени, образ вечного колеса, чей обод пронизывает каждую точку подлунного мира, бывает видима, но, в поисках знаков, ум двигается ощупью, следовательно, ошибаясь. Мы принимаем одно за другое, отдавая предпочтения отражениям, однако же, знаки есть. И спасение.
В раннем средневековье, викинги, те из них, что впадали в бою в особый транс, в одиночку сражались с сотнями, но пренебрегали латами, и, уже победив, порою, истекали кровью от ран. Умирая, не выходя из транса, они видели подходивших к ним высоких крылатых женщин, и, бормоча или распевая, рассказывали о вестницах из Валгаллы, мира Одина. Однако, старые воины, провожавшие или не провожавшие брата, знали: чтобы умирать, людям нужны легенды, и с уходящим не спорили.
В 16 веке араб, именовавший себя Рушди ибн Омман эль Бохари, по-видимому, с трудом справляясь с морской болезнью, пишет на страницах, менее всего подходящих для истинно верующего: «Гибель людей неизбежна и скоро многое пропадёт вместе со мной, видевшим столько, что и гран рассказа о тех вещах служил бы всемирному торжеству Истины. И даже страшные старухи-сёстры, несущие одна другую, живущие одна в одной, канут в этих волнах вместе с моей головой.»
Строки кривы и покрывают священные страницы «Китаб ас-салят».
Подлинность этой рукописи многократно оспаривалась, прежде всего из-за кощунственности опыта начертания, однако она была признана, в том числе и учёными его страны, и даже достопочтенный шейх-фахим Шуайб-афанди аль-Буцрави аль-Хурухи aль-Багини, утверждает легенда, однажды обратил внимание на её копию, как бы и со следами морской влаги, но отвратил взгляд. Однако нас интересует не история подделки, кем бы создана ни была, а это, очередное упоминание уже в близкую к нам эпоху старух-сестёр, несущих одна другую.
…Онесикрит, ученик Диогена, сопровождавший Искандера Двурогого в азиатских походах, автор его истории, столь удивительной, сколь и значимой, вот что сообщает о них:
«Это три старухи самого ужасного вида шествуют, все три, попирая только двумя ногами земли краёв, где саранча высока и обильна, как, на болотах, тростник. Там по равнинам, выглаженным неведомыми богами, двигаются легионы саранчи, бесконечно сражаясь и умирая. Воины саранчи сильны и проявляют великую стойкость, ибо она в крови этих странных существ, а прислуживают им любовницы их, львицы. Они же и пожирают тела своих господ, погибших в битве. После этого львица должна покинуть свой край. По местным преданиям, львицы, или же их потомки, в память о родине выстроили Вавилонскую башню, дабы хоть издали видеть границы потерянной родины, но боги, не позволяющие другим нарушать законы, дабы переступать их самим, наслали к львам несущих друг-друга старух из их родных земель, после чего башня рухнула».
В другом месте, как бы нехотя, пишущий добавляет, что старухи приходят к тому, кто должен изменить мир, погибнув, и что перед своим последним сражением в Индии Александр видел чудовищ.
…Гностики говорили, что Бог умер. Или уснул. Подобно фальшивой монете, мысль получила хождение и в клобуках или под лисьими шапками, пешком или верблюжьими караванами передвигаясь в людских черепах вдоль белых чаек, стоящих по отмелям зелёных морей, и умирая и убивая своих обладателей тем или иным из многочисленных способов, она оставляет нам мир без Бога. Образ глаза, косящего в сторону возможной опасности, этот предательский всплеск белка, как прежде битвы выброшенный белый флаг, её знак. Плашмя уложенный горизонт бесконечности страхов перечёркивает только вертикальная полоса молитв, но — вдруг небесное гнездо пусто? Этот образ величественной катастрофы особенно понятен взрослым людской расы и темнокожие жрецы Киша, приносившие в небу чёрного петуха с ягнёнком, защипывали жертв расщепленной вдоль и вновь связанной сухой костью из ноги журавля, чтобы божество не поглощало дары механически. Кажется, они умели добиться своего, однако история, движимая колесом времени, ломает не одни статуи, но и вечное — формы людских страхов.
Совершенствуя обращения от слова и камня, к пожару библиотеки и раскалённому медному быку, люди научились пробуждать богов, но, противостоя тем и другим, старухи, наибольшая из которых несёт иссохлую от старости в мешке, в котором та, в свою очередь, держит мешок с ещё меньшей, старой, однажды, в конце 17 века сменили пугающее обличье на образ одинокой женщины, вздымающей небу нечто, скорее всего мешок с сёстрами, но трактуемое романтиками как оружие, факел, флаг. Превращение было отмечено Делакруа, а вскоре стало видно издалека над океаном — особенно, когда факел, зажатый в кулаке гигантского изваяния, получил электрический свет.
Однако, люди — странные существа и Р.Говард, знавший о бездне времён слишком многое, говорил о смерти и последней храбрости в отстаивании ничтожного перед лицом вечности, как об источнике героев. Обойдясь без Богов, одной только пулей в висок, он полагал, что с задачей героя не справился, но история маловнимательна к обыденному в человеке. …Лишь только к обыденному.
В 1815 году, в зимнем Париже, после судебного процесса, за который Франция заплатила позором, а Бурбоны короной, у кирпичной стены со следами пуль, где предатели убивали друзей, вымаливая прощение победителей, был расстрелян герой войны, маршал Мишель Ней. Позднее, подыскивая себе оправдания, современники говорили, что тот, под кем при Ватерлоо убили пять коней, наконец дал шанс и судьбе. Франция так и не оправилась от позора этой смерти: через пятнадцать лет междометий полуторатысячелетняя династия de iure прекратила существовать.
«Мир слаб, — писал Фотий, ученик Пиэрия, ученика Оригена, — знающий видит его жёлтым цыплёнком, поднявшимся над скорлупой на дрожащих ногах. Жалость двигает Богом, длящим время, которое ему ни к чему». Свойство Бога, распятого между необходимостью бытия, то есть жертвами — и жалостью, одно из открытий учителя учителей автора цитаты. Однако, люди могут лишь предполагать о Богах, а чтобы увидеть деяния, нам должно оглядываться, то есть читать .
— Время бывает скручено, подобно канату баллисты и готово лопнуть, — продолжает Фотий, — но принадлежит Богу, который может перевернуть часы. Или разбить мир». Аристотель говорит о тенях на стене оврага, за которые мы, связанные и сидящие на дне его, принимаем жизнь. Будь так, Боги, которых мы образ и подобие, тоже сидят связанные, в своём овраге перед стеной. Для бога богов, стоящего над их оврагом (или же думающего так), важны заводные игрушки, которыми обременены связанные — быть может, из сентиментальных чувств. Чтобы не создавать новых игрушек, ибо копии замутняют Вселенную, он подставляет сидящим зеркало. Так же поступают с нами и эти, сидящие выше нас. Образно говоря, бешеным лошадям судьбы боги приставляют абсолютного наездника, то есть зеркало, то есть героя.
Геракл, сын Зевса, менял русла рек, убивал льва, держал небосвод. Сын бондаря, став маршалом Франции, познал все формы побед, кроме двух вещей: спасения мира и сознательно выбранного поражения. Знать об этом мог любой, надеяться — только Боги, ибо старухи рассчитывают лишь на неизменность смерти в конце поступательного движения, но здесь принимал решение герой. Ней ударил в сердце войны, а сердцем был Ватерлоо, центр. Четыре атаки резерва кавалерии, 9 тысяч всадников, брошенные им на растерзание стрельбе плутонгами и картечи, были не временным помутнением разума, но отчаянная и удавшаяся попытка спасти Францию, да и весь мир. Оправданием совести — в атаки своих кирасир водил Ней сам. Терновый венец осуждённого героя стал виден издалека и Свобода, (или три старые ведьмы, что одно), впервые за историю человечества, попытавшаяся руками человека, Наполеона, убить этот мир, получила только героя. Но зеркалам не больно, зеркала просто бьются, и всё.
Мир, как система отражений, есть соблазн мысли гностика и, как всякий соблазн, подобен лестнице в паутинный подвал, вниз. Но человек создал зеркало раньше, чем корабли, и научился различать обманы, поэтому мы минуем подвал, однако же, дело в свойствах отражений. Так например, в Исламе была записана приблизительно такая трактовка Его распятия:
«Однажды, будучи в пути, Иса встретил нескольких иудеев. Увидев его, они начали браниться, обзывая его колдуном и сыном колдуньи. Это задело пророка, и он вознес мольбу, чтобы они унизились. Аллах ответил на его мольбу, и грешники превратились в свиней. Это напугало иудеев и они решили убить Ису. Но архангел Джабраил завел его в один дом и из окошка на крыше забрал его на небеса. Глава иудеев отправил в тот дом одного из своих, чтобы убить пророка. Обнаружив, что дом пуст, этот человек растерялся и, не зная что делать, долго стоял посреди комнаты. Те, которые ждали снаружи, были уверены, что (он) схватился с Исой. Звали его Титиянус, и Всевышний сделал его внешне похожим на Ису. Когда он вышел, иудеи схватили его и сразу повесили. После смерти обнаружилось, что у него было лицо Исы, а тело — Титиянуса».
История примечательна: одобрительна, написана верующим и оскорбительна для всех верующих, кроме единоверцев рассказчика – таково зеркало. Что же, народы, живущие «через улицу», пользуются сходными отражениями мирно, пока значение иных из отображённых предметов, в глазах соседей, не перерастут размеров своих. Но слово всегда больше своего размера, и, при обилии гирканских, толедских и иной ковки ножей, задержка лишь за толмачами. Выжившие в резне послужат искрой второму пожару, следующие — расширят круг. В иных местах владение письменными принадлежностями прежде приравнивалось к измене, — народ значил более человека, но времена изменились.
Как все справедливое, суть учений о личном спасении доступна знаку, графическому изображению. Это восьмиконечный крест, где поперечины есть обитаемые миры – дьяволов, людей и небесный, а вертикаль, соединившая их и продлённая вверх и вниз – человек. Бог нуждается в людях, ибо отражение мира в умах и создаёт Его – здесь альбигойцы, бесспорно, сближались с магией, однако, костры, на которые они взошли, исчерпали лишь аргументацию, но не правоту. И вот, выкрикнутое с горящих поленниц затвержено миллионами, а в море забывших себя от слов, старухи неопределимы, как в прибое — стакан чернил. Ибо зло всегда умножалось в силу затруднительности работы делиться добром, а прирост жаждущих, даже света, при неизбежном сгущении, сам собой источает тьму. Разумеется, приёмам новых сражений время принесло понятное усовершенствование, и потому, вот видимый край истории: две-три личности, причастные к управлению биллионной толпой не такая уж недостижимая цель женщины с воздетой рукой или обнажённой грудью, но — «камень, отвергнутый строителями», вновь, по обыкновению своему, становится краеуголен. Где, среди толп, потерян герой, там, и зеркало и герой, есть былой летописец. Переросток бесстрастного историографа на шатких крыльях искреннего вымысла, он вдруг обнаружил — сделанного достаточно, чтобы участвовать в созидании, вместе с Богом, и как знать, кого из падших ангелов он Ему заменил? Почему так невыносимо сложны судьбы великих книг?
— Потому что великие Книги – это суд человеков, и наше, людей, очищение, и — отрицание Апокалипсиса. Вот единственная версия, которую я, читатель, дерзнувший писать, говорю подступившему времени. В любом случае, эти пачки листов, выделанных из раздёрганного, отбеленного тряпья и испачканных краской, есть отражения — тысячи, миллионы отражений – которые, большею частью, искажают истину, но, в обилии своём, текут даосской серединой русел и потому, как любая траектория толп, точны. Гипсовый воротник у горла вселенной, — книга, — держит её хрупкие шейные позвонки.
Возможно, отражения в тексте, непрерывно умножаемые, и есть Потоп, обещанный нам пращурами, умевшими предвидеть, но не затруднявшимися объяснять. Так или иначе, зеркала книг уже век, как создали внешнюю скорлупу вселенной, более реальную, чем её физические модели, ибо включают и их. Мы проницаем пространства, дыша словами, всё чаще принимая отражения за истинный мир. Это сообщает реальности устойчивость: теперь, чтобы вывернуть наизнанку подушку действительности, мало прорвать наволочку, а надо вычеркнуть все слова описаний, сиречь отражения. Что уже невозможно, либо потребует времени, сравнимого с периодом существования вселенной. Разумеется, это не прекратит попыток старух в любой ипостаси, но переводит их в область страниц и подальше от горящих под ногами костров.
Что надо им, что можно сделать, пока колесо времени не провернулось вновь со старухами, наклеенными на обод его, пропарывая людские, нежные животы? Говорят, что слава, приманка злобы, есть лишь для того, чтобы выпустить из завистников синий гной. Знающий человека скажет, что книга действует подобно, но не сразу и слабей, только слава, как скальпель, раз воткнутый, окончательна. Но рушатся башни её, выстроенные львицами, а блеск возгоревшихся слов, есть блеск навсегда, ибо зеркало блестяще по сути своей. Однако не одни люди привлечены блеском.
«Воды морские содержат гадов, однако, худший из гадов, есть красная и утопленная собака». Китайские поговорки точны, особенно, говоря о том, что невозможно съесть, но портит даже воду. В Древнем Египте великий Осирис, опрокинутый Сетом, воскрёшён своим сыном, Гором и может вернуться, но отказывается занять трон. Осирис спускается в подземелья умерших, судить. Прикосновение к злу, даже в форме поражения от него, тяжёлая печать, которую превозмочь не способен и Бог. Он должен очиститься через утверждение истины, то есть суд. Иисус спускается после распятия в ад. Оттуда он выведет многих, однако, не всех, и это тоже есть суд, разделение. Вот внятный нам троп: старухи есть личность зла, герой, но наоборот. Метафора с оводом, язвящим их выводит не к Ио, а к зависти, побуждаемой смелостью. Цель храброго демона возобладать, пачкая прикосновениями Бога, обязывая его к последующему очищению, то есть Апокалипсису и суду. Метод беспроигрышный, ибо мир конечен, и достаточно двигаться по следам славы, отыскивая, способных сломать мир.
– Полмира…
Треть его…
Пятую… Сотую… – так далее, всё меньшую долю мира, описываемого светло, значит и расширяемого книгами. Процесс неостановим, и кто знает его границы?
Вряд ли Боги.
…Быть может давно, с первого слова Эсхила, мы — буквы, и происходящее есть лишь приливы синтаксиса и ударений в корнях? И нет ничего под звёздами, только Гомер? Как знать…
Алексей Уморин.
(на конкурс Книгозавра)
